Генрих Бёлль - Глазами клоуна
— Ах так, художник? Может, вы еще скажете, что он вам муж? То-то обрадуются в отделе регистрации браков.
Больше всего ее злило то, что мы обычно лежали в кровати часов до десяти или до одиннадцати. У нее не хватало догадливости сообразить, что для нас это был самый легкий способ сэкономить на завтраке и на электричестве, ведь можно было не включать рефлектор; хозяйка не знала также, что до двенадцати меня обычно не пускали в маленький зал приходского дома, где я репетировал, — утром там всегда что-нибудь проводилось: консультации для молодых матерей, занятия с подростками, готовящимися к первому причастию, уроки кулинарии или собрания католического поселкового кооператива. Мы жили недалеко от церкви, где капелланом был Генрих Белен, он устроил мне и этот зальчик со сценой для репетиций и комнату в пансионе. В то время многие католики относились к нам очень тепло. Женщина, которая вела курсы кулинарии для прихожан, всегда подкармливала нас, если у нее что-нибудь оставалось, чаще всего нам перепадали супы и пудинги, но иногда и кусочек мяса; в те дни, когда Мария помогала убирать, она иногда совала ей пачку масла или сахара... Бывало, она задерживалась до тех пор, пока я начинал репетировать, и смеялась до упаду, а потом варила нам кофе. Даже после того как она узнала, что мы не женаты, она не изменила своего отношения. По-моему, она считала, что актеры вообще не могут жениться, «как все нормальные люди». В холодные дни мы забирались в приходский дом уже загодя. Мария шла на занятия по кулинарии, а я сидел в раздевалке у электрического рефлектора с книгой. Через тонкую перегородку было слышно, как в зале хихикали; потом там читались серьезные лекции о калориях, витаминах и калькуляции. Но в общем и целом все это предприятие казалось мне очень веселым. В дни консультаций для матерей нам запрещали появляться там, пока все не кончится. Молодая женщина-врач, проводившая консультации, была весьма корректна и любезна, но умела поставить на своем: она испытывала священный ужас перед пылью, которую я подымал, прыгая по сцене. Она утверждала даже, что и на следующий день после моих репетиций пыль стоит столбом, угрожая безопасности младенцев; и она-таки добилась, что уже за сутки до ее консультаций меня не пускали на сцену. У Генриха Белена вышел скандал с патером; тот не имел понятия, что я каждый день репетирую в помещении для прихожан, и потребовал, чтобы Генрих «не заходил слишком далеко в своей любви к ближнему». Иногда я сопровождал Марию в церковь. В церкви было очень тепло: я всегда садился поближе к батареям, и еще там казалось особенно тихо: уличный шум доходил откуда-то издалека; в церкви почти никого не было — человек семь-восемь, не больше, — и это приносило успокоение; несколько раз я испытал странное чувство — мне казалось, будто и я принадлежу к этой тихой и печальной пастве, оплакивающей погибшее дело, которое и в своей гибели прекрасно. В церковь ходили одни старухи, не считая меня и Марии. И голос читавшего мессу Генриха Белена, лишенный всякого пафоса голос, как нельзя лучше подходил к этому темному безобразному храму божию. Однажды я даже помог ему, заменив отсутствовавшего служку. Месса приближалась к концу, как вдруг я заметил, что Генрих читает неуверенно, потерял ритм; тогда я быстро подскочил, взял молитвенник, лежавший справа, подвинулся к середине алтаря, встал на колени и положил его налево. Я счел бы себя невежей, если бы не помог Генриху выйти из затруднительного положения. Мария залилась краской, а Генрих только улыбнулся. Мы с ним давние знакомые, в интернате он был капитаном футбольной команды и учился на несколько классов старше меня. После мессы мы обычно ждали Генриха перед ризницей; он приглашал нас позавтракать; в какой-нибудь лавчонке он брал в долг яйца, ветчину, кофе и сигареты и радовался, как ребенок, если его экономка заболевала».
Я вспомнил всех людей, помогавших нам, в то время как мои близкие сидели на своих вонючих миллионах и, отрекшись от меня, упивались своей моральной чистотой.
