Альберто Моравиа - Презрение
- Предложение, которое я хочу тебе сделать, следующее: ты сама решишь, писать мне этот сценарий или нет... Если ты не советуешь мне за него браться, то завтра же
утром я сообщу Баттисте о своем отказе... и мы сразу уедем с Капри.
Она продолжала сидеть, опустив голову, казалось, погруженная в раздумье.
- Хитер ты все-таки, наконец сказала она.
- Почему?
- А потому, что, если ты впоследствии пожалеешь об этом, ты сможешь обвинить во всем меня.
- Да мне и в голову не придет говорить тебе что-нибудь подобное... Тем более что сейчас я сам прошу тебя принять решение.
Я видел, что она обдумывает ответ. И я понял, что ответ, который она мне даст, будет, безусловно, свидетельством ее чувств ко мне, каковы бы они ни были. Если она скажет, что я должен писать сценарий, значит, она меня и впрямь глубоко презирает, настолько, что, несмотря на создавшееся положение, считает возможным, чтобы я продолжал работу; если же ее ответ будет отрицательным, значит, она еще сохраняет ко мне некоторое уважение и не хочет, чтобы я работал под началом у ее любовника. Итак, в конечном счете передо мной вновь стоял все тот же вопрос: в самом ли деле она меня презирает и за что? Наконец она проговорила:
- Такие вещи нельзя решать за других.
- Но ведь я тебя об этом прошу.
- Запомни, ты сам настаивал, вдруг произнесла она неожиданно торжественным тоном.
- Хорошо, запомню.
- Так вот, я считаю, что, раз ты уже взял на себя обязательство, не стоит от него отказываться... Впрочем, ты ведь сам мне много раз говорил... это может рассердить Баттисту, и он никогда больше не даст тебе работы... Думаю, ты должен написать этот сценарий.
Значит, она мне советовала не оставлять работы над сценарием; значит, как я и предполагал, она испытывала ко мне самое глубокое презрение. Не веря своим ушам, я переспросил:
- Ты действительно так считаешь?
- Безусловно.
Я не сразу нашелся, что сказать. Потом, охваченный враждебным чувством, предупредил:
- Прекрасно... только не говори потом, что дала этот совет, так как поняла, что я, мол, сам хочу заняться этой работой... Как ты говорила, когда надо было заключить контракт... Я заявляю тебе со всей ясностью, что не желаю писать сценарий.
- Ох, как ты мне надоел! пренебрежительно проговорила она, вставая с постели и подходя к шкафу. Я дала тебе совет... А ты можешь поступать, как тебе угодно...
В ее тоне слышалось презрение; итак, мои предположения подтвердились. И внезапно я почувствовал, как сердце мое вновь пронзила острая боль, как и тогда в Риме, когда она крикнула мне прямо в лицо о том, что меня не любит. У меня невольно вырвалось:
- Эмилия, что же это такое? Разве мы враги? Раскрыв шкаф и смотрясь в зеркало на внутренней стороне дверцы, она рассеянно сказала:
- Что поделаешь, такова жизнь!
У меня перехватило дыхание, я оцепенел и не в силах был произнести ни слова. Никогда еще Эмилия так не разговаривала со мной, с таким равнодушием, с такой апатией, такими избитыми словами. Я понимал, что могу еще придать этому разговору совсем иное направление, сказав, что видел се с Баттистой (впрочем, она и сама прекрасно это знала); что, попросив ее совета, работать ли мне над сценарием, я только испытывал се, и это было правдой; и что, короче говоря, теперь, как и раньше, все дело только в наших отношениях. Но у меня не хватило духу или, вернее, сил так поступить; я чувствовал себя бесконечно, безнадежно усталым. И я даже почти что робко спросил:
- А что ты будешь делать здесь, на Капри, пока я буду работать над сценарием?
- Ничего особенного... Буду гулять... купаться... загорать... Буду жить, как все.
- Одна?
- Да, одна.
- И тебе не будет скучно?
- Мне никогда не бывает скучно... Мне много о чем надо подумать...
- Ты думаешь иногда и обо мне?
- Разумеется, и о тебе.
- И что же ты обо мне думаешь?
Я встал, подошел к ней и взял ее за руку.
- Мы уже много раз говорили об этом.
Ее рука сопротивлялась, но не слишком решительно.
- Ты по-прежнему думаешь обо мне то же, что и раньше?
При этих словах она отступила назад, затем резко сказала:
- Слушай, шел бы ты лучше спать... Есть вещи, которые тебе неприятно слушать, и это вполне понятно... Но, с другой стороны, я могу только повторять их тебе... Что за удовольствие в подобных разговорах?
- Нет, давай все-таки поговорим.
- Но зачем?... Мне придется еще раз повторить тебе то, что я уже много раз говорила... Или, может, ты думаешь, что я изменила свое мнение после приезда на Капри? Напротив.
- Что значит "напротив"?
- Напротив... объяснила она, немного смешавшись, этим я хотела сказать, что вовсе не изменила своего мнения. Вот и все.
