Джованни Пирелли - По поводу одной машины
— Со мной этого не бывает.
— Не бывает, чтоб задумался о девушке? — Бонци смеется и поднимает рюмку — За девушек…
Сальваторе еще глубже засовывает руки в карманы.
Бонци (подмигнув): — А твоя-то — крепкий орешек, а? У меня бы терпение лопнуло. Я предпочитаю более доступных. Чтобы глянуть и — нате, зеленый свет.
Сальваторе: — А я нет.
— Несчастный ты человек. Кончится тем, что поедешь на красный свет и так напорешься, что своих не узнаешь.
За соседним столом поднялся страшный гвалт. Хриплые, пронзительные голоса, в одних — злоба, в других — издевка… Кричат что-то о лошадях, о каких-то людях, о наркотиках, о деньгах — десятках, сотнях миллионов. Сальваторе мысленно отмечает: «И Бонци такой же — одна шатия». Чем громче галдят за соседним столом, тем больше заводится, повышает голос, жестикулирует Бонци.
— Ты мне сказки не рассказывай! Девчонок у тебя, наверное, хоть отбавляй. С семи вечера до семи утра сколько перебывает?
Сальваторе (негодующе): — О таких вещах вслух не говорят. А лучше вообще молчать.
Бонци (лукаво): —Уступи мне одну… — И, после продолжительной паузы: —…сигаретку «Супер»!
Сальваторе возится с полминуты, прежде чем ему удается ухватить кончик красной полоски и раскрутить ее. Затем он отворачивает уголки фольговой обертки (теперь табак будет крошиться в кармане).
— Насчет этого ты не соврал, — вздыхает Бонци. — «Супер», действительно, для кого-то другого. Сразу видно, что ты вскрываешь пачку сигарет впервые в жизни. Но если уж ты оказываешь такие услуги, почему бы тебе не взыскать процент — не затянуться разочек?
— Не люблю.
— Как ты можешь говорить? Ты же никогда не пробовал!
— Не люблю я говорить о… — Он уперся подбородком в грудь, мнет в пальцах пачку.
Бонци: —Имей в виду, это «Супер», 12 лир за штуку.
— Не люблю я говорить об этом. Не люблю.
— Ты мне доверяешь?
— Самостоятельной она хочет быть — как мужчина.
— Как мужчина? Злюка она.
— Она не злая. — Произнося эти слова, Сальваторе чувствует себя так, будто кто-то схватил его за горло. Пробует стоять на своем: — Она не злая. — Но голос его дрожит.
Бонци смачно хохочет. Когда он так хохочет, ямочка на подбородке собирается в складочки и становится похожа на пупок.
Снова:
— Ты мне доверяешь?
— Нет.
— Случалось ли тебе иметь дело с женщиной, которая в постели холодна как рыба?
Сальваторе: — Да нет, про нее это нельзя сказать. Нельзя.
Он произносит эти слова во весь голос, потому что за соседним столом снова загалдели.
Бонци: — Зря ты раскричался. А кричишь потому, что хитрить не умеешь и наивным притворяться тоже. Впрочем, меня это не интересует. Если у вас ничего не получится, мне же лучше. Я такой спокойной, положительной работницы больше не найду.
— Не такая уж она спокойная.
— Пока она на «Авангарде», я могу не волноваться, — Бонци посмеивается, но уже невесело.
Сальваторе: — Я знаю, что она в конце концов нарвется.
И Сальваторе, вопреки обыкновению, вдруг разражается длинной гневной тирадой прямо в лицо этому своему самоуверенному сверстнику в добротном темносером костюме. Как он уверен в себе, этот молодой человек, как заставляет танцевать вокруг себя своих любовниц: «Мотай отсюда», «возвращайся», «я тебе ее уступлю». Пьет рюмку за рюмкой коньяк, курит… А о Марианне говорит так, будто она приводной ремень…
— И не одну руку потеряет, а две. Нарвется — потеряет обе. Будь у нее три, отрезало бы и третью.
Бонци: — Ты так говоришь, потому что у тебя наболело. Потому что она прогнала тебя. Или это только болтают, будто она тебя прогнала?
Сальваторе: — Они все против нее! Сговорились ее погубить. А все зависть. Потому что она не как другие.
— Ты же сам сказал, что у нее мужские замашки.
— Неправда. Она настоящая женщина и робеет больше других. Например, этой Андреони боится как огня.
— Ну и что? — хмыкает Бонци, потягивая коньяк. — Я знаю одного боксера тяжелого веса, который теряет сознание при виде совы.
— С того дня, как они напустили на нее эту Андреони — из зависти, чтобы погубить девчонку, — она сама не своя. Перестала обзывать меня «деревенщиной», ничего не говорила, позволяла провожать до дома. Я не торопился. Выжидал. Если бы она была как прежде, она бы пришла ко мне, пришла бы непременно.
Бонци: — Непонятно только, зачем ты все это мне рассказываешь. — Он внимательно рассматривает отражение своего кошачьего глаза в рюмке с коньяком. — Меня не интересует личная жизнь женщин, с которыми я сам провожу время, а уж до остальных мне и подавно дела нет.
