Эльза Триоле - Великое никогда
Ладно… В целях душевной гигиены следовало бы найти такое место, где бы ее оставили в покое. А что, если съездить к матери? Теперь на ферме живет только мать… Отец умер, сестра замужем. Они не виделись много лет, даже при жизни Режиса. Мать не приехала на похороны Режиса так же, как Мадлена не приехала на похороны ста.
Такие уж они были — и мать и дочь. Как-то они поладят после стольких лет разлуки? Мадлена представила себе мать, молча растянувшуюся в шезлонге, с которого она подымалась лишь изредка. Нет, не стоит нарушать ее одиночество… Ладно, за работу. Усевшись перед пишущей машинкой, Мадлена положила рядом листки бумаги, исписанные почерком Режиса, — страницы от 1948 года, они тогда только поженились. Жили они на Луаре, в доме матери, так захотел Режис. Опустив руки на колени, Мадлена сидела перед машинкой, как сидит пианист перед роялем, готовясь взять первый аккорд. Одна в этом доме в департаменте Сены-и-Уазы, одна среди утесов и сосен, а Режис лежит под землей, под несколькими футами земли… В беспросветной ночи вдруг повеяло запахом роз и гниющих фруктов… Мадлена услышала даже жужжание ос и поскрипывание новых веревок гамака между двух деревьев… Режис сидел в высокой траве, ее сестренка разложила на коленях альбом для рисования, а мать полулежала в шезлонге с неопределенной улыбкой на бледных губах, таких же бледных, как ее не тронутые загаром руки, как ее лоб, волосы… Крестная — с вязаньем. Вдалеке гул трактора, на котором работал отец… Голос Режиса:
— Ученица Мадлена Карвель… Что вы запомнили из последнего урока об Екатерине, императрице всея Руси?
…Режис настоял, чтобы они провели лето у самых истоков его Мадлены. Напрасно она уверяла, что настоящие ее истоки — это улица Раймона Лоссерана, пропитанная ароматом кофе, — в глазах Режиса она, его колдунья, пошла именно оттуда. И в самом деле, более пяти лет жизни, тогда еще трети своего существования, она провела среди этого пейзажа, где земля, широкая, большая, голая, была похожа на местную облысевшую реку, в которой больше песчаных отмелей и заросших травою островков, чем воды, коварной воды, которая петляет вокруг пляжей где-то по среднему руслу. Земля — необъятная, плоская, с островками деревьев, с живыми изгородями из черного барбариса вокруг огромных, как аэродромы, полей… Деревья казались здесь не больше изъеденных молью помпонов, среди которых то там, то здесь подымалась эгретка тополя; а вдоль дорог росла растрепанная акация. Даже длинные прямые аллеи столетних каштанов и дубов, ведущих к замкам и те еле подымались над землей, а строения, помимо замков, — здесь их было немного — походили на хлебные крошки, разбросанные по не убранному после обеда столу. Небо, в тысячи раз огромнее, чем вся эта незначительная плоскостность, было единственным, что выделялось среди необъятного пейзажа.
Ферма родителей Мадлены была одной из этих крошек; стояла она вдалеке от дороги, на окраине поселка, а поселок лежал среди полей, словно на человеческой ладони. Несколько маленьких ферм, вокруг каждой нечто вроде кривых улочек… Мать жила не на самой ферме, а в квадратном домике из кирпича и цемента, которые были, к счастью, спрятаны под футляром плюща, и стоял этот домик среди густого сада, среди сливовых деревьев, массива розовых кустов, растущих в беспорядке цветов. Вот сюда-то Мадлену с крестной привела в 1940 году эвакуация.
