Симона Бовуар - Мандарины
— Разумеется. Интеллектуалы рады, когда их поощряют быть ни рыбой ни мясом, — сказал Дюбрей. — Их доверие... Как говорил кто-то: с чем его едят?
— Дайте мне два-три года, и я приведу их за руку в СРЛ, — сказал Анри.
— Вы в это верите? Значит, вы большой идеалист! — заметил Дюбрей.
— Возможно, — с некоторым раздражением согласился Анри. — В сорок первом меня тоже считали идеалистом. — И твердо добавил: — У меня собственные идеи относительно того, какой должна быть газета.
Дюбрей неопределенно махнул рукой:
— Мы поговорим об этом позже. Но поверьте мне: через полгода «Эспуар» будет равняться на нашу политику либо превратится в бульварный листок.
— Хорошо, поговорим об этом через полгода, — согласился Анри. Внезапно он почувствовал себя усталым и растерянным. Предложение
Дюбрея застало его врасплох. Он был решительно настроен не претворять его в жизнь. Однако ему требовалось остаться одному, чтобы прийти в себя.
— Мне пора возвращаться, — сказал он.
Всю дорогу Поль хранила молчание, но как только они оказались дома, она начала разговор:
— Ты не отдашь ему газету?
— Конечно нет, — ответил Анри.
— Ты действительно в этом уверен? — спросила она. — Дюбрей хочет ее получить, а он упрям.
— Я тоже упрям.
— Но в конце концов ты всегда ему уступаешь, — сказала Поль, причем голос ее вдруг сорвался. — Почему ты согласился вступить в СРЛ? Как будто у тебя и без того мало работы! Вот уже четыре дня, как ты вернулся, а мы и пяти минут не говорили, ты не написал ни строчки своего романа.
— Завтра утром я берусь за него. В газете все налаживается.
— Это не причина, чтобы взваливать на себя новые обязанности. — Голос Поль повышался: — Десять лет назад Дюбрей оказал тебе услугу, не заставит же он тебя расплачиваться за это всю жизнь.
— Но, Поль, я собираюсь с ним работать не для того, чтобы оказать ему ответную услугу: мне это интересно.
Она пожала плечами:
— Да будет тебе!
— Поверь, что это так.
— Ты веришь тому, что они говорят, будто снова начнется война? — спросила она с некоторой тревогой.
— Нет, — отвечал Анри. — В Америке, возможно, есть бесноватые, но там войну не любят. Однако правда и то, что мир должен серьезно измениться: к лучшему или к худшему. Надо попытаться, чтобы он изменился к лучшему.
— Мир все время менялся. До войны ты давал ему меняться не вмешиваясь, — заметила Поль.
Анри решительно стал подниматься по лестнице.
— Сейчас не довоенное время, — зевая, сказал он.
— Но почему нельзя жить, как до войны?
— Обстоятельства другие; и я тоже. — Он снова зевнул. — Я хочу спать. Ему хотелось спать; но когда он лег рядом с Поль, заснуть ему не удалось:
из-за шампанского, из-за водки, из-за Дюбрея. Нет, «Эспуар» он ему не уступит: то была одна из тех очевидных истин, которые не требуют доказательства; но ему тем не менее хотелось найти для себя какие-то веские оправдания. Идеалист: это правда? А главное, что это означает? Разумеется, он в какой-то мере верил в свободу людей, в их добрую волю, в могущество идей. «Уж не думаете ли вы, что классовая борьба осталась в прошлом?» Нет, он так не думал: но что из этого следует? Анри вытянулся на спине; ему хотелось выкурить сигарету, но он разбудил бы Поль, а она была бы просто счастлива развеять его бессонницу; он не шелохнулся. «Боже мой! — с некоторой тревогой сказал он себе. — До чего же мы невежественны!» Между тем он много читал, однако знаниями, достойными этого имени, обладал лишь по литературе, да и то! До сих пор ему это не мешало. Для участия в Сопротивлении или для создания подпольной газеты не требуется особой компетентности, он думал, что так оно и будет продолжаться. И наверняка ошибался. Что такое общественное мнение? Что такое идея? Какова власть слов, над кем, при каких обстоятельствах? Если руководишь газетой, следовало бы уметь отвечать на такие вопросы, ведь рано или поздно наступит момент, когда все будет поставлено на карту. «А приходится решать в неведении!» — подумал Анри; даже Дюбрей со всеми его познаниями зачастую действовал вслепую; Анри вздохнул: не мог он примириться с этим поражением; есть разные степени невежества, но факт тот, что особенно плохо он подготовлен к политической жизни. «Остается приняться за дело», — сказал он себе. Однако если он хочет углубленных знаний, на это у него уйдут годы: экономика, история, философия, конца этому не будет! Какая работа, чтобы только кое-как разобраться с марксизмом! О том, чтобы писать, и речи быть не может. А он хотел писать. Так что же? Не бросать же ему «Эспуар» из-за недостаточных познаний в области исторического материализма. Он закрыл глаза. Была во всем этом какая-то несправедливость! Он чувствовал себя обязанным, как все, заниматься политикой, но в таком случае это не должно предполагать специального обучения; если же эта область отводится исключительно для специалистов, зачем требовать от него вмешательства в подобные дела.
