Юлия Жадовская - В СТОРОНЕ ОТ БОЛЬШОГО СВЕТА
*Ich singe, wie der Vogеl singt - Я пою, как птица (пер. с нем.)
- Да что же вы, барышни, хоть бы песни пели или играли бы как-нибудь, а то сидят, как кукушки, и носики повесили.
- Да запевайте, Катерина Семеновна, - отвечала ей Маша.
Катерина Семеновна запела: "Не белы снеги" - тонким, немного визгливым голосом. Маша и поповны подтягивали ей.
- Ну, теперь хоть в горелки бы, что ли, - сказала она, кончив песню. - Вот и этого барина надо растормошить, - прибавила, она, указывая на Данарова. - Нет уж, батюшка, попали к нам, так нечего делать, прошу не отставать; у нас попросту.
- Я очень рад, будьте моею парой, - сказал он.
- Ну уж что я вам за пара! вы выбирайте молоденьких; уж что вам ловить таких старух, как я!
- Разве вы старуха?
- Да уж не молоденькая, только на лицо-то молода, да характер у меня такой веселый: на свет с таким родилась.
- Что ж? это счастье. Вы и при горе меньше страдаете, чем другие.
- Ах, Николай Михайлыч! ведь веселье да песни всякий разделит, а поди-ка с горем-то к чужим людям, помочь не помогут, а только надоешь; так я и благодарю Бога, что у меня такой характер. Поплачу дома, а как в люди, так ровно и все прошло… Зато куда ни покажусь: Катерина Семеновна, песенку спой; Катерина Семеновна, игры затей; ты у нас разгула, ты нам соловей… А поди-ка с длинным-то лицом - всякий отвернется.
Пары уставились. Кавалером моим был Митя; горела Маша, но она скоро поймала Катерину Семеновну, и Данаров остался гореть.
С невольным и странным чувством страха я летела стрелой по мягкому дерну; за мной с ожесточением гнался Данаров. Митя довольно неповоротливо поспешал ко мне на помощь; я, как могла, ободряла его словами и жестами. Наконец, чтобы сократить круг, я бросилась в середину пихтовой рощицы, зацепилась платьем за сухую ветку и осталась неподвижно во власти моего преследователя. Смешно вспомнить, но какое-то томитель-ное чувство овладело мной на мгновение; чтоб скрыть это, я рассмеялась, подавая руку Данарову, и присоединилась к играющим.
Мы сели на траву позади всех.
- Все ваши усилия убежать от меня остались напрасны, - сказал он, - и стоило ли так долго мучить и себя, и меня?
- Напротив, это очень весело; и если б не досадная ветка, поймать бы вам меня.
- Ну что ж из этого? Я устал и не буду больше бегать.
- Я тоже устала.
- А, может быть, ветка играла роль судьбы, - сказал он. Я засмеялась, что, как мне показалось, не совсем было приятно ему.
Горелки, кончились. День вечерел; гости собрались домой. Мы возвратились в комнаты.
Когда кончилось прощанье гостей с тетушкой, Данаров тоже взялся за шляпу.
- А вы что так торопитесь? - сказала ему тетушка, - еще рано; им идти пешком, оттого я их и не удерживаю. Если вам не скучно, сделайте нам удовольствие, останьтесь, вечер прекрасный.
Данаров поблагодарил и остался. Маша осталась ночевать у нас.
Вечер в самом деле был прекрасный, так что даже для тетушки вынесли кресло на балкон. Мы с Данаровым, Маша, Катерина Никитишна и Марья Ивановна поместились на ступеньках.
Сквозь сеть деревьев алела заря; легкий туман подымался в аллеях; из цветников неслась струя благовонного воздуха. Было столько неги и прелести в полудремлющей природе, столько страстного упоения в песне соловья, что можно было забыться и поверить вечности счастья, любви и молодости.
- Экая благодать! - сказала Катерина Никитишна, - что за погодка стоит! с сенокосом без горя управимся.
- Не худо бы дождичка, - промолвила Марья Ивановна.
- Не худо бы, конечно, да ведь росы большие, - травку-то и поправляют. У вас где косят, родная? - спросила она тетушку.
Зашел разговор о хозяйстве и других близких к нему предметах.
А сад между тем темнел да темнел; глубина аллей становилась беспредельнее: какая-то притягательная сила лилась из этой глубины и мрака; одни кусты воздушных жасминов, облитые белыми цветами, стояли, как привидения, под тенью густых лип и будто призывали меня, распространяя в тишине свой раздражающий запах.
Я не утерпела и сошла с балкона, чтобы нарвать букет. Маша последовала за мной. Вскоре подошли к нам и Марья Ивановна с Данаровым. Маша сорвала цветок и приколола к платью.
- Какие цветы любите вы больше? - спросил ее Данаров.
- Незабудки, - отвечала она, - и эти люблю: так хорошо пахнут. А вы какие любите?
- Не скажу, - отвечал он.
Она засмеялась своим тихим, будто сдержанным смехом.
- Разве это секрет? - сказала она.