Сальваторе (упрямо): — А ты лег бы с женщиной, у которой вместо рук…
— Ох и надоел ты мне, братец! Весь вечер мне испортил. — И, как отрезал: — Давай кончать. А то через двенадцать минут явится Рыжая. Она — шлюха аккуратная. Но заруби себе на носу: я тебе ее уступлю лишь на время. Такой аккуратной больше днем с огнем…
Сальваторе: — Я не хочу.
— Французский коньяк пьешь, самый крепкий табак, из всех, что продаются в странах ОЕР[15], куришь, а от подружки отказываешься, да?
— Да.
Бонци: — Значит, ты действительно втюрился. По уши.
XXIX
Гавацци (возле своей намоточной): — Овцы! Бараны! Напыжились, ходите грудь колесом, — дескать, вот какую мы победу одержали. Победу? Я бы вам сказала, что я по этому поводу думаю. День этот — седьмое февраля пятьдесят восьмого года, — пока жива, не забуду: камнем на сердце лежит. Что мы, собственно, доказали? Ну, говорите, скажите сами! Ах, не можете? Тогда я скажу. Доказали мы лишь то, что людей можно поднять, всегда и даже успешно, если действовать похитрее. Нагрянуть врасплох, чтобы не оставалось ни секунды для раздумий и колебаний. Победа… Да будь я на вашем месте, я бы сгорела со стыда! Ведь подумать только: для того чтобы стронуть вас с места, человеку пришлось себя в жертву принести… Надеюсь, вы не думаете, что это я о себе. Хотя после того, что было сегодня, именно потому, что все прошло гладко, я сёбя чувствую как… сама не знаю, как кто. Впрочем, нет, знаю: парализованная, как сестра Берти!
Сильвия: — Скорее бы прошел этот час. Миллион бы отдала, будь он у меня. А еще лучше было бы вернуться на час назад. Когда я должна была сказать (и не сказала): «К сожалению, я участвовать не буду». Почему она ни с кем не посоветовалась? Например, со мной? Ах да, она же как раз за этим и приходила к нам в тот вечер… Как все запутано в этом мире, в нашей жизни! Похоже на… (Уф., мысль вертится в голове, а слов подходящих не найти)… длинный перечень несостоявшихся свиданий. Как вспомню, кто мне глаза открыл…
Гавацци: — Видала их сегодня утром? Из моих ни один пальцем не пошевелил. Им подавай все готовенькое: чтобы кто-то за них подумал, организовал, подготовил, распределил обязанности. Какие же мы отсталые!
Сильвия: — Дело дошло до того, что мы сами не знаем, хотим ли мы, чтобы получилось то, что задумали, или нет. Если подходить к вопросу принципиально, то, может, и неплохо было бы, чтобы вся затея провалилась, это послужило бы уроком. А провалится — еще хуже: сколько же можно…
Гавацци: — У нас привыкли ходить гуртом, вот пусть каждый и притащит на буксире человек пять-шесть. В среднем, конечно. Такая, как Амелия, пусть сама притащится, и за то спасибо. Сантина, бедолага, тоже. Да, совсем забыла включить Эльвиру. Если пойдут эти, да еще присоединится… как его… Кастеллини, что ли… А с одними активистами ничего не выйдет… Как бы решительно они ни были настроены, если они не притащат, положим, по три-четыре человека каждый…
Сильвия: — Итак, еще раз: отправление в девять. Иду к Котенку: «Разрешите, пожалуйста, сходить в медпункт». Если начнет цепляться, схвачусь за щеку: «У меня в зубе дупло, болит, мочи нет. Сами посмотрите, если не верите!» Вряд ли у него хватит нахальства лезть в рот. Потом ноги в руки и бегом. Туда и обратно — двадцать минут, даже меньше. Если Котенок опять начнет цепляться (до чего дотошный, все ему надо знать!), расспрашивать, как это я сумела так быстро обернуться, скажу: «Там такая очередь, всех не переждешь!» Проверить, не задержали ли ее в проходной, стоит пи она за медпунктом, не зашевелились ли охранники. Короче, все ли в порядке.
Гавацци: — Когда наступи, мой черед… Если Котенок раскусит, в чем дело, и поддержит… Ну, а не поддержит — тем хуже для него. Значит, дюжина баранов, которые в его отсутствие сами бы раскачались, зашагают по нашей команде. Быть решительными — вот что важно. Стать хозяевами положения до того, как ввяжется Кишка (чтоб ему ни дна, ни покрышки), до того, как он вызовет на помощь охранников. Между появлением Андреони и началом моей речи должно пройти не больше двух-трех минут. В крайнем случае, буду обращаться к столбам и к пустым катушкам. «Товарищи, наша незабвенная, мужественная Андреони…». Надо подумать, куда ее поставить. Хорошо бы на возвышение, чтобы культяпка была видна отовсюду. Я встану пониже, а она — повыше: издали можно будет подумать, что это она говорит.
