Майкл Мартоун - Папа сожрал меня, мать извела меня
— Скафандр ей не понадобится.
— И никто не сможет ее сопровождать. В живых остаются только взыскующие.
— Верблюды, может быть, и вернутся.
— Если им повезет.
— Если принцесса озарит их участь улыбкой.
Мама все пыталась прервать их речи:
— Нет, так не пойдет… Похоже, вы совершенно спятили… Это безумие… По крайней мере, pâte de campagne[11] она с собой взять может? — а монахини объясняли, что мне следует сделать: как добраться до покоя, как не потревожить спящую, как искать в себе возможные знаки исцеления, как правильно разделить три каравая хлеба и три яйца и, самое главное, как удостовериться, что у меня достаточно сил для чреватого опасностями возвратного путешествия.
Голод. Меня терзал голод. Живот скручивало и пробирало судорогой, желудок бурчал и порыкивал, а сама я по меньшей мере раз в час принималась хныкать.
Но осмелилась ли я прикоснуться к последнему яйцу? Нет, не осмелилась.
На вишневого цвета ночном столике лежали рядом с наполненным водой глиняным кувшином последнее крутое яйцо и последний каравай хлеба — такой же свежий, каким я его сюда принесла. Да и яйцу, пока оно покоилось рядом с принцессой, порча не грозила. Спящая красавица излучала такую силу, такую доброту. Мир и покой сочились из каждой ее поры, здоровье и благополучие царили в ее владениях. А я никогда еще не казалась себе такой крепкой — и такой голодной. С тех пор, как я пришла сюда, скафандр и баллон ни разу не понадобились. Поначалу я наслаждалась ощущением свободы, воли. Без пузыря дышалось легко. Я могла даже ущипнуть себя. Но вот еды мне определенно не хватало.
Мой взгляд опять обратился к яйцу, желудок заскулил.
Когда монахини только-только нашли принцессу, им захотелось держать ее целительную силу под рукой, и они попытались перенести спящую в монастырь, но даже приподнять не смогли. Собственно, вся компания принявших постриг девственниц не сумела вынести из комнаты ни единого камушка.
По правде сказать, я ее хорошо понимаю.
Ну, поскольку гора к ним не пришла, монахини надумали воздвигнуть поближе к замку монастырь, однако строительство прервалось на полдороге: от него пришлось отказаться, как только монахини усвоили, что в радиусе трех лиг от целительных покоев выжить неспособно ничто. Жизнь процветала в ней, смерть — за ее стенами: этакий Диснейленд наоборот. (Ой, не надо — все так и есть же.) В маленькой светелке спала и дышала красавица, а все остальное в ее дворце, все остальные, были бездыханны. По разрушавшемуся замку во множестве валялись мощи ее родичей, скелеты вельмож и свиты, прислужников и рабов, попугаев и приживалов. Поднимаясь по лестнице, я переступила через многие груды костей. Ужас как неприятно.
Девственный лес обращался в пустыню ровно в трех лигах от комнаты. Превращение было мгновенным, разительным: до незримой черты — лес, за нею — пустыня. Ни единое живое существо или растение не переступало ее. Перейдя границу, я не увидела больше ничего живого, пока не добралась до принцессы, лежавшей на кровати, что возвышалась, словно алтарь, в середине покоя. Принцесса лежала, облаченная в платье целительного, пусть и немного обескураживающего, цвета зеленого леса. Снаружи простирались чахлые останки того, что было некогда роскошным парком. Квадраты бесплодной земли вычерчивались проложенными человеком дорожками. Толстенные стволы и искривленные корни, похожие на скульптуры, изваянные безумным или безразличным художником, — вот и все, что осталось от огромных когда-то дубов, буков, берез и лип. Пыль пустыни проникла в каждый закуток замка — кроме непорочного покоя спящей, куда не осмелилась вторгнуться ни одна пылинка.
Но я была так голодна. Совершенное по форме яйцо взывало ко мне. Совершенное по форме яйцо знало мое имя. «Разве я не великолепно, разве не обольстительно? — говорило оно. — Подойди же, съешь меня. Пожри, как пожрала моих братьев».
Братьев его я и вправду пожрала. Мне надлежало выждать, прежде чем взяться за первое яйцо и сопутствовавший ему каравай, потом прождать еще некое время и съесть вторые. Третью же пару следовало употребить под самый конец, чтобы набраться сил для обратного пути. Я ждать не стала. Я была голодна. Слаба. Да и можешь ли ты винить меня за это? Едва войдя в покой, я ощутила голод, какого никогда прежде не знала. Теперь остались одно яйцо и один каравай — и ужасная дорога назад. Как я ее одолею? Я умру, безвестная и безымянная, в чужой земле, вдали от дома. Ну а поскольку уцелеть мне удастся навряд ли, может, все-таки съесть яйцо, утолить голод пораньше, не откладывая на потом? Чуть-чуть, а? Крохотный кусочек?