- Именно секрет.
- Да какой же тут секрет? не понимаю. Вот я люблю незабудки, так и говорю, что люблю.
- А вот видите ли что? я теперь уж знаю ваш вкус, ваши мечты и многое могу угадать из тайн вашего сердца.
- У меня нет никаких тайн сердца, да и угадать вы не можете. Мое сердце нельзя скоро угадать.
- Попробую.
- Понапрасну будете трудиться.
- А вот я уж знаю, что голубые глаза часто видятся вам во сне.
- Вот и не угадали! - и она опять засмеялась.
- Ну так черные.
- И не черные… никакие!
- Неужели вам не нравятся или не нравились никакие?
- Мало ли хороших глаз на свете!
- Так вы никогда не были влюблены?
- Никогда.
- Вы говорите неправду.
- А может быть и правду.
Мы пошли по аллее. Марья Ивановна нашла, что в саду сыро и воротилась на балкон.
- Маша, вы говорите неправду, - сказала я, - верно, вы были влюблены.
- А вы сами, Евгения Александровна? Этот вопрос смутил меня; я не отвечала.
- Желал бы я послушать, как вы говорите неправду, - сказал мне Данаров.
- Я не доставлю вам этого удовольствия.
- Молчание - знак согласия, - смело сказала Маша.
- Знак очень двусмысленный, - отвечала я.
В это время испуганная стая галок шумно поднялась над нашею головой и полетела на другое место. Маша вскрикнула и в страхе схватила руку Данарова.
- А вы не испугались? - спросил он меня.
- Нет, я так часто гуляю здесь одна по вечерам, что уж привыкла к таким неожиданностям.
Мы поворотили к дому.
- Запах от этих цветов слишком силен; у вас разболится голова, - сказал мне Данаров, - дайте, я донесу.
Я подала ему цветы; принимая их, он слегка коснулся моей руки, и будто огненная струя пробежала по всему существу моему.
Мы уже снова стояли перед жасминовым кустом против балкона. Данаров попросил позволения нарвать для себя жасминов; когда в руках у него были оба пучка цветов, он подал мне тот, который сам нарвал.
После ужина он уехал.
Когда мы пришли в нашу спальню, Маша подошла к зеркалу и с какою-то особенною негой прищурила свои глаза и поправила волосы.
- Я думаю, вы скучаете, Евгения Александровна; все одни да одни, - сказала она.
- Да, иногда скучно… А вы редко скучаете?
- Дома-то скучно, а как в городе, у родных гощу, там весело. А здесь ужасно скучно. Маменька все охает: бедность, недостатки; братья надоедают, шалят.
- Выходите замуж, Маша, - сказала я.
- Да за кого? женихов-то нет. За бедного выйти, что хорошего? а с состоянием ищут приданого; ведь нынче все на интересе. Вы почем платили за эту кисею?
- Не знаю, это тетушка у разносчика купила.
- Хорошенькая. Я хотела на прошлой неделе купить себе голубой, да денег не было… Как хорошо пахнут! - сказала она, подходя к цветам, поставленным в стакан с водою. -Николай Михайлыч и себе такой же пучок нарвал. Видно, он охотник до цветов. Он у вас часто бывает?
- Всего два раза был.
- Какой он веселый, не гордый и собой недурен. Какую это вы книжку читаете? французскую? хороша?
- Да, хороша. Тут описано, как одна девушка из простой мещанки сделалась знатною дамой.
- И это правда?
- Правда.
- Вот счастливица? такое счастье редко бывает.
- А бывает.
- Нам такого счастья не будет… - сказала она, распуская свои длинные черные волосы.
- А как знать, Маша? может быть, вас ожидает прекрасная участь.
- Уж какая моя участь! - проговорила она со вздохом. - Да вы уж легли, Евгения Александровна?
- Да, потрудитесь отворить окно.
- Ведь комары налетят.
- Опустите кисею.
- А свечу погасить?
Она подошла ко мне вся в белом. Смуглое лицо ее так резко выдавалось из оборок спального чепчика; глаза горели двумя яркими звездами; тонкие губы полураскрылись и выказывали ряд жемчужных зубов; тонкие стройные руки были обнажены; она казалась мне прекрасною; но в этой красоте было что-то колючее и одуряющее, как в ядовитом запахе тропических цветов… В одно время хотелось и смотреть, на нее, и закрыть глаза.
- Прощайте, покойной ночи, приятных снов! - сказала она, наклонясь поцеловать меня. - Какие вы беленькие, хорошенькие! А я-то! - продолжала она, подходя со свечой к зеркалу, - точно муха в молоке!
- А глаза-то у вас, Маша, - прелесть!
- Да ведь уж только глаза-то и есть порядочного. Покойной ночи, Евгения Александровна!
VII
VII
На другой день сумрачное, дождливое утро встретило мое пробуждение.
Маши уже не было в комнате, когда я проснулась; она всегда вставала рано. Я открыла окошко, дождевые струи журча катились с крыши и протягивались хрустальными нитями перед моими глазами.