Я ехала той же Орлеанской дорогой, и моя героиня из книги «С глубоким прискорбием» пережила эту поездку за меня… Это она вместо меня видела автобус родильного дома, который увозил на юг запеленутых младенцев, разложенных рядком по скамейкам, как поленья. Теперь я пошлю по этому пути крестную с Мадленой, вместе с новорожденными, в том же самом автобусе. На рассвете в Орлеане Мадлена с крестной и другими сиделками тут же, на площади, в бистро собираются греть молоко для детей. Маленькая, хлопотливая, серьезная Мадлена… Движение возобновляется, автобус трогается, продвигается вперед мучительно медленно, беспомощно барахтается среди массы машин и массы людей, сидящих на своем добре, на чемоданах, на матрасах. Они спрыгивают с автобуса прямо в страшную гущу шоссе, которое уже бомбят с воздуха, и бегут по проселку через поле к деревне. Крестная грубо толкает Мадлену, и девочка падает рядом с ней, уткнувшись лицом в колючую землю. Взрыв… Они снова бегут… Крестная выбилась из сил, она с трудом дышит, спотыкается. Мадлена берет ее под руку, поддерживает. Они входят в чей-то сад. Мадлена открывает дверь… Какой-то мужчина подымает Мадлену, прижимает к груди, колет ей щеки небритой бородой. Ее отец… Она видит его в первый раз. И мать ее тоже здесь. Крестная хочет уйти, догнать свой автобус, своих новорожденных на шоссе, где все застыло: может быть, автобус еще там, на том же месте. Отец Мадлены берется отвезти крестную на машине… Мадлена с матерью сидят в саду, они ждут, Мадлена держит на руках куклу, но не баюкает ее, не рвет слив… Оттуда, со стороны не видимого с фермы шоссе, доносится гул… Самолеты гудят, ревут, пикируют, исчезают… Взрыв! Этой ночью Мадлену уложили в спальне матери, и после она уже спала здесь постоянно. Потом крестная с отцом возвратились, и Мадлена, лежа в кровати, слышала все… Крестная не нашла своего автобуса, только месиво из человеческих останков и металлического лома. Они остались на шоссе, подбирали и отвозили раненых. Так окончился «великим никогда» путь автобуса.
Первое лето после разгрома крестная прожила на ферме. Странное, сумасшедшее лето… Мадлена — вдруг оказавшаяся между необъятностью неба и земли, словно ни у кого нигде не было крова, словно ей суждено жить без крыши, без стен. Ей хотелось уйти в землю, спрягаться, раствориться и в ней, и в небесах; от этого становилось и жутко и радостно. Она жила в саду, в тесном общении с деревьями, травой, цветами…
Но не успел поезд увезти крестную в Париж, как Мадлена погрузилась в зимнюю спячку. Ей нравилось это оцепенение, но пришлось посещать школу. Училась она плохо, была рассеянной, производила впечатление ограниченного ребенка. В Париже она любила школу, ей всегда там было весело, там у нее были подруги, а здесь ее охотно оставляли одну, это дитя греха, и она даже не пыталась войти в общий хоровод, тихо сидела за партой, во время переменок бродила по школьному двору, дожидаясь начала урока. Мать не интересовалась ни ее занятиями, ни ее досугом, отец все время проводил на ферме… Даже здесь, в захолустье, чувствовалось, что вся страна живет ожиданием, осторожным, недоверчивым, грозным. Отца угнали в Германию на работы. Мать была беременна.
В доме было много книг. Мадлена читала все подряд. Высокую, бесцветную, болезненную женщину, с тревогой поглядывавшую на свой растущий живот, и ее шуструю, как ящерица, дочку объединили на время герои романов; среди фантастических слухов, исходящих от радио от неба, от травы, между ними установились отношения равной с равной. Они говорили на своем особом языке, не понятном для посторонних, и жили под открытым небом, не сверяясь ни с часами, ни с календарем. Когда на свет появилась сестренка, а об отце по-прежнему ничего не было слышно, Мадлена ухаживала за матерью, помогала крестной, которая приехала по случаю родов. В доме появилась некая Мари, которая нянчила новорожденную, будила по утрам Мадлену, собирала ее в школу, и Мадлена покорно отправлялась на уроки.
