Родди Дойл - Падди Кларк в школе и дома
— Узнай, — выговорил Кевин, когда мы отпустили Джеймса О'Кифа, который уже захлёбывался кашлем.
— А как?
— Пойди и узнай. Это тебе будет секретное задание.
Джеймс О'Киф был просто в панике.
— Подойди к ней и спроси, — начал я.
— Ты ему не подсказывай, — оборвал Кевин, — К обеду чтобы знал как миленький, — сказал он Джеймсу О'Кифу.
Но к обеду мы уже забыли про задание.
Миссис О'Киф была неплохая тётка.
— Джордж Бест Alan Gilzean локтем в лицо.
— Я пальцем к нему не прикоснулся, — возмутился я и остановил игру, выкатив мяч за пределы поля. — Я пальцем к нему не прикоснулся. Он сам меня с ног сбил.
Это же всего-навсего Эдвард Свонвик. Вон, стоит, за нос держится, притворяясь, что кровь хлещет ручьём. А глазки-то на мокром месте.
— Плачет, — дразнился Иэн Макэвой, — Полюбуйтесь, мужики, плачет.
Кого другого я бы не стал бить локтем в лицо. Все это знали, и всем было чихать: ведь это всего-навсего Эдвард Свонвик.
— И нельзя не согласиться, — сказал Эйдан комментаторским голосом, — что Алан Gilzean варит из этого небольшого столкновения большую кашу.
Откуда что бралось? Эйдан никогда так удачно не шутил, когда был самим собой, не комментировал. Сорок два — тридцать восемь в пользу Северной Ирландии. Шея Кевина наливалась багровым; он проигрывал. Прямо бальзам на душу. Темнело. Миссис О'Киф, заменявшая финальный свисток, могла прозвучать в любую минуту.
— «Барритаун Юнайтед».
— «Барритаунские бродяги».
Мы обдумывали название.
— «Барритаунские кельты».
— «Барритаун Юнайтед» лучше всего.
Это я сказал. Либо Юнайтед, либо никак. Мы сидели у О'Кифов в палисаднике. Мистер О'Киф, покуривал сигарету, сидя на кирпиче.
— «Барритаунский лес», — выдал Лайам.
Мистер О'Киф захохотал, а мы даже не улыбнулись.
— «Юнайтед»!
— Лучше сдохнуть!
— А давайте проголосуем, — предложил Иэн Макэвой.
Мистер О'Киф потёр руки:
— Что ни толкуй, а голосовать — самое осмысленное предложение.
— Я сказал «Юнайтед»!
— Ни за что!
— Ш-ш, — зашикал мистер О'Киф, — Ш-ш, тише. Ладно, хорошо; поднимите руки, кто за «Барритаунский лес».
Лайам приподнял руку и сразу опустил. Мы закричали «ура».
— «Барритаунские бродяги»?
Ни одного голоса.
— «Барритаун Юнайтед».
Болельщики «Манчестер Юнайтед» и «Лидс Юнайтед» в едином порыве подняли руки. Не проголосовал один Синдбад.
— «Барритаун Юнайтед», — подытожил мистер О'Киф, — Большинством голосов. А ты-то как хотел? — обернулся он к Синдбаду.
— Ливерпуль, — высказался Синдбад.
Было так здорово называться Юнайтед, что никто не стал размазывать Синдбада по стенке за кретинизм.
— «Ю-най-тед»! «Ю-най-тед»!
Растопырить руки, напрячь их до боли. И закружиться. Воздух сопротивляется, останавливает — не спеши, не спеши; тугой, неуступчивый, как вода. Я кружусь и кружусь. С открытыми глазами меленькие шаги по кругу, каблуки месят траву, давят зелёный сок; настоящая скорость — дом, кухня, изгородь, задний двор, другая изгородь, яблоня, дом, кухня, изгородь, задний двор, — ещё немного — ещё чуть-чуть — стоп. Я никогда не думал «вот перестану, вот упаду», просто подступало — другая изгородь, яблоня, дом, кухня, изгородь, задний двор — хватит — наземь, навзничь, взмок, задохнулся, всё ещё кружусь. Небо вертится и вертится, аж тошнит. Весь я вспотел, бросает то в жар, то в озноб. Сглатываю. Теперь лежи, пока не пройдёт. Круг за кругом; лучше не закрывать глаза, стараться смотреть на что-нибудь определённое. Тогда отпускает. Сопли, пот, круг за кругом, круг за кругом. Для чего, ради чего я кружился — не понимаю. Кружиться было жутко, вот почему, наверное. Самое же приятное — приходить в себя. Останавливаться неприятно, но необходимо. Не мог же я кружиться вечно. Оклёмываюсь, прильнув к земле. Ощущаю вращение планеты. Притяжение держит за плечи, прижимает книзу; лодыжки ноют. Планета шарообразная. Ирландия как нашлёпка на боку планеты. Понятно, зачем я кружусь — чтобы свалиться с Земли. Хуже всего, что небо чистое, глазу не на чем остановиться — синева, синева, синева.
Однажды даже вырвало.
