Белькампо - Избранное
Из Седзе я направился в глубь страны и дошел до Фрозиноне, одного из тех милых городков на вершине холма, что расставлены по всему ландшафту словно круглые торты, с узкими концентрическими улочками и непрерывной цепочкой домиков, про которые не скажешь, что в одном из них живет богач нотариус.
Я следовал большаком и размышлял о всякой всячине. У спокойно идущего человека спокойный пульс, а спокойный пульс говорит о том, что сердце спокойно гонит кровь по сосудам, и, если кровь ритмично проходит через мозг, это в свою очередь влияет на процесс мышления, и никто меня не убедит, что все эти вещи никак друг с другом не связаны. Поэтому так хочется порядка тому, кто испытывает потребность думать. Это можно представить себе так: всякая мысль, зародившаяся в мозгу, есть как бы чрезвычайно маленькая скульптура. Человек, желающий мне что-то рассказать, воздействует на меня примерно так же, как если бы в моем мозгу орудовал каменотес размером с молекулу. Поэтому двое собеседников могут поочередно каждый в мозгу другого низвергнуть любых идолов, поэтому раньше сжигали на костре еретиков. Если же в голове один только хлам, да к тому же еще все мысли-статуэтки разбросаны как попало, то в крови бывают запруды, течи, водовороты, делающие невозможной нормальную циркуляцию мыслей между людьми. При всяком упрощении мыслей мозг избавляется от некоторой толики хлама, расчищаются пути для других мыслей, они выстраиваются в нашей голове, как молекулы в кристаллической решетке, словом, всякий научный интеллект стремится превратить голову в подобие Фингаловой пещеры.[47] Вся тяга к науке, стало быть, есть не что иное как потребность сообщить свободный ток нашей крови.
Одно из самых трогательных впечатлений в Италии оставляет пение монашек. Они поют о небесном блаженстве, но в их пении то и дело прорываются вопли, исторгаемые тем земным, что есть в этих женщинах потому, наверное, от их голосов мурашки по спине бегут. Когда такое пение слушает мужчина, у него возникает желание немедленно переодеться монашкой и проникнуть в их святую обитель, чтобы самым недобродетельным образом наградить там сестер предвкушением небесного блаженства, о коем они так истово молят вседержителя. Но этого делать нельзя: сестры заключили сами себя в стерильную колбу для потустороннего употребления, и если открыть пробку этой колбы даже на секунду, то все ее содержимое немедленно подвергнется порче. О монашенки, носящие шоры вокруг чела, дабы не зреть богатства грешной земли, но токмо блюдущие себя от падения, сколь чудно и благостно пение ваше!
В Фрозиноне я встретил в кафе одного весьма преуспевающего торговца мануфактурой, который с миной мецената пригласил меня сесть за его столик, но он мне не понравился, и я ушел. Мне наплевать, какое там положение в обществе занимает человек. В этом отношении я держусь так же, как господь бог.
На другой день мне снова выпала дальняя дорога, но с хорошим интересом; выигрышем был знаменитый монастырь Монте-Кассино, широко известный и среди хожалого люда, ибо всякий, кто постучит в его ворота, получит ужин, ночлег и завтрак, как в настоящем отеле, он имеет право на такую встречу как чужеземец и не должен чувствовать себя христарадником или принятым из милости; это рудимент старинного гостевого права.
Было уже порядком темно, когда я добрался до малосимпатичной деревни Санта-Сколастика, где начинается пешеходная тропа, крутым серпантином идущая полкилометра вверх к монастырю. Жилистый, выносливый абориген случайно шел в ту же сторону и проводил меня: он сказал, что мне нужно поспешить: в семь вечера монастырские ворота запираются и тогда ни один смертный внутрь не проникнет. Монастырь был заложен еще в 529 году святым Бенедиктом посреди настоящей пустоши, первые столетия в сии места редко кто захаживал; отсюда, наверное, и родилось строгое это правило.
По дороге я увидел на склоне горы небольшое поле с островками горелой травы. Мой попутчик нашел еще целую траву, высек огнивом искры, и скоро все вокруг занялось пламенем; затлел и табак в поднесенной к огню трубке; оставляя позади горящие пучки травы, мы быстро стали подниматься дальше в гору.
