Юлия Жадовская - В СТОРОНЕ ОТ БОЛЬШОГО СВЕТА
- Я не знала, Митя, что вы так дурно думаете о женщинах.
- Ах, сестрица! А женщины-то об мужчинах еще хуже думают. Сами виноваты, а все на них.
- А уж они непременно виноваты?
- Конечно, всякие бывают и мужчины, и женщины. Вот вы, сестрица, я думаю, как полюбите, так уж не измените.
- Почему вы знаете?
- Нет-с, да уж это видно…
Но объяснить мне, из чего это видно, Митя никак не мог.
С этих пор он не пропускал случая заводить со мной подобные разговоры. Сперва мне было от них скучно; но впоследствии его простодушие, его младенческое неведение людей и жизни стали занимать меня.
Окруженная людьми, не могшими мне по летам своим сочувствовать ни в чем, я видела в Мите товарища мне, если не по понятиям, то по молодости, и потому я нередко бывала рада, когда к вечеру, возвращаясь с охоты, он заходил к нам, всегда веселый и улыбающийся, садился возле меня в уголок, рассказывал о леших и медведях или высказывал свои мнения о любви и о трудности жить на свете.
Но сердце мое ощущало страшную пустоту. Эта жизнь без цели и деятельности, несмотря на ее мир и беззаботность, порой тяжело ложилась мне на душу. Одна природа неизменно лелеяла меня своим разнообразием, своею таинственною жизнью. Теплый вечер наносил мне мечты; ясное раннее утро вливало в меня бодрость и силы. В минуту безотчетной тоски я убегала в сад с намерением выплакаться; но когда глаза мои останавливались на кустах сирени, увешанной душистыми цветущими белыми и лиловыми кистями, или встречали полузакрытую зеленью розу, или глядели на густую, сочную траву, а эхо слушало шепот листьев, тогда все внимание мое устремлялось на эти очарованные предметы и тоска моя отлетала… Успокоенная, примиренная, возвращалась я домой и долго не смела ничего просить у жизни.
Неожиданно дядя получил должность по ходатайству одного старинного своего приятеля и после четырехнедельного пребывания в нашей стороне уехал. Я была рада, да и все не были опечалены; но когда тройка, уносившая его, заворотила за лес и поднявшееся на дороге облако пыли рассеялось, мне стало грустно и жаль этого человека.
"А что будет со мною? Какие еще встречи предстоят мне?.." - Грустно и страшно!
VI
VI
Вот, ангел мой Машенька, - говорила Марья Ивановна, садясь за карточный стол через неделю или больше после дядиного отъезда, - теперь у нас опять женский монастырь. Шутила-то наш уехал. Рай пресветлый без него! А то страх с ним! сядешь за карты, того и гляди, что придерется, закричит. И ведь экой человек! никого не оставит в покое. Митя мой, и тот ему помешал, и того обидел.
- Уж такой несносный характер, - сказала тетушка.
- Полноте, ангел мой, это он с нами только воевал; с кем не хочет, так посмотрите, как тих. Ведь он допьяна никогда не напивается, в полной памяти.
- Как ты хочешь, Марья Ивановна, - мужчина! - возразила Катерина Никитишна. - Бывало, мой покойник; как попадет ему в голову, так святых вон неси! Вон Авдотья Петровна помнит, как я прибегала к ней с разбитой-то губой.
- Да, Катенька, потерпела ты от него!
- Царство ему небесное! - проговорила Катерина Никитишна со слезами на глазах, - иногда, бывало, всплачешь, а иногда и рассмеешься.
К вечернему чаю пришла Арина Степановна. Она пришла верст за пять. Круглое лицо ее лоснилось от жару и было красно; большие глаза глядели пугливо; смятый, подозрительной чистоты чепчик покривился.
- Да поправь, кумушка, чепец-то, - сказала Катерина Никитишна.
- Ну, матушка, хорошо. Хоть как-то 6ы-нибудь, да на голове держался.
- Как поживаешь, Арина Степановна? - спросила тетушка.
- Ой, матушка Авдотья Петровна, уж какое мое житье! с детками-то измаялась. Бедным людям плохое житье, Авдотья Петровна.
- Ну, полно, расхныкалась, - сказала Марья Ивановна, -а ты лучше скажи, не слыхала ли чего новенького?
- А что новенького-то? Вот Аграфена Сергевна дочку помолвила за Кренева, он в суде служит. Да, я чай, слышали, что в Заведово молодой помещик приехал?
- Приехал?
- Да, приехал. При жизни-то батюшки побывать не хотел, а как тот умер, так к наследству-то тут как тут.
- Да что приезжать-то было, старик помешанный.
- Да ведь и помешанный, Марья Ивановна, а все же отец.
- Да оно так, конечно.
Эта весть заинтересовала всех, не исключая и нас с тетушкой.