«Время — вот что мне нужно! — подумал Анри, просыпаясь. — Единственная проблема — найти время».
Входная дверь только что открылась и вновь закрылась. Вернувшись с покупками, Поль осторожно двигалась по комнате. Он откинул одеяло. «Если бы я жил один, то выиграл бы немало часов!» Никаких пустых разговоров, никаких привычных трапез: просматривая свежие газеты, он пил бы кофе в маленьком бистро на углу и работал бы до того момента, когда надо было идти в редакцию: бутерброд заменял бы ему обед; закончив работу, он бы наспех ужинал и читал до глубокой ночи. Тогда ему удалось бы одновременно заниматься «Эспуар», своим романом и чтением. «Я поговорю с Поль прямо с утра», — решил он.
— Ты хорошо спал? — весело спросила Поль.
— Отлично.
Напевая, она ставила на стол цветы; после возвращения Анри она всегда была подчеркнуто веселой.
— Я приготовила тебе настоящий кофе, и осталось свежее масло. Он сел и стал намазывать маслом ломтик поджаренного хлеба.
— Ты ела?
— Я не хочу.
— Ты никогда не хочешь есть.
— О! Я ем, уверяю тебя; я прекрасно ем.
Он откусил бутерброд; как быть? Не мог же он кормить ее с помощью зонда.
— Ты рано поднялась.
— Да, я не могла больше спать. — Она положила на стол толстый альбом с золотым обрезом. — Я воспользовалась этим временем, чтобы вставить твои португальские фотографии. — Она открыла альбом, показав на лестницу в Браге: на ступеньке сидела улыбающаяся Надин. — Видишь, я не пытаюсь бежать от действительности, — сказала она.
— Я прекрасно это знаю.
Она не бежала от действительности, она ее просто не замечала, и это приводило в еще большее замешательство. Поль перевернула несколько страниц.
— Даже на детских фотографиях у тебя уже была эта недоверчивая улыбка; как ты на себя похож!
Когда-то он помог ей собрать эти воспоминания, сегодня они казались ему бесполезными; его раздражало, что Поль все еще упорствует, откапывая их и бальзамируя.
— Вот ты, когда я с тобой познакомилась!
— Вид у меня не шибко умный, — заметил он, отодвигая альбом.
— Ты был молод, ты был требователен, — сказала она.
Поль встала перед Анри и произнесла с неожиданным запалом:
— Зачем ты дал интервью «Ландемен»?
— А-а! Появился свежий номер?
— Да. Я принесла его. — Она сходила за журналом в глубь комнаты и бросила его на стол: — Мы решили, что ты никогда не будешь давать интервью.
— Если следовать всем решениям, которые принимаешь...
— Это было серьезным. Ты говорил, что, когда начинают улыбаться журналистам, значит, созрели для Французской академии.
— Я много чего говорил.
— Я ощутила физическую боль, когда увидела твою фотографию, выставленную напоказ в газете, — сказала она.
— Ты радуешься, когда видишь там мое имя.
— Прежде всего, я не радуюсь. К тому же это совсем другое.
То была не единственная непоследовательность у Поль, но эта вызывала у Анри особое раздражение: она желала, чтобы он был самым знаменитым из всех мужчин, и делала вид, будто презирает славу; а все потому, что упорно воображала себя такой, какой он некогда представлял ее себе: непостижимой, возвышенной, хотя она, разумеется, как все, жила на земле. «А это не очень веселая жизнь, — подумал Анри с неожиданной жалостью, — вполне естественно, что ей требуется компенсация».
— Я хотел помочь этой девчонке; она из начинающих и плохо справляется, — примирительным тоном сказал он.
Поль нежно улыбнулась ему:
— К тому же ты не умеешь говорить «нет».
В ее улыбке не таилось никакой задней мысли; он тоже улыбнулся:
— Я не умею говорить «нет».
Он раскрыл еженедельник. На первой странице — его фотография: он улыбался. Беседа с Анри Перроном. Ему было все равно, что думает о нем Мари-Анж; однако при виде этих печатных строк он обрел отчасти наивную веру крестьянина, читающего Библию, уповая на то, что с помощью фраз, которые он сам спровоцировал, ему удастся наконец узнать, кем он был на самом деле. «В сумраке аптеки Тюля магия красных и синих склянок... Но тихий мальчик ненавидит эту убогую жизнь, запах лекарств, жалкие улицы своего родного города... Он растет, и зов большого города становится все настоятельней... Он поклялся возвыситься над серой посредственностью; где-то в тайниках его души зреет надежда подняться когда-нибудь выше всех остальных... Посланная самим Провидением встреча с Робером Дюбреем... Ослепленный, смущенный, Анри Перрон, разрываясь между восхищением и вызовом, сменил свои отроческие мечты на истинно мужское честолюбие; он упорно работает... Совсем маленькая книжка — и этого оказалось довольно, чтобы внезапно к нему пришла слава. Двадцать пять лет, темноволосый, с требовательным взглядом, суровой линией губ, прямой, открытый и в то же время загадочный...» Он отбросил газету. Мари-Анж была не дурой, она достаточно хорошо его знала и сделала из него этакое жалкое подобие Растиньяка{50}.