Гора была высотой почти пятьсот метров, я метр восемьдесят, значит, мне нужно было подняться вместе с рюкзаком на уровень своей головы раз триста, и это после дневного перехода в шестьдесят километров. Какое облегчение я испытал, когда еще вовремя смог прогреметь тяжелым кольцом в громадные монастырские врата. Мне отворил старый добродушный рясоносец, который повел меня затем по системе коридоров, лестниц и переходов, за четыреста лет разросшейся в мощный лабиринт. Я сейчас же отправился в гостевую келью, где сложил свою ношу и привел себя в порядок. Там уже были трое немецких пареньков с музыкой. Со странным чувством смотрел я на голые стены кельи; стены, в средние века заключавшие в себе ученых мужей и церковных владык, которые стекались сюда со всего света; в этом средоточии жизни духовенства и духовной жизни сильные мира сего на короткое время отрешались от величия власти и мирской роскоши, признавая тем самым превосходство духа. На этом самом месте проницательнейшие головы, утомленные диспутом, плоды которого должны были ощутить вся наука и вся мирская власть, клонились на покой, — головы, ведавшие нечто такое, что до поры до времени сокрыто от всякого смертного, и, прежде чем сказать: «Смотрите, люди!», им было надобно поразмыслить вместе с кроткими патерами-бенедиктинцами, повелители народов, которым, прежде чем предпринять что-то во умножение своего могущества, вначале было благоугодно выслушать совет кротких патеров-бенедиктинцев. А теперь здесь трое немцев с музыкой и я.
Мы ужинали в рефрактории за отдельным столом; подавал слуга господень. Входящие в трапезу пол-литра вина навеяли мне разные глубокие мысли здесь, на этой горе веры, втором Синае, но все мысли испарились вместе с вином. По своему естеству я не принадлежу к Моисеевым натурам, и если уж придется танцевать, то лучше, на мой взгляд, вокруг золотого тельца, нежели вокруг ревущего быка.
Беседа за столом текла довольно вяло. Молодые музыканты были в ссоре, они выгнали из своей компании гитару, которая назавтра должна была отправиться пытать счастья в одиночку, так что сегодня они собрались вместе в последний раз. Собственно говоря, поэтому наша трапеза и была такой минорной. Когда долго живешь на чужбине, то само собой приходит чувство: о, если бы снова оказаться в той маленькой стране, где все говорят на моем языке, как я начну тогда вдвойне интересоваться всем, что там есть, каким доброжелательным буду с людьми, ибо только на этом маленьком лоскутке земли все люди такие же, как и я. В сношениях с чужестранцами сразу же чувствуешь непреодолимую бездну. Так давайте же всегда смотреть на существующие меж нами различия в свете гораздо больших существующих меж нами совпадений, в свете особенной позиции, которую мы с нашей горсткой людей занимаем на этой обширной планете: ведь мы все вместе одно племя, почти что одна большая семья, и поэтому всякая ненависть, вражда и презрение к ближнему нам не к лицу вдвойне. С таким настроением мечтал я вернуться домой, с таким и вернулся, но не прожил в Нидерландах и трех дней, как все пошло по-старому.
С караваем черного хлеба в рюкзаке спускались мы на следующее утро вниз. Когда мы выходили из ворот, я увидел возле них путешественника-одиночку из Борне,[48] который был вместе со мною в Риме; он и его товарищ пришли вчера к монастырю после семи вечера и не то что стучали, а дубасили в ворота огромным камнем, так что эхо разносилось окрест по горам; но ворота не отворились. Им пришлось, как диким зверям, ночевать в какой-то кошаре. Укрыться было абсолютно нечем, и они едва не околели от холода. Сейчас они явились позавтракать. Много лет тому назад я решил однажды переночевать на скамейке в амстердамском парке В он дела, чтобы узнать, каково приходится бездомным. Я внушал себе, что я совсем маленький, укутан широкими и толстыми одеялами, свисающими с одного края До самой земли, и думал: «Как только я согрею весь этот воздух, станет тепло и мне самому». Я посылал плотную струю тепла вверх и прямо-таки видел, как этот теплый воздух остается под одеялами, опускаясь все ниже и ниже, но это тянулось так медленно, так медленно, что я в конце концов подумал: «Больше не выдержу, мое тепло придет к концу раньше, чем на меня опустится теплый воздух». В страхе за себя я принялся стаскивать вниз колоссальное одеяло, мне делалось все холодней и холодней, я тащил одеяло все сильней и наконец проснулся; закоченевшие руки были скрещены у меня на груди, и каждая оцепенело тащила к себе отворот плаща. Было около половины третьего ночи; я бегом кинулся в теплую постель. А ведь есть целые народности, которые спят, укрываясь одним лишь звездным небом.
