Мюссе Де - Исповедь сына века
И тут нежные упреки по поводу того, что я пришел поздно, что я чересчур много занимался своим туалетом, что, принимая ванну, я вылил на себя слишком много духов, или слишком мало, или надушился не теми духами, какие она любит. А после милое признание в том, что она нарочно осталась в ночных туфлях, чтобы я увидел ее обнаженную ножку, что эта ножка так же бела, как ее рука, по что в общем она совсем не красива и ей хочется быть во сто раз лучше, что она была хороша в пятнадцать лет.
Она ходила взад и вперед, обезумев от любви, раскрасневшись от радости, и не знала, что придумать, что сказать, чтобы еще и еще раз отдаться мне, отдать душу, и тело, и все, что у нее было.
Я лежал на кушетке; я чувствовал, как при каждом ее слове одна за другой удаляются и исчезают дурные минуты моей прошлой жизни. Звезда любви снова восходила на моем горизонте, и мне казалось, что я похожу на полное жизни дерево, которое при порыве ветра стряхивает с себя сухие листья, чтобы одеться свежей зеленью.
Она села за фортепьяно и сказала, что сейчас сыграет мне мелодию Страделлы. Я более всего люблю церковную музыку, и мелодия, которую она уже как-то пела мне, показалась мне очень красивой.
- Вот я и провела вас, - сказала она, кончив играть. - Эту мелодию сочинила я сама, а вы поверили мне.
- Эту мелодию сочинили вы?
- Да, и я нарочно сказала, что это ария Страделлы, чтобы узнать, понравится ли она вам. Я никогда не играю своей музыки, если мне случится сочинить что-нибудь, но сейчас мне захотелось сделать опыт, и, как видите, он удался: ведь мне удалось обмануть вас.
Какой чудовищный механизм - душа человека! Что могло быть невиннее этой хитрости? Мало-мальски сообразительный ребенок мог бы придумать ее, чтобы удивить своего наставника. Она от души смеялась, говоря мне это, надо мной же внезапно нависла какая-то туча, я переменился в лице.
- Что такое? - спросила она. - Что с вами?
- Ничего. Сыграйте мне еще раз эту мелодию.
Пока она играла, я шагал по комнате. Я проводил рукой по лбу, словно отгоняя от себя какой-то туман, я топал ногой и пожимал плечами, смеясь над собственным безумием. Наконец я уселся на подушку, упавшую на пол. Она подошла ко мне. Чем больше я старался бороться с духом тьмы, завладевавшим мною в эту минуту, тем более сгущался мрак, окутавший мой мозг.
- Вы и в самом деле так хорошо лжете? - спросил я. - Так, значит, эту мелодию сочинили вы! Как видно, ложь без труда дается вам!
Она удивленно взглянула на меня.
- Что такое? - спросила она.
Невыразимая тревога появилась на ее лице. Разумеется, она-не могла думать, что я был способен серьезно упрекать ее за такую невинную шутку, во всем этом ее беспокоила лишь овладевшая мною грусть, но чем ничтожнее был повод, тем удивительнее было мое поведение. В первую минуту ей еще хотелось верить, что я тоже шучу, но, увидев, что я все больше бледнею и готов лишиться чувств, она замерла на месте, точно статуя, полураскрыв рот и наклонившись ко мне.
- Боже праведный! - воскликнула она. - Возможно ли это?
Ты, может быть, улыбнешься, читатель, прочитав эти строки, я же содрогаюсь даже сейчас, когда пишу их. У несчастья, как у болезни, есть свои симптомы, и нет ничего опаснее, когда находишься в море, маленькой черной точки на горизонте.
Когда забрезжило утро, моя дорогая Бригитта выдвинула на середину комнаты круглый маленький белый столик и поставила на него ужин, или, вернее сказать, завтрак, так как птицы уже пели, а в цветнике жужжали пчелы. Она все приготовила сама, и я не хотел пить ни одной капли, пока она не подносила стакан к своим губам. Голубоватый дневной свет, проникавший сквозь пестрые полотняные шторы, озарял ее прелестное лицо с большими, немного усталыми глазами. Ей хотелось спать, и, обнимая меня, она томно уронила голову мне на плечо с тысячей нежных слов на устах.
Я не мог противиться этой очаровательной доверчивости, и сердце мое вновь раскрылось для радости. Мне показалось, что дурной сон, который привиделся мне, навсегда отлетел от меня, и я попросил у нее прощения за минуту безумия, в которой и сам не отдавал себе отчета.
- Друг мой, - с горячностью сказал я ей, - мне больно, что я несправедливо упрекнул тебя за невинную шутку, но, если ты меня любишь, никогда не лги мне - даже по пустякам: ложь кажется мне чудовищной, и я не могу переносить ее.
