Сильвия Плат - Под стеклянным колпаком
После того, как мы перекусили, Джоди и Марк, взявшись за руки, побежали к воде, я улеглась на спину, глядя в небо, а Каль все распространялся о пьесе.
Я запомнила эту пьесу только потому, что там присутствовал сумасшедший персонаж: все, что я читала о сумасшедших, оседало у меня в голове, остальное же улетучивалось.
– Но главное-то и есть в этом «Да», – говорил Каль. – К этому «Да» она вернется в самом конце.
Я подняла голову и, прищурившись, посмотрела на море, похожее на ярко-синее блюдо – ярко-синее блюдо с грязной каймой. Примерно в километре от каменистого берега из моря торчала большая округлая серая скала, словно остроконечная половинка яйца.
– А чем она его собиралась убить? Я что-то забыла.
Я не забыла. Я все прекрасно помнила, но мне хотелось услышать, что ответит Каль.
– Морфием.
– А ты думаешь, что в Америке можно найти морфий?
Каль на мгновение задумался. Потом произнес:
– Наверное, нет. Это звучит как-то очень старомодно.
Я перевернулась на живот и сощурилась, глядя в другую сторону, на Линн. Над огнем в рашперах и над раскаленным шоссе поднималось дрожащее прозрачное марево, и сквозь это марево, как через завесу чистой воды, я разглядела на горизонте смазанные очертания бензохранилищ, фабричных складов, подъемных кранов и мостов. Зрелище открывалось просто отвратительное. Я снова перевернулась на спину и спросила как можно более непринужденным тоном:
– А вот если бы ты захотел покончить с собой, как бы ты это сделал?
Вопрос Калю явно понравился.
– Я часто об этом думал. Я бы вышиб себе мозги из ружья.
Меня охватило разочарование. Как же это по-мужски – из ружья. Мне едва ли удастся раздобыть ружье. А если и удастся, то придется долго гадать, в какую часть тела выстрелить.
Я уже читала в газетах о людях, пытавшихся застрелиться. Вот только кончалось все тем, что они простреливали себе важные нервы и делались паралитиками или же сносили себе пол-лица, но их от мгновенной смерти каким-то чудом спасали хирурги. Ружье – это, наверное, слишком рискованно.
– А из какого ружья?
– Из отцовского дробовика. Он у него всегда заряжен. Когда-нибудь мне все всего-то и надо будет, что зайти к нему в кабинет и… – Каль поднес палец к виску и скорчил рожицу. – Щелк! – Он выпучил бледно-серые глаза и уставился на меня.
– А твой отец, случайно, не живет рядом с Бостоном? – лениво спросила я.
– Не-а, он обитает в Клактоне. Он англичанин.
Джоди и Марк, держась за руки, подбежали к нам. С них стекала вода, и они принялись стряхивать с себя капли, словно два влюбленных щенка. Мне показалось, что наш разговор услышат слишком много свидетелей, поэтому я встала и притворно зевнула.
– Пойду-ка я поплаваю.
Общество Джоди, Марка и Каля начинало давить мне на нервы, словно тяжелая деревянная колода на рояльные струны. Я боялась в какой-то момент не выдержать и начать рассказывать, что я не могу читать и писать и что я, наверное, единственный человек, который целый месяц не сомкнул глаз и до сих пор не умер от истощения.
Казалось, нервы мои дымились, как горящие рашперы и раскаленное солнцем шоссе. Все вокруг – пляж, мыс, море и скала – колыхалось у меня перед глазами, словно театральный занавес. Мне стало интересно, в какой точке пространства глупая бутафорская синева неба сменяется чернотой.
– Ты тоже поплавай, Каль. – Джоди игриво подтолкнула его.
– Ой, нет, – Каль зарылся лицом в полотенце. – Слишком холодно.
Я зашагала к воде. Под яркими, отвесно падающими полуденными солнечными лучами море казалось милым и приветливым.
Я подумала, что безболезненнее всего – это утопиться, а вот сгореть заживо – хуже некуда. Некоторые зародыши в банках, которых мне показывал Бадди Уиллард, по его словам, были с жабрами. Они находились на той стадии развития, когда напоминали рыб.
Мою ногу окатила мелкая, грязная волна с обильно плававшими в ней конфетными фантиками, апельсиновыми шкурками и водорослями. Позади я услышала глухие удары по песку: ко мне подбежал Каль.
– Поплыли вон к той скале, – показала я рукой.
– Ты что, спятила? До нее же целый километр.
– А тебе что, слабо? – спросила я.
Каль взял меня за локоть и потащил к воде. Когда мы зашли по пояс, он толкнул меня вниз. Я вынырнула, расплескивая воду, глаза у меня щипало от соли. Внизу вода была зеленой и полупрозрачной, как кусок кварца.
