Дж Кутзее - Осень в Петербурге
- Сколько было денег?
- Около тридцати рублей.
- Что здесь еще произошло?
Он решается бросить взгляд на чухонку. Губы ее беззвучно подрагивают. Что бы они там ни делали с нею, пока она была в их руках, но сделанное полностью изменило ее повадку. Она стоит точно скотина на бойне, ожидающая топора.
- Мы говорили о моем сыне. Нечаев был, в некотором роде, другом моего сына. Оттого ему этот дом и известен. Сын занимал здесь комнату. Иначе Нечаев сюда не пришел бы.
- Что значит "иначе Нечаев сюда не пришел бы"? Вы хотите уверить нас, что он намеревался встретиться с вашим сыном?
- О нет. Навряд ли у кого из друзей моего сына осталась надежда встретиться с ним. Я хотел сказать другое: Нечаев явился сюда не потому, что рассчитывал на мое расположение, но по причине прежней дружбы с сыном моим.
- Да, о преступных связях вашего сына нам известно.
Он пожимает плечами.
- Быть может, не столь уж и преступных. И, быть может, не о связях, но только о дружбе. Однако оставим это. Решение этого вопроса суду уже не подлежит.
- Известно ли вам, куда направился отсюда Нечаев?
- Не имею представления.
- Покажите ваши документы.
Он вручает офицеру паспорт - свой, не исаевский. Офицер прячет паспорт в карман и надевает фуражку.
- Вам надлежит явиться завтра утром в участок на Садовой и дать полные показания. В дальнейшем будете являться в тот же участок каждодневно перед полуднем, вплоть до последующих распоряжений. Петербург покидать запрещается. Вам все ясно?
- И на чей же счет я буду здесь жить?
- Это меня не касается.
Он делает своему спутнику знак вывести арестованную. И уже у дверей квартиры чухонка, так и не произнесшая до этой минуты ни слова, вдруг начинает артачиться.
- Я проголодалась! - жалобно произносит она и, когда полицейский хватает ее за руку, чтобы насильно вывести из дверей, упирается ногами в пол и цепляется за косяк. - Я проголодалась, дайте мне какой-нибудь еды!
Нечто стонущее, отчаянное слышится в ее крике. И хоть Анна Сергеевна стоит к чухонке ближе всех, просьба ее несомненно обращена к Матрене, которая уже вылезла из кровати и стоит, сунув в рот большой палец и наблюдая происходящее.
- Я принесу! - говорит Матрена и стремглав кидается к буфету. Она возвращается с краюхой черного хлеба и огурцом, принесла она и свой кошелечек.
- Берите все! - возбужденно выпаливает она и сует в руки чухонки еду вместе с деньгами. Затем отступает назад и, вскинув голову, приседает в странном старомодном реверансе.
- Никаких денег! - протестует полицейский, заставляя девочку взять деньги назад.
Ни слова благодарности от чухонки, которая после мгновенной вспышки непокорства снова впадает в оцепенение. Как будто из нее выбили всю ее живость, думает он. Действительно ли они били ее - или учинили нечто похуже? И Матрена как-то догадалась об этом? В том-то и кроется причина ее жалости? Но что может знать ребенок о подобных вещах?
Как только полицейские уходят, он возвращается к себе, задувает свечу, составляет ее вместе с иконами и портретами на пол и снимает расстеленный поверх туалетного столика трехполосый флаг. Затем возвращается в соседнюю комнату. Анна Сергеевна сидит около Матрены с шитьем. Он швыряет флаг на постель.
- Если я стану сейчас разговаривать с вашей дочерью, я определенно вспылю снова, - произносит он, - а потому спросите ее от моего имени, как это попало в мою комнату.
- О чем вы? Что это такое?
- Спросите у нее.
Анна Сергеевна расправляет флаг на постели. В нем около метра длины, очевидно, им немало попользовались, ибо краски - белая, красная и черная вертикальные полосы равной ширины - потускнели и выцвели. Где они им размахивали - в комнатушке над заведением Madame la Fay?
- Чей это флаг? - спрашивает Анна Сергеевна.
Он молчит, ожидая ответа девочки.
- Народный. Флаг народа, - неохотно отвечает она наконец.
- Ну, довольно, - говорит Анна Сергеевна и целует дочь в лоб. - Спать пора.
И она задергивает занавесь, не оставляя ни щелки.
Пять минут спустя Анна Сергеевна заходит к нему со сложенным в несколько раз флагом в руках.
- Извольте объясниться, - говорит она.
- Вы держите в руках флаг "Народной расправы". Флаг мятежа. Если вам угодно узнать, что означает каждый из этих цветов, могу объяснить. Или спросите Матрену, уверен, она это тоже знает. Я и вообразить не могу поступка более дерзкого и обличающего, нежели выставление этого флага напоказ. Матрена в мое отсутствие расстелила флаг у меня в комнате, где его могли увидеть полицейские. Уж не помешалась ли она?