Когда после Освобождения крестная потребовала, чтобы ей вернули Мадлену, ей вернули одичавшую, запущенную и начитанную девочку, слишком ребячливую для своих тринадцати лет, но рассуждавшую, как взрослая… С тех пор мать и дочь не переписывались… Отец вернулся. Париж брал свои права, Мадлена росла, блестяще училась. Потом появился Режис.
Итак, они только что поженились и уже год, как спали вместе.
Нет, не будь Режиса, ей никогда не пришло бы в голову вернуться в это прошлое. Можно ли вернуться в привидившийся сон?.. Как он любил эти неоглядные просторы, ковры цветов, розарий, широкое русло реки, где вода стояла лужами меж песчаных отмелей, и они ходили туда купаться, загорали на солнце… Ему нравился дом и сад в удушливом аромате роз, гниющих в траве фруктов и целых массивов душистых цветов. Веревки гамака поскрипывали…
Гамак покачивается, веревки скрипят… Мадлена склоняется над рукописью Режиса… Режис уже прибегал в то время к сокращениям, не дописывал в нетерпении слова, хотя почерк его еще не был таким мелким, как позже, и неразборчивым, когда его каракули стало почти невозможно читать. На сей раз то, что не удавалось разобрать, ей подсказывала память — она легко <и быстро разбирала почерк Режиса…
«Мадлена говорит, что русские, должно быть, умеют лучше умирать, чем мы. Они глубже вжились в тайну. Они просто возвращаются в нее. Они словно дети, которые падают с меньшей высоты и расшибаются не так больно, как взрослые. А мы — мы не любим умирать.. — Мы — мы боимся. Понимаем, что слишком многое надо понять, чтобы понять. Она говорит, что я, несомненно, боюсь смерти больше, чем она. Я спрашиваю ее, откуда у нее такие сведения о русских, насколько мне известно, у нее нет русских знакомых. Никогда, говорит она, не видела ни одного русского. Просто читала, так написано в книгах. Я прошу ее снова рассказать мне об Екатерине II. Она утверждает, что именно это и делает. „Екатерина, немка, попадает в Россию. Если бы я, Мадлена, чужестранка, попала к ним, я никогда бы не сумела привыкнуть… Ни к этому страшному царскому двору, ни к мужу-идиоту, ни к сумасшедшей свекрови“. Она говорит, что у Екатерины не было чувства брезгливости. В течение десяти лет она все сносила, как шлюха в портовом борделе. Пьяного мужа и его блевотину, его любовниц и своры его собак в покоях с закрытыми окнами, и его судно, и его брань… Екатерина дышала свежим воздухом по утрам, для чего, встав чуть свет, каталась верхом без свиты, в сопровождении одного только конюха, она читала „Энциклопедию“ и Вольтера, училась русскому языку… Ночами эта великая княгиня перелезала через стену и до безумия веселилась на вечеринках, а потом возвращалась по улицам, надежным, как дремучий лес… Исключительно силою своего обаяния она создает собственный „молодой двор“ и играючи забирает власть, в каждом данном случае ведет себя сообразно обстоятельствам. Победить— потому что ты молода, отважна, потому что живет в тебе неистребимая жажда жизни! Потому что у тебя тоненькая талия над широкими бедрами. „Режис, вы как будто говорили на уроке, что грудь у нее была пышная, высокая, верно? А может, это зависело от корсета? Как по-вашему?“ При ней состояла целая компания молодых людей. Постельные развлечения, безумные выходки… Красавцы братья Орловы, великаны, дарили ей медведей, лам, оленей… Они подарили Екатерине трон. Гоп! Она вскакивает в седло, проезжает перед строем войск. Солдаты — тоже мужчины, а Екатерина на коне была великолепна… Гоп! И она вскарабкалась на трон. Вот она уже императрица. Мадлена говорит…»