Я поплыла по-собачьи, не отводя взгляда от скалы. Каль медленно плыл кролем. Через какое-то время он высунул голову и заплескался на месте.
– Не могу больше, – тяжело пропыхтел он.
– Ладно, возвращайся.
Я подумала, что продолжу плыть прочь от берега, пока у меня не останется сил, чтобы вернуться. Когда я гребла вперед, сердце бухало у меня в ушах, как глухое постукивание двигателя.
Я есть, я есть, я есть.
В то утро я попыталась повеситься.
Как только мама ушла на работу, я взяла шелковый пояс от ее желтого халата и в янтарном полумраке спальни соорудила из него петлю с узлом, затягивавшимся от движения вверх и вниз. На это у меня ушла масса времени, потому что узлы вязать я не умела и понятия не имела, как сделать такой, который не подведет. Потом я стала лихорадочно искать место, куда прицепить конец пояса.
Беда в том, что в нашем доме были какие-то неправильные потолки. Низкие, белые и ровно оштукатуренные, без бросавшихся в глаза крюков для светильников или деревянных балок. Я с тоской подумала о доме, где жила бабушка, прежде чем продала его и переехала жить к нам, а потом к тете Либби.
Бабушкин дом был построен в изящном стиле девятнадцатого века – с высокими потолками, массивными люстрами, уходящими ввысь стенными шкафами с прочными рейками для вешалок и чердаком, куда никто никогда не заходил, забитым сундуками, клетками для попугаев и портновскими манекенами, с несущими балками, толстыми, как корабельные мачты. Но это был старый дом, и она его продала, а я не знала никого, кто бы жил в похожем доме.
После долгого унылого разгуливания с поясом на шее, болтавшимся, как желтый кошачий хвост, я так и не нашла, куда его привязать, села на краешек маминой кровати и попыталась туго затянуть петлю руками.
Но всякий раз, когда я затягивала пояс так туго, что у меня шумело в ушах и кровь бросалась в лицо, мои руки слабели, отпускали петлю, и я снова приходила в себя.
И тут я поняла, что у моего тела имелась масса всяких уверток, например, что мои руки бессильно обвисали в решающий момент, вновь и вновь спасая меня. Вот если бы я могла полностью распоряжаться своим телом, я бы умерла в одну секунду. Мне оставалось лишь просто заманить его в западню, используя весь свой разум, иначе оно бессмысленно запрет меня в своей дурацкой клетке еще лет на пятьдесят. А когда люди узнают, что я окончательно спятила – а это рано или поздно случится, несмотря на то что мама держит язык за зубами, – они уговорят ее отправить меня в сумасшедший дом, где меня смогут вылечить. Вот только мой случай лечению не поддавался.
В свое время я купила в аптеке несколько популярных книжек по психопатологии и сравнила свои симптомы с описанными в них. Само собой разумеется, мои симптомы полностью совпадали с самыми безнадежными случаями.
Единственное, что я могла читать кроме желтых газеток, – это книги по психопатологии. Благодаря им словно оставалась открытой какая-то узенькая дверца, так что я могла узнать о своей болезни все, что надо, и покончить с ней надлежащим способом.
После фиаско с повешением я долго раздумывала, не бросить ли мне все и сдаться врачам. И тут вспомнила доктора Гордона и устройство для шоковой терапии в его частной клинике. Как только меня упрячут в психушку, меня станут постоянно подключать к этой машинке.
Потом я представила, как день ото дня меня станут навещать мама, брат и друзья, надеясь, что я поправлюсь. Потом их посещения сделаются все реже, и они оставят всякую надежду. Они постареют. И забудут меня.
К тому же они обеднеют. Сперва они захотят, чтобы за мной был самый лучший уход, и потратят все деньги на частную клинику вроде той, что у доктора Гордона. Наконец, когда деньги иссякнут, меня переведут в бесплатную больницу, где сотни людей вроде меня содержатся в огромной клетке в подвале.
Чем безнадежнее у тебя болезнь, тем дальше тебя упрятывают.
Каль развернулся и плыл к берегу.
Я наблюдала, как он медленно выбирается из доходившей ему до шеи воды. На стыке грязно-зеленого песка и бьющихся о берег светло-зеленых волн на мгновение показалось, что его тело разрезано пополам, как у белого морского червя. Затем оно полностью выползло из зелени моря на серо-зеленый берег и затерялось среди многих десятков других червей, которые извивались или просто валялись между морем и небом.
Я погребла руками по воде и постучала ногой о ногу. Похожая на остроконечную половинку яйца скала вроде бы не стала ближе, чем когда мы с Калем смотрели на нее с берега.