Она легла в постель. Было уже три часа утра, но я сказал, что хочу подождать, пока она заснет. Я видел, как закрылись ее прекрасные глаза, слышал, как она что-то прошептала, улыбаясь во сне, когда я целовал ее на прощанье, склонившись над ее изголовьем. Наконец я ушел со спокойным сердцем, обещая себе наслаждаться своим счастьем и никогда больше не позволять чему бы то ни было омрачать его.
Однако на следующий же день Бригитта сказала мне как бы вскользь:
- У меня есть толстая тетрадь, в которой я записываю свои мысли, все, что придет мне в голову, и я хочу дать вам прочесть то, что я написала о вас в первые дни нашего знакомства.
Мы вместе прочитали все, что относилось ко мне, обменявшись при этом тысячей шутливых замечаний, после чего я начал рассеянно перелистывать тетрадь. Быстро переворачивая страницы, я вдруг случайно задержался на какой-то написанной крупными буквами фразе. Я отчетливо разобрал несколько ничего не значащих слов и хотел было продолжать, как вдруг Бригитта остановила меня.
- Не читайте этого, - сказала она.
Я бросил тетрадь на стол.
- В самом деле, - ответил я, - я и сам не знаю, что делаю.
- Вы, кажется, опять приняли это всерьез? - спросила она со смехом, как видно заметив рецидив моей болезни. - Возьмите тетрадь. Я хочу, чтобы вы прочли ее.
- Не будем больше говорить об этом. Да и что там может быть интересного для меня? Ваши секреты, дорогая моя, принадлежат только вам.
Тетрадь осталась на столе, и как я ни боролся с собой, я не мог оторвать от нее глаз. Мне вдруг послышался голос, шептавший мне что-то на ухо, и предо мной появилась сухая физиономия Деженэ с его леденящей улыбкой. "Зачем явился сюда Деженэ?" - спросил я у самого себя, словно он действительно был здесь. Я увидел его лицо, освещенное огнем моей лампы, увидел его таким, каким он был в тот вечер, когда пронзительным голосом излагал мне свой катехизис разврата.
Глаза мои были все еще прикованы к этой тетради, а в моей памяти смутно всплывали забытые слова, слышанные мною давным-давно и заставившие сжаться мое сердце. Витавший надо мной дух сомнения влил в мои жилы каплю яда, его испарения мутили рассудок, и я почти шатался под влиянием начинавшегося болезненного опьянения. Какую тайну скрывала от меня Бригитта? Я отлично знал, что мне стоило только нагнуться и раскрыть тетрадь... Но в каком месте? Как узнать страницу, на которую меня натолкнул случай?
К тому же самолюбие не позволяло мне взять тетрадь. Впрочем, действительно ли это было самолюбие? "О боже, - сказал я себе с мучительной тоской, - неужели прошлое - это призрак? Неужели он может выходить из своей могилы? О несчастный, неужели ты больше не сможешь любить?"
Все мое былое презрение к женщинам, все те хвастливо насмешливые фразы, которые я повторял, как заученный урок, как роль, в дни моей беспутной жизни, внезапно пришли мне на память, и - странная вещь! - если раньше, щеголяя этими фразами, я не верил им, то теперь мне казалось, что они правдивы или по крайней мере были правдивы.
Я был знаком с г-жой Пирсон уже четыре месяца, но ничего не знал о ее прошлом и никогда не задавал ей никаких вопросов. Я отдался любви к ней с безграничным доверием и безграничным увлечением. Мне доставляло какое-то особенное удовольствие не расспрашивать о ней ни других, ни ее самое. К тому же подозрительность и ревность были настолько чужды моему характеру, что я был больше удивлен, ощутив в себе эти чувства, чем Бригитта обнаружив их во мне. Никогда - ни в моих юношеских увлечениях, ни в обычных житейских делах - я не проявлял недоверчивости, а скорее, напротив, был беспечен и, можно сказать, не знал никаких сомнений. Мне понадобилось собственными глазами увидеть измену моей любовницы, чтобы поверить, что она могла изменить мне. Сам Деженэ, читая мне свои наставления, постоянно подшучивал над легкостью, с какой я обычно поддавался обману. Вся история моей жизни служила доказательством того, что я был скорее доверчив, нежели подозрителен, и вот почему, когда вид этой тетради вызвал во мне тайне странные ощущения, мне показалось, что во мне родилось какое-то новое, незнакомое мне самому существо. Рассудок мой восставал против моих чувств, и я с ужасом спрашивал себя, куда все это могло привести.
Однако страдания, которые я перенес, воспоминание о вероломстве, которого я был свидетель, мое исцеление, бывшее ужаснее самой болезни, рассуждения друзей, развращенная среда, в которой я жил, печальные истины, в которых я убедился сам или которые понял и угадал благодаря пагубной проницательности, наконец распутство, презрение к любви, разочарование все это таилось в моем сердце, хоть я и сам еще не знал об этом, и в минуту, когда я надеялся воскреснуть для надежды и для жизни, все эти дремавшие во мне фурии проснулись и, схватив меня за горло, крикнули, что они здесь, что они со мной.