- Значит, ты продолжаешь испытывать ко мне... все то же чувство... Не так ли?
Неожиданно для меня в ее голосе послышались возмущение, чуть ли не слезы:
- Ну зачем ты меня так мучаешь?.. Может, ты думаешь, мне приятно говорить тебе такое?.. Мне это еще тяжелее, чем тебе!
Слова ее прозвучали искренне, в них чувствовалась боль, и это меня тронуло. Я сказал, снова взяв ее за руку:
- А я думаю о тебе только хорошее... И всегда так буду думать. Затем, желая дать понять, что прощаю ей измену (а я ведь действительно простил ее), добавил: Что бы ни случилось!
Эмилия ничего не ответила. Она смотрела куда-то в сторону и, казалось, чего-то ждала. И в то же время незаметно, но с упрямой враждебностью пыталась высвободить свою ладонь. Тогда я резко отпустил ее руку и, пожелав спокойной ночи, быстро вышел. И почти сразу же я услышал, как в замке ее двери щелкнул ключ, и этот звук вновь наполнил мое сердце острой болью.
Глава 17
На следующее утро я поднялся рано и, не спрашивая, где Баттиста и Эмилия, ушел, вернее, убежал из дому. Я выспался и отдохнул, события предыдущего дня, и прежде всего мое собственное поведение, вставали теперь передо мной в довольно неприглядном свете, как цепь сплошных нелепостей, которым я пытался противостоять самым нелепым образом. Теперь мне хотелось спокойно обдумать, что следует предпринять, оставляя за собой свободу действий, не ограничивая ее каким-нибудь поспешным решением, которое может оказаться непоправимым. Итак, выйдя из дому, я пошел той же дорогой, что и накануне вечером, и направился в гостиницу, где жил Рейнгольд. Я спросил режиссера, мне ответили, что он в саду. Я вошел в сад, в глубине аллеи сквозь деревья виднелась легкая балюстрада, ослепительно белая в ярком сиянии безмятежных, залитых солнцем моря и неба. На небольшой площадке перед балюстрадой стояло несколько стульев и столик; заметив меня, сидевший там человек поднялся и приветственно помахал мне рукой. Это был Рейнгольд, одетый как капитан дальнего плавания: ярко-синяя фуражка с золотым якорем, такого же цвета пиджак и белые брюки. На столике стоял поднос с остатками завтрака, тут же лежали папка и письменные принадлежности.
Рейнгольд казался очень веселым. Он тотчас спросил меня:
- Ну, Мольтени... как вам нравится сегодняшнее утро?
- Утро просто замечательное.
- А что бы вы сказали, Мольтени, продолжал он, беря меня под руку и становясь рядом со мной у балюстрады, что бы вы сказали, если бы мы с вами плюнули на работу, взяли лодку и, выйдя в море, покатались вокруг острова?.. Разве не было бы это гораздо приятнее, чем работать, несравненно приятнее?
Я ответил без особого воодушевления, подумав про себя, что общество Рейнгольда в значительной мере лишило бы такую прогулку ее очарования:
- Да, в известном смысле это было бы приятнее.
- Вы сказали, Мольтени, в известном смысле! воскликнул он торжествующе. Но в каком же именно? Не в
том, в каком мы понимаем жизнь... Ведь для нас жизнь прежде всего долг... Не так ли, Мольтени?.. Долг... и потому за работу, Мольтени, за работу!
Он отошел от балюстрады, вновь уселся за столик, а потом, нагнувшись ко мне и глядя мне в глаза, не без некоторой торжественности произнес:
- Садитесь поближе... Сегодня утром мы только поговорим... Я должен вам многое сказать...
Я сел, Рейнгольд надвинул фуражку на глаза и продолжал:
- Помните, Мольтени, по дороге из Рима в Неаполь я начал излагать вам свою концепцию "Одиссеи"... Но нашу беседу прервало появление Баттисты... А потом я решил отложить дальнейшее объяснение и весь остальной путь дремал... Помните, Мольтени?
- Конечно.
- Вы помните также, как я интерпретировал "Одиссею": Улисс десять лет не возвращается домой, потому что на самом деле в своем подсознании не хочет возвращаться?
- Да.
- Теперь же я вам открою причину, по которой, я считаю, Одиссей не спешит возвращаться домой, сказал Рейнгольд. Он минутку помолчал, словно желая этой паузой подчеркнуть, что сейчас начнет излагать сделанное им открытие, а затем, нахмурив брови и уставившись на меня со своим обычным серьезным и важным видом, продолжал: Одиссей подсознательно не хочет возвращаться на Итаку, потому что в действительности у него плохие отношения с Пенелопой. Вот в чем причина, Мольтени... И испортились они еще до того, как Одиссей ушел на войну... Более того, на самом деле Одиссей и на войну уезжает именно потому, что ему не по себе в собственном доме... А ему не по себе там потому, что он не ладит с женой.