Заведово отстояло от нас верстах в пяти. По слухам, это была усадьба большая и запущенная. Жил в ней долго старик помещик, который, овдовев под старость, перестал заниматься хозяйством и повел жизнь уединенную и странную. Никого не принимал, никуда не выезжал и даже дома постоянно сидел в своей комнате, окна которой не отворялись и среди красного лета; читал он одни и те же старые книги, носил теплый тулуп. После смерти жены он оставил свой большой каменный дом и переселился в деревянный флигель. Никто из людей не смел входить к нему без дозволения, не смел напомнить о часе обеда или ужина, когда сам старик забывал или не хотел их потребовать. Когда же ему случалась надобность в прислуге, он стучал кулаком в стену, за которою находилась кухня, где жили кухарка и мальчик, единственные почти лица, видавшие его в продолжение трех последних лет его жизни. Исключение оставалось только за старостой, доставлявшим ему два раза в год сбор оброков. При появлении его в старике вдруг пробуждались хозяйственные заботы и интересы: он расспрашивал обо всем подробно и не забывал ничего, и это держало старосту в некотором страхе.
Помещик умер одиноким, на руках людей, оставив имение своему единственному сыну, служившему в каком-то губернском городе и почти с детства не заглянувшему под родительский кров. Был ли он в ссоре с отцом, или какие другие причины принудили его к этому, никто не знал.
Барыня, закинувшая нам весть о приезде Данарова, была уже дома и "маялась" там со своими ребятишками, когда я, гуляя в вечерний час под густым навесом деревьев, думала о приезжем. Я старалась угадать его наружность, его свойства, приемы.
Однажды, после обеда, когда все предавались отдыху, я сидела одна в зале за пяльцами, лениво стегая иголкой по канве. Я шила погон для Мити, обещанный ему за тучки полевых цветов, так часто приносимых им для меня с охоты. Солнце сияло жарко; ветер, врывавшийся в открытые окна, доносил благоухание цветущих лип (это было в половине июня) и тонкий запах резеды. Герань опустила листья, утомленные горячими лучами; скворец изредка вскрикивал и снова дрожал в клетке. Все было проникнуто благоухающею, приятно-томящею теплотой. Я перестала работать, откинулась на спинку стула и стала смотреть в окно, из которого видны были только разросшиеся кусты сирени. Ветки их касались рамы окошка и будто просились в комнату, едва качаемые ветерком; множество пчел жужжало и кружилось над ними, иные залетали в окно и бились на стеклах. Суетливые мухи весело и любопытно садились на все, что ни попадало, щекотали мне лицо и надоедали порядком. Меня одолевала дремота, но я боролась с ней; мне не хотелось закрыть глаза, перестать глядеть на зелень, облитую таким чудесным солнечным светом, на небо, которое сияло такою чистою, безоблачною лазурью…
- Барышня! - сказала торопливо таинственно вошедшая Федосья Петровна. - Заведовский помещик!
Прежде чем я успела обернуться, в комнату вошел молодой человек среднего роста, бледный, худощавый, с прекрасными правильными чертами лица; темные глаза его смотрели холодно и насмешливо. С первого взгляда вид его возбуждал участие, смешанное с любопытством.
- Данаров, - сказал он, поклонясь довольно небрежно. - Могу ли я видеть Авдотью Петровну?
Я пригласила его в гостиную, сказав, что тетушка отдыхает и, вероятно, скоро проснется.
- Я подожду, - сказал он и сел в кресло с видом усталости. Я не начинала с ним разговора - мне казалось, ему было лень говорить, и взяла с окна вязанье.
- Как это вы работаете в такой жар? - сказал он, обратясь ко мне.
Я не успела ответить, как вошла тетушка.
Гость обратился к ней почтительно и после необходимой рекомендации своей особы объяснил причину своего посещения, сказав, не обинуясь, что, кроме удовольствия познакомиться с ней, ему нужно переговорить о продаже ее пустоши, смежной с его полями. Тетушка объявила цену, на которую он легко согласился.
После этого разговор обратился на старинное знакомство тетушки с его покойными отцом и матерью. Тетушка видала его еще ребенком.
Данаров вдруг сделался разговорчив и предупредителен, рассказывал тетушке политические новости, обращался иногда и ко мне с разными замечаниями, произвел на старушку самое выгодное впечатление и уехал довольно поздно.
Обращение Данарова не пахло надутостью богатого барича, у него не было самонадеянных замашек модных львов, ни щепетильной изысканности в одежде. Но в его манерах было что-то такое, что становило самолюбие настороже, ласкало и дразнило его и затевало с ним заманчивую игру. Его суждения, взгляд, то равнодушный, то проницательный и живой; движения, то быстрые, то ленивые; улыбка, умевшая придавать особенный смысл самому простому слову, - все это осталось у меня в памяти и невольно приводило к вопросу: приедет ли он опять?