Отец все еще ходил как маятник позади кресла и шевелил губами, что-то подсчитывая. Я уже хотел было сказать ему, что отказываюсь от денег, но подумал, что в какой-то степени имею право на его помощь, и потом с одной-единственной маркой в кармане нечего лезть в герои, чтобы после раскаяться. Мне действительно нужны были деньги, нужны до зарезу, а ведь он не дал мне ни пфеннига, с тех пор как я ушел из дому. Лео жертвовал нам все свои карманные деньги, Анна ухитрялась посылать хлеб собственной выпечки, позже мы даже от деда получали деньги, вернее, чеки на пятнадцать-двадцать марок; однажды он отправил нам чек ровно на двадцать две марки — и по сей день я не понимаю, почему именно на такую сумму. С этими чеками у нас каждый раз разыгрывался целый спектакль. У хозяйки пансиона не было счета в банке, у Генриха — тоже, да и вообще он разбирался в чеках не лучше, чем мы. В первый раз, когда пришел чек, он просто внес его в благотворительный фонд своего прихода и попытался уяснить себе в сберегательной кассе назначение и разновидности чековых операций, а после явился к священнику и попросил выдать пятнадцать марок... Священник был вне себя от негодования. Он сказал Генриху, что не может дать ему денег, поскольку обязан заприходовать цель выдачи, и к тому же благотворительный фонд, — весьма щекотливое дело, его контролируют, и если он просто напишет: «Дано в качестве одолжения капеллану Белену взамен чека на банк», то у него будут величайшие неприятности, потому что, в конце концов, церковь — это не черная биржа, где обмениваются чеки «сомнительного происхождения». Он имеет право заприходовать чек только в качестве пожертвования на определенную цель, например, как прямое вспомоществование господину Шниру от господина Шнира, и потом выдать мне денежный эквивалент чека как пособие из благотворительного фонда. Так еще допустимо, хотя не вполне правильно. Эта волынка тянулась в общей сложности дней десять, пока наконец мы получили свои пятнадцать марок, ведь у Генриха была уйма других забот, не мог же он целиком посвятить себя злополучному чеку. И в дальнейшем, каждый раз когда от дедушки приходил чек, меня охватывала жуть. Это была какая-то чертовщина: деньги — и все же не деньги, то есть совсем не то, в чем мы так нуждались, нам позарез нужны были наличные деньги. Все кончилось тем, что Генрих завел себе счет в банке, чтобы выдавать нам взамен чеков наличные, но он часто бывал в отъезде, дня по три, по четыре; однажды он уехал в отпуск на три недели, и как раз в это время пришел чек на двадцать две марки; я разыскал в Кельне своего единственного друга детства Эдгара Винекена, занимавшего какой-то пост в СДПГ, кажется, он был референтом по вопросам культуры. Его адрес я нашел в телефонной книге, но у меня не оказалось двадцатипфенниговой монетки на автомат; я пошел пешком из Кельн-Эренфельда в Кельн-Кальк, не застал Эдгара и до восьми вечера прождал его перед домом, потому что хозяйка не пожелала впустить меня к нему в комнату. Винекен жил недалеко от очень большой и очень мрачной церкви на улице Энгельса (я так и не знаю, считал ли он себя обязанным поселиться на улице Энгельса как член СДПГ). Я вконец измучился, смертельно устал, был голоден, сигарет у меня не было, и я понимал, что Мария сидит в пансионе и беспокоится за меня. А этот район и эта улица — поблизости был химический завод — отнюдь не могла излечить человека от меланхолии. В конце концов я зашел в булочную и попросил, продавщицу дать мне бесплатно булочку. Несмотря на свою молодость, продавщица была безобразна. Я дождался минуты, когда из булочной ушли все покупатели, быстро вошел туда и, не поздоровавшись, выпалил:
— Дайте мне бесплатно булочку!
Я боялся, что в булочную опять кто-нибудь войдет. Продавщица взглянула на меня, ее тонкие сухие губы стали еще тоньше, но потом округлились, набухли; она молча положила в пакет три булочки и кусок сдобного пирога и протянула мне. По-моему, я даже не поблагодарил ее — схватил пакет и бросился к двери. Потом я уселся на пороге дома, где жил Эдгар, съел булочки и пирог, то и дело нащупывая у себя в кармане чек на двадцать две марки. Как странно! Почему именно двадцать две? Я долго размышлял, как вообще появилось это число: может быть, это был остаток на чьем-нибудь банковском счете, а может быть, дед хотел пошутить; скорее всего, это вышло по чистой случайности; но самое поразительное заключалось в том, что «двадцать два» было написано на чеке дважды — цифрами и прописью, не мог же дед два раза вывести это число машинально. Но почему он его вывел — я так и не понял. Позже я сообразил, что ждал Эдгара в районе Кальк на улице Энгельса всего полтора часа, но тогда они показались мне вечностью, пронизанной скорбью: меня угнетали и темные фасады домов и дым, подымавшийся над химическим заводом. Эдгар мне очень обрадовался. С сияющим лицом он похлопал меня по плечу и потащил к себе в комнату, где на стене висел большой портрет Брехта, а под ним гитара и собственноручно сколоченная полка, заставленная книгами в дешевых изданиях. Я слышал, как он ругал у двери хозяйку за то, что та меня не пускала, а потом вошел в комнату с бутылкой водки и, расплывшись в улыбке, рассказал мне, что он только что одержал в комитете по театрам победу «над старыми скотами из ХДС», а потом потребовал, чтобы я рассказал ему обо всем с того дня, как мы с ним виделись в последний раз. Мальчиками мы постоянно играли вместе. Его отец служил в купальнях, а потом работал сторожем в спортивном городке недалеко от нашего дома. Я попросил избавить меня от рассказов, в кратких чертах обрисовал положение, в котором мы очутились, и сказал, что очень прощу его дать мне деньги взамен чека.
