Джон Стейнбек - Зима тревоги нашей
– Только не корми меня больше крутыми яйцами.
– Не буду, милый. Целый год не буду.
– Пасхальная сдоба тоже дает себя знать.
– Марджи просит, чтобы мы сегодня пообедали с ней в «Фок-мачте». Она огорчается, что ей никогда не удается угостить нас.
– Что ж, отлично, – сказал я.
– Она говорит, дома у нее слишком тесно.
– Разве?
– Я тебя отвлекаю от дела, – сказала она. Глаза Марулло были прикованы к желтоватому конверту, который я держал в руке. Я сунул его под фартук и спрятал в карман брюк. Марулло сразу узнал банковский конверт. И я почувствовал, что он весь насторожился, точно терьер, учуявший крысу на городской свалке. Мэри сказала:
– Я еще не поблагодарила вас за конфеты, мистер Марулло. Дети были в восторге.
– Я просто хотел поздравить с праздником, – сказал он. – А вы совсем по-весеннему.
– Да, и очень некстати. Видите, промокла. Я думала, дождя больше не будет, а он опять пошел.
– Возьми мой плащ, Мэри.
– Еще чего не хватало. Такой дождь ненадолго. А ты занимайся своими покупателями.
Народу в лавке все прибавлялось. Заглянул мистер Бейкер, но, увидев длинную очередь, не стал входить.
– Зайду попозже! – крикнул он мне.
А народ все шел и шел вплоть до полудня, когда, как это обычно бывает, торговля сразу замерла. Люди завтракали. Движение на улице почти прекратилось. Впервые за это утро настала минута, когда никому ничего не было нужно. Я допил молоко из картонки, которую открыл раньше. Все, что я брал в лавке, я записывал, и потом это вычиталось из моего жалованья. Марулло считал мне по оптовым ценам. Так выходило гораздо дешевле. Иначе мы не могли бы прожить на мое жалованье.
Марулло прислонился к прилавку и скрестил руки на груди, но ему стало больно; тогда он заложил руки в карманы, но и это не спасло его от боли.
Я сказал:
– Спасибо, что помогли мне. Такого столпотворения никогда еще не бывало. Впрочем, это понятно – на одних остатках картофельного салата не проживешь.
– Ты хорошо работаешь, мальчуган.
– Я работаю, вот и все.
– Нет, не все. Ты умеешь привлечь покупателей. Они тебя любят.
– Они просто привыкли ко мне. Я ведь здесь спокон веку. – И тут мне пришло в голову пустить маленький, совсем крошечный пробный шарик: – Вы, наверно, ждете не дождетесь жаркого сицилийского солнца. Оно там очень жаркое. Я был в Сицилии во время войны.
Марулло отвел глаза в сторону.
– Я еще не решил окончательно.
– А почему?
– Уж очень много времени прошло – целых сорок лет. Я теперь там и не знаю никого.
– У вас же есть родные.
– Они меня не знают.
– С каким бы удовольствием я провел месяц в Италии без винтовки и вещевого мешка. Правда, сорок лет – долгий срок. Вы в каком году приехали сюда?
– В тысяча девятьсот двадцатом. Давно, очень давно.
Кажется, Морфи попал в точку. Чутье у них, что ли, особое, у банковских служащих, таможенников и полицейских? Я решил пустить еще шар, чуть побольше. Я выдвинул ящик, достал револьвер и бросил его на прилавок. Марулло поспешно убрал руки за спину.
– Что это такое, мальчуган?
– Я хотел вам посоветовать – если у вас нет разрешения, выправьте, не откладывая. С актом Салливэна шутить не стоит.
– Откуда взялся этот револьвер?
– Все время здесь лежит.
– Я его никогда не видел. У меня не было револьвера. Это твой.
– Нет, не мой. Я его тоже никогда не видел раньше. Но принадлежит же он кому-то. А раз уж он есть, не мешало бы все-таки выправить разрешение. Вы уверены, что он не ваш?
– Говорят тебе, я его первый раз вижу. Я вообще не люблю оружия.
– Как странно. Мне казалось, члены мафии непременно должны любить оружие.
– При чем тут мафия? Ты что, хочешь сказать, что я член мафии?
Я прикинулся наивным:
– А разве не все сицилийцы состоят в мафии?
– Что за чушь! Я даже не знаю никого, кто бы там состоял!
Я бросил револьвер в ящик.
– Век живи, век учись! – сказал я. – Ну, мне он, во всяком случае, ни к чему. Отдать его разве Стони? Скажу, что случайно наткнулся на него на полке за товаром – так оно, кстати, и было.
– Делай с ним, что хочешь, – сказал Марулло. – Я его никогда в жизни не видел. Он мне не нужен. Он не мой.
– Ладно, – сказал я. – Отдам, и дело с концом.
Требуется целая куча бумаг, чтобы выправить разрешение по акту Салливэна, – немногим меньше, чем для получения паспорта.
Моему хозяину стало явно не по себе. Все это были мелочи, но слишком уж много их накопилось за последнее время.