- Не смейте так о ней говорить! Откуда ей было знать, что придет полиция? А флаг - если это такая опасная вещь, я просто сожгу его сию же минуту.
- Сожжете? - изумленно спрашивает он. Как просто! Почему он не сжег синее платье?
- И позвольте сказать вам еще одно, - добавляет она, - этим все и должно закончиться, навсегда. Вы втягиваете Матрену в дела, которыми ребенку заниматься не пристало.
- Более чем согласен. Однако втягиваю ее не я. Нечаев.
- Не вижу разницы. Не будь здесь вас, не было бы и Нечаева.
15
Подполье
За ночь высыпал снег. При выходе на улицу его ослепляет внезапная белизна. Он застывает на месте, опускает лицо, охваченный ощущением, что мир перед ним закружился, и закружился странно - не слева направо, но сверху вниз. Он чувствует, что если сделает хотя бы шаг, то непременно повалится.
Все это может быть только прелюдией припадка. Припадок вот уж несколько дней как возвещает о своей близости - приступами головокружения и сердцебиения, утомления и раздражительности, - возвещает, но не приходит. Если, конечно, не считать припадком состояние, в котором он пребывает последнее время.
Стоя у подъезда шестьдесят третьего нумера, он, занятый тем, что творится внутри него, ничего вокруг не видит и не слышит, пока кто-то не берет его с силой за руку. Вздрогнув, он открывает глаза. Перед ним стоит Нечаев.
Нечаев, оскаливая зубы, ухмыляется. Карбункулы его полиловели от холода. Он пытается высвободиться, но Нечаев лишь ухватывает его руку покрепче.
- Нелепая бравада, - говорит он. - Вам следовало бы покинуть Петербург, пока еще есть возможность. Здесь вас схватят наверно.
Нечаев разворачивает его, держа одной рукой за плечо, а другой за запястье. Они идут по Свечной бок о бок, точно упирающаяся собака с хозяином.
- Впрочем, вам, вероятно, и хочется в душе, чтобы вас схватили.
На Нечаеве черный треух, уши которого взлетают, когда он трясет головой. Он произносит нарочито терпеливым, напевным тоном:
- Вы вечно приписываете людям превратные побуждения. А люди вовсе не таковы. Ну подумайте сами, зачем мне желать поимки и тюрьмы? И кому, кроме того, придет мысль приглядываться к паре вроде нас с вами, к отцу и сыну на прогулке? - и Нечаев обращает к нему лицо, украшенное самой что ни на есть добродушной улыбкой.
Они достигают конца Свечной, Нечаев легким нажимом плеча указывает, что следует повернуть направо.
- Вы хоть отдаленно представляете себе, что приходится сейчас выносить вашей подруге?
- Подруге? Вы про чухонку? Она не сломается, я в ней уверен.
- Вы заговорили бы по-другому, если б ее увидели.
- А вы ее видели?
- Полицейские приводили ее в дом, чтобы она указала им на меня.
- Ну и пусть, я за нее не боюсь, она отважна и долг свой знает. Успела она перемолвиться с дочерью вашей хозяйки?
- С Матреной? О чем?
- Да ни о чем, так просто. Она любит детей. Она ведь и сама ребенок очень простодушный и очень прямой.
- Меня допрашивала полиция. И еще будет допрашивать. Я ничего не утаил. Я и впредь утаивать не собираюсь. Предупреждаю, использовать Павла как орудие против меня я вам не позволю.
- Зачем же мне использовать против вас Павла? Я самого вас могу использовать.
Они уже добрались до Садовой, до сердца Сенного рынка. Он упирается и встает, не желая двигаться дальше.
- Вы дали Павлу список людей, которых хотите убить, - говорит он.
- Мы с вами уже разговаривали об этом списке - неужто не помните? Это всего лишь один из многих. Списков существует немало и в немалом числе экземпляров.
- Я не о том вас спрашиваю. Я хочу знать...
Нечаев, откинув назад голову, хохочет. Облако пара вырывается из его рта.
- Так вы хотите узнать, состоите ли вы в одном из них?
- Я хочу узнать, не потому ли Павел отпал от вас - понял, что я намечен в жертвы, и отказался иметь с вами дело.
- Нелепая мысль, Федор Михайлович! Ни в каких списках вас, разумеется, нет! Вы слишком ценный человек. Да к тому же, это между нами, совершенно не важно, чьи имена там значатся. Важно, чтобы они знали: их ожидает возмездие, чтобы у них поджилки тряслись. Такие вещи народу понятны, он их одобряет. А отдельные лица ему ничуть не интересны. Народ страдал с незапамятных времен и теперь требует, чтобы страдали, в свой черед, и они. Так что не беспокойтесь. Ваше время еще не пришло. На самом-то деле мы были бы рады работать вместе с такими людьми, как вы.