Опасно разводить деятельность сразу после обеда. Кто плавает сразу после обеда, может утонуть. Однажды я решил проверить, правда ли это, и, как следует пообедав, вошёл в море по самый пупок — просто для проверки. И ничего. Вода та же самая, и никуда меня не засасывало. Хотя много ли значит такая проверка? Стоять в воде хоть по подбородок — это все-таки ещё не плавать. Плавать значит хоть пять секунд, но не стоять ногами на песке. Вот это — плавание, вот тогда тонешь пообедавши, с набитым брюхом. Брюхо раздутое, тяжёлое. Ноги не держат, руки опускаются. Глотаешь воду, давишься. Умираешь сто лет, а умереть не можешь. Кружиться — то же самое, только не умираешь. Хотя, если мутит и лежишь на спине, а повернуться на бок не успел — сознание потерял, допустим, или крепко спишь, или башкой ударился — запросто можно захлебнуться блевотиной. Потом задыхаешься, разве что обнаружат вовремя и спасут: перевернут ничком и с силой стукнут по спине, чтобы освободить от воды дыхательное горло. Кашляешь, давишься. Когда вытащат, делают искусственное дыхание — поцелуй жизни. Прикасаются губами к твоим губам. А если облевался? Спасателей самих от тебя стошнит. А если мужчина делает искусственное дыхание? Практически целует, фу. Женщина — тоже фу.
Целоваться глупо. Вполне прилично целовать маманю, когда уходишь в школу или куда-нибудь ещё, но целовать кого-то, потому что он, видите ли, тебе нравится, кажется красивым — это кретинизм какой-то. Бессмыслица. Валяются вдвоём, на земле или в постели, мужик сверху.
— Постель, передай дальше.
Прокравшись в спальню Кевиновых родителей, мы разглядывали их постель. Поржали. Кевин толкнул меня на кровать, запер в этой спальне и не выпускал, держал дверь.
Однажды меня стошнило от кружения. В обморок я не падал, ничего такого, просто лежал на траве — трава была тёплая, жесткая — почувствовал, что сейчас поднимется рвота, попробовал встать, но упал на одно колено, меня стошнило. Не по-настоящему вырвало, а прямо еда вывалилась из желудка. Маманя вечно твердит: жуй, прежде чем глотать. Я никогда не жевал: трата времени и занудство. Иногда проглотишь большое что-нибудь, и горло саднит; причём ежу ясно, что будет саднить, но выплёвывать уже поздно, уже проскочило в глотку и ничего не поделаешь. Картошка варёная, жирные куски бекона, капуста — всё валялось на земле. Зефир, клубника. Молоко. Каждый кусочек знакомый. Мне полегчало, как-то покрепче стоялось на ногах. Я поднялся. Дело было на заднем дворе. Голова сама собой повернулась — дом, кухня — но я сдержался. Проверил одежду — не забрызгало. И кроссовки чистые, и брюки. Всё валяется на земле, как еда, упавшая с тарелки. Убрать, не убрать? Это же не дома на полу, не на дорожке, а на заднем дворе. Не на пустыре, не на чьём-нибудь там заднем дворе, а на нашем. Убрать? Или всё-таки не убирать? Я побрёл в сторону кухни, потом обернулся, долго разглядывал блевотину и всё никак не мог взять в толк, видно её или не видно. Я, конечно, видел. Но только потому, что знал, куда смотреть. Потом зашёл спереди и прикрыл её цветами. Потом зашёл сбоку, обогнул кухню — нет, со стороны кухни не заметно. Так там и оставил. Наутро проверил: всё засохло и почернело. Свинину всё же выкинул в сад к соседям, Корриганам. Аккуратно перебросил через забор, чтобы, если вдруг смотрят из окна, не заругались: фу, блевотина летит. Подождал реакции. Тишина. Вымыл руки. Тошнота отступила. После дождя рвота опять стала похожа на рвоту. Через две недели всё перегнило и превратилось в землю.
— Просыпальное утро или не просыпальное?
— Не просыпальное.
— Идите досыпайте, парни…
Стол был грязный, вчерашняя посуда не убрана. Мою чашку для хлопьев маманя поставила на грязные тарелки.
Мне это не понравилось. Утром стол должен быть чистый и пустой. Только солонка с перечницей посерёдке, бутылка кетчупа, и чтобы кетчуп не присох к крышечке, не люблю этого, и салфеточки, а на салфеточках по ложечке: мне и Синдбаду. Как всегда.
Я поел, стараясь не прикасаться к столу, вместо своей грязной ложки взял Синдбадову чистую. Мелкий страдал в туалете. Похоже, опять пол опрудил, как обычно. Боится, что ему на стручок сиденье упадёт. Сиденьице-то нетяжёлое, пластиковое, но он всё равно боится до обморока Я попадаю в унитаз, просто подняв подкову сиденья, потому что я старше и умнее. Никогда не мочусь мимо, а если случится грешок — убираю за собой. Всегда. Туалет — родина инфекций. Если у вас заведётся крыса, поселится она непременно в туалете.
Маманя напевает.
Идиотизм с её стороны — не вымыть посуду вечером, пока объедки ещё не засохли, легко отчищаются: сполосни водой, и порядок. Да, придётся теперь ей поскрести! Семь потов сойдёт. С кровью, потом и слезами. Работы будет по горло и выше. Вперёд наука. Надо было мыть вечером, как все нормальные люди.