Мне нужно было чем-то отвлечься. Ритуал томления — вот что все это было, обряд унылой скуки. Ни журналов, ни телевизора, ничего. В окне что ни день — все тот же вид: иссохшая земля тянется до узенького горизонта, бескрайняя, голая и скучная, скучная, скучная. Даже пластиковый пузырь — и тот был лучше.
Я молилась о еде, о ливнях и бурях, но удовольствовалась бы и каплей дождя, струйкой разнообразия.
Единственным, что я слышала, было медленное, мерное дыхание спящей — оно не менялось никогда и никогда не прерывалось. Весь покой пропах ею. Запах я и заметила первым, едва войдя: аромат летних цветов, жасмина и сирени, летних дней, никогда не менявшийся, никогда не прерывавшийся. Прежде чем меня одолела скука, я пыталась выяснить, откуда исходит этот запах — от какой части ее тела. Мой нос обследовал всю ее: одежду, волосы, рот, руки, ступни. Я даже под юбку залезла — там все было гладко. Зрелость еще не поразила ее. Аромат же исходил отовсюду. Ей не было нужды омываться, распутывать или расчесывать волосы. Она была девственна в своем сне — совершенство в человеческой форме. Пока не ослабела совсем, я не могла удержаться и все время касалась ее кожи, гладкой, податливой, соблазнительной.
Хотя бы один изъян, молилась я. Хоть что-нибудь, способное изгнать скуку.
И молитву мою услышали.
Что-то затрепетало на моем левом запястье, под самым краем рукава. И правая рука инстинктивно, как будто всю жизнь это делала, шлепнула по запястью. Шлепок отдался эхом, звук его загулял по священному покою, отражаясь от стен. Я сняла с запястья ладонь — посмотреть, что там. И увидела убитого комара и нашу с ним кровь — миниатюрный, коричневый с красным пещерный рисунок.
Откуда он взялся? Как смог вторгнуться в заповеданное спящей пространство? Ничто и никогда покоя этой комнаты не нарушало. Я заставила себя встать. Нужно проверить кожу принцессы. Может, он и ее укусил? И ждет ли меня кара, если принцесса пострадает во время моего бдения, — пострадает от комариного укуса? Полагалось ли этому комару прожить не дни, но года и столетия?
Я стояла, голова моя кружилась, меня подташнивало. Легкий кисловатый запашок терзал мои ноздри. Тонкий, едва приметный, но какой-то голый. Ведомая моим носом, я вскоре выяснила, что исходит он от принцессы, но точно определить его источник не смогла. И вдруг услышала слабый перестук, донесшийся от окна. Бабочка, желтая с красными пятнышками, билась о стекло, пытаясь прорваться в комнату. Я подошла к окну, чтобы впустить ее, — бабочка в комнате, как замечательно! Но в то же мгновение раздался громкий удар — птица, скорее всего, скворец, врезалась в стекло и упала, исчезнув с глаз долой. Испуганная бабочка последовала за ней. Я открыла окно, посмотреть, где птица, жива ли? Но ничего не смогла различить далеко внизу, на земле пустыни.
Повеял — свежий такой, больше уже не знойный, не удушающий — ветерок. Весна в пустынном аду?
Я позволила себе насладиться щекотавшим мое лицо незамаранным воздухом. Ощущение для меня полностью новое. Облокотившись на подоконник, я вспомнила апатичные часы, проведенные мной у пластикового окошка. И подумала, не распахнуть ли мне все окна в башне, не проветрить ли покой?
Еще одна бабочка — тоже желтая, но более сочного цвета и с пятнышками покраснее, влетела в окно. Небо показалось мне иным, а затем — снова прежним. Или оно все же меняло окраску? Я вгляделась в горизонт. Пусто. Но я смотрела, смотрела — и на горизонте начали проступать какие-то неровности, подобные очертаниям, медленно возникающим в темноте, когда к ней привыкают глаза. Вдали собирались тучи — в очень дальней дали, но двигались они быстро. Да и все пришло в движение. Я различила далекие очертания шедшего сюда человека — женщины, опиравшейся на палку. Корявая старческая поступь — женщина была старухой, может быть, такой же, как мама, а то и старше. Растрепанная, с непокрытой головой, не в рясе — непослушные белые волосы окружали ее голову нимбом. Сумасшедшая старая карга переступала опасливо, но отнюдь не медленно.
Сердце мое забилось быстрее, с силой ударяя по ребрам, во рту стало сухо, как в наружной пустыне.
Впрочем, так ли уж сухо в ней было?