В лавку, идя в крутой бейдевинд с поставленными кливерами, вплыла престарелая мисс Эльгар, наследная принцесса Нью-Бэйтауна. Мисс Эльгар жила, отделенная от мира двойной стеклянной стеной с воздушной прослойкой. Ее привела в лавку необходимость купить десяток яиц. Она помнила меня маленьким мальчиком и, должно быть, не подозревала, что я за это время успел подрасти. Я видел, что она приятно удивлена моим умением считать и давать сдачу.
– Спасибо, Итен, – сказала она. Ее взгляд скользнул по кофейной мельнице и по Марулло с совершенно одинаковым интересом. – Как здоровье твоего батюшки, Итен?
– Хорошо, мисс Эльгар.
– Будь умницей, не забудь поклониться ему от меня.
– Слушаю, мэм. Непременно, мэм. – Я не собирался корректировать ее чувство времени. Говорят, она до сих пор каждое воскресенье аккуратно заводит настенные часы, хотя они давным-давно электрифицированы. А совсем не плохо жить вот так, вне времени, в бесконечном сегодня, которое никогда не станет вчера. Выходя, она благосклонно кивнула кофейной мельнице.
– Немножко того, – сказал Марулло, покрутив пальцем у виска.
– Для нее никто не меняется. Ни с кем ничего не происходит.
– Ведь твой отец умер. Почему ты не объяснишь ей, что он умер?
– Если ей даже объяснить, она тут же забудет. Она всегда справляется о здоровье отца. Только недавно перестала справляться о здоровье деда. Говорят, она с ним крутила, старая коза.
– Немножко того, – повторил Марулло. Но каким-то образом мисс Эльгар с ее смещенными представлениями о времени помогла ему восстановить свое душевное равновесие. Человек и проще и сложнее, чем кажется. И когда мы уверены, что правы, тут-то мы обычно и ошибаемся. Исходя из опыта и привычки, Марулло усвоил три подхода к людям: начальственный, льстивый и деловой. Вероятно, все три большей частью себя оправдывали в жизни и потому вполне устраивали его. Но на каком-то этапе своих отношений со мной он от первого отказался.
– Ты славный мальчуган, – сказал он. – И ты настоящий друг.
– Старый шкипер – это мой дед – любил говорить: если хочешь сохранить друга, никогда не испытывай его.
– Умно сказано.
– Он был умный человек.
– Так вот, мальчуган: я раздумывал весь воскресный день, даже в церкви я раздумывал.
Я знал – или догадывался, – что у него нейдет из ума не принятая мной взятка, и я решил избавить его от долгих предисловий.
– Наверно, все о том щедром подарке.
– Ага. – Он восхищенно взглянул на меня. – А ты и сам умен.
– Видно, не очень, а то работал бы на себя, а не на хозяина.
– Ты здесь сколько времени – двенадцать лет?
– То-то и есть, что целых двенадцать лет. Не слишком ли долго, как вам кажется?
– И ты ни разу ни цента не положил в карман, ни разу не унес ничего домой, не записав в книжку.
– Честность – мой рэкет.
– Ты не шути. Я верно говорю. Я проверяю. Я знаю.
– Что ж, прицепите мне медаль на грудь.
– Все воруют – кто больше, кто меньше, а ты нет. Я знаю!
– Может, я просто жду случая украсть уж все сразу.
– Брось свои шутки. Я верно говорю.
– Альфио, вам попался бриллиант. Не трите его слишком сильно, а то как бы не обнаружилась подделка.
– Хочешь, я возьму тебя в дело компаньоном?
– А капитал? Мое жалованье?
– Что-нибудь придумаем.
– Тогда я ничего не смогу украсть у вас, не обворовав самого себя.
Он весело засмеялся.
– Ты умен, мальчуган. Но ведь ты и так не крадешь.
– Вы не слыхали, что я сказал. Может, я задумал украсть все сразу.
– Ты честен, мальчуган.
– Вот и я говорю. Чем ты честней, тем меньше тебе верят. Знаете, Альфио, лучший способ скрыть свои настоящие побуждения – это говорить правду.
– Что ты там мелешь?
– Ars est celare artem[20].
Он пошевелил губами, повторяя, и вдруг расхохотался.
– Ха-ха-ха! Hie erat demonstrandum[21].
– Хотите выпить холодной кока-колы?
– Мне вредно – вот тут! – Он хлопнул себя по животу.
– Не так вы еще стары, чтоб возиться с больным желудком, ведь вам еще нет пятидесяти?
– Пятьдесят два, и желудок у меня в самом деле больной.
– Допустим, – сказал я. – Вы, значит, приехали сюда двенадцатилетним, если это было в двадцатом году. Рано же в Сицилии начинают учить латынь.
– Я был певчим в церкви.
– Я сам участвовал в церковном хоре – носил крест во время богослужения. Ну, как хотите, а я выпью. Альфио, – сказал я, – вы придумайте для меня способ вступить в дело, а тогда я погляжу. Но предупреждаю вас, денег у меня нет.
