Кэтрин Мэнсфилд - Рассказы
— Надеюсь, похороны прошли благополучно?
— Как вы сказали, сэр? — глухо переспросила матушка Паркер.
Вот бедняга! У нее был совсем убитый вид.
— Надеюсь, похороны прошли… э… удачно? — повторил он.
Матушка Паркер ничего не ответила. Опустив голову, она проковыляла на кухню, сжимая в руке старую кошелку, в которой принесла тряпки для уборки, передник и войлочные туфли. Литератор вздернул брови и вернулся в столовую.
— Видно, очень расстроена, — сказал он вслух, принимаясь за варенье.
Матушка Паркер вынула две булавки со стеклярусными головками из своей шляпы и повесила ее за дверью. Затем сняла поношенный жакет и тоже повесила. Подвязала фартук и села на табуретку, чтобы переобуться. Уже много лет она не могла без мучительной боли ни снять, ни надеть башмаки. Она так привыкла к этой боли, что лицо ее начинало кривиться и морщиться, как только она развязывала шнурки. Покончив с этим, она вздохнула и распрямилась, слегка потирая колени…
— Бабушка! Бабушка!
Ее маленький внучек стоял у нее на коленях, упираясь в них ножками, обутыми в башмачки на пуговицах. Он только что прибежал с улицы.
— Погляди, погляди, как ты измазал юбку своей бабушки, нехороший мальчик!
Но он обнял ее и потерся щечкой о ее щеку.
— Бабушка, дай мне денежку! — ласкался он.
— Уходи, уходи, у бабушки нет денежки!
— Нет, есть.
— Нет, нету.
— Нет, есть. Дай мне, бабушка.
Она уже нащупывала в кармане старый, сплюснутый черный кожаный кошелек.
— А ты что дашь бабушке?
Он тихо, застенчиво засмеялся и еще крепче прижался к ней. Его ресницы щекотали ей щеку.
— Ничего у меня нет, — прошептал он.
Старуха вскочила, схватила железный чайник с газовой плиты и подошла к крану. Шум воды, льющейся в чайник, как будто смягчал ее боль. Она наполнила водой также ведро и миску для мытья посуды.
Потребовался бы целый том, чтобы описать то, что творилось на кухне у литератора. В течение всей недели он «убирал» сам. Это означало, что остатки чая он сливал в банку из-под джема, специально предназначенную для этой цели, а когда ему нужна была чистая вилка, он вытирал грязную кухонным полотенцем. Во всех других отношениях его «система» была, как он объяснял своим друзьям, очень проста, и он не мог понять, почему люди поднимают такой шум из-за домашнего хозяйства.
— Вы просто пачкаете все, что вам попадается под руку, потом раз в неделю к вам приходит какая-нибудь старая карга и наводит порядок.
В результате кухня превращалась в огромный мусорный ящик. Даже на полу валялись хлебные корки, оберточная бумага, окурки. Но матушка Паркер не обижалась. Она жалела бедного молодого джентльмена, за которым некому было присмотреть. В грязное оконце было видно широко раскинувшееся унылое небо; облака на нем казались ужасно изношенными, старыми, обтрепанными по краям, с дырками или темными пятнами, словно их залили чаем.
Пока грелась вода, матушка Паркер подметала пол. «Да, — думала она под стук половой щетки, — что говорить, плохого я видела достаточно. Нелегкая у меня была жизнь».
Даже соседи держались того же мнения о матушке Паркер. Много раз, ковыляя домой с кошелкой в руке, она слышала, как они, стоя где-нибудь на углу или у подвальной решетки, повторяли:
— Нелегкая жизнь у матушки Паркер, ох, нелегкая!
И это было истинной правдой, такой истинной, что она даже ею не гордилась. Ведь не гордилась бы она, если бы о ней сказали, что она живет в полуподвальной комнате с окнами во двор дома номер двадцать семь.
Нелегкая жизнь!
Шестнадцати лет она приехала из Стратфорда в Лондон и устроилась работать судомойкой. Да, она родилась в Стратфорде на Эйвоне[37]. Шекспир, сэр? Нет. Всегда ее спрашивают о нем, но она никогда о таком не слыхала, только видела это имя на стенах театров.
Ничего не осталось у нее в памяти о Стратфорде, не считая того, что «когда сядешь, бывало, вечером у очага, в дымоход видны звезды» и что «у матери всегда был в запасе кусок солонины, свисавший с потолка». А около дома, перед дверью, рос какой- то куст с приятным запахом. Но куст этот представлялся ей очень смутно. Она отчетливо вспомнила его только два раза, когда лежала в больнице и ей было очень худо.
Ужасная это была работа — ее первая работа. Никогда ей не разрешали пойти погулять. Никогда она не входила в комнаты хозяев — разве что утром и вечером для молитвы. Кухня была настоящим погребом, а кухарка — ведьмой. Она отнимала у нее письма из дому, не давая дочитать до конца, и бросала в плиту, потому что, говорила она, «от писем судомойка становится сонная, как муха». А тараканы! Поверите ли, до приезда в Лондон она никогда не видела черных тараканов. Рассказывая об этом, матушка Паркер тихонько смеялась. Ну и ну! Никогда не видеть черных тараканов! Это все равно что не видеть собственных ног.
Когда имущество ее хозяев пошло с торгов, она поступила в услужение к доктору и, после двухлетней неустанной беготни с утра до вечера, вышла замуж. Ее муж был пекарем.
— Пекарем, миссис Паркер? — говаривал литератор, ибо иногда он отодвигал от себя книги и уделял внимание тому явлению, которое называется Жизнью. — Я думаю, приятно выйти замуж за пекаря.
Матушка Паркер не была в этом убеждена.
— Такое чистое ремесло! — добавлял джентльмен.
Вид у матушки Паркер был не совсем уверенный.
— Разве вам не нравилось продавать покупателям свежий хлеб?
— Видите ли, сэр, — отвечала матушка Паркер, — я редко заходила в лавку. У нас было тринадцать душ детей, семерых мы похоронили. Дома была, можно сказать, настоящая больница!
— Действительно, можно сказать! — отвечал литератор, вздрагивая и снова берясь за перо.
Да, семеро умерли, а когда остальные шестеро были еще малышами, муж заболел чахоткой. Доктор говорил в то время, что мука заклеила ему легкие… Вот муж сидит на кровати, рубашка у него высоко поднята, а доктор пальцем чертит круг у него на спине.
— Если бы мы вскрыли вот здесь, миссис Паркер, — говорит доктор, — то увидели бы, что его легкие совершенно закупорены белым порошком… А ну-ка, милый, дышите!
Миссис Паркер так и не знала, было это на самом деле или ей только почудилось, что изо рта ее бедного дорогого мужа вылетело облако белой пыли…
А борьба за то, чтобы вырастить шестерых детишек и не сдаться! Как это было страшно! Когда они стали уже школьниками, приехала сестра мужа, чтобы помогать ей, но не прожила у них и двух месяцев, как упала с лестницы и повредила себе спину. И в течение пяти лет матушке Паркер пришлось ухаживать еще за одним ребенком, и каким ребенком! Затем старшая дочь, Моди, сбилась с пути, а за ней и Элис; два сына эмигрировали, младший, Джим, военный, служит в Индии… Наконец, самая младшая дочь, Этель, вышла замуж за какого-то никудышного официанта, который умер от язвы в тот год, когда родился маленький Ленин. И вот теперь Ленин, ее внучек…
Груды грязных тарелок, грязных чашек вымыты и высушены. Заржавевшие ножи отчищены картофелиной и доведены до блеска пробкой. Выскоблен стол, приведены в порядок кухонные полки и раковина, в которой плавали хвосты от сардин…
Никогда он не был здоровым ребенком, так и родился хилым. Таких хорошеньких мальчуганов всегда принимают за девочек. Светлые, совсем пепельные локоны, голубые глазки и маленькая родинка, как жемчужина, сбоку на носике… Скольких трудов стоило ей и Этель вырастить этого ребенка! Каких только они не применяли расхваленных газетами средств! В воскресные утра, когда матушка Паркер стирала, Этель читала вслух:
Милостивый государь!
Сообщаю вам, что моя маленькая Миртил была все равно что приговорена к смерти… После четырех пузырьков… она прибавила 8 фунтов за 9 недель и продолжает прибавлять.
Затем из комода доставалась рюмка для яйца, служившая чернильницей, и писалось письмо. На следующее утро матушка Паркер по дороге на работу покупала почтовый перевод. Но ничто не помогало. Маленький Ленин не прибавлял в весе. Даже поездка на кладбище не вызывала румянца на его щечках, даже тряска в автобусе не улучшала аппетита.
Но он был бабушкиным любимцем с первых дней…
— Чей ты мальчик? — спрашивала старая матушка Паркер, разгибаясь и переходя от плиты к грязному окну. В ответ раздавался тоненький голосок, такой ласковый, такой близкий, что у нее дыханье перехватывало, точно он звучал у нее в груди, под сердцем.
— Я бабушкин мальчик! — смеясь, говорил Ленин.
Послышались шаги, в кухню заглянул литератор; он был уже в пальто.
— Миссис Паркер, я ухожу.
— Хорошо, сэр.
— Я положил полкроны на подставку чернильницы.
— Благодарю вас, сэр.
![Кэтрин Мэнсфилд - Короткая лесбийская проза [cборник]](/uploads/posts/books/122211/122211.jpg)
