Генрих Бёлль - Чужой монастырь
Я проверял, ставил галочки, прихлебывал молоко, приминал большим пальцем табак в трубке, слушал, как Клара разговаривала во дворе с курами, как уже всерьез, ровным голосом хвалила капусту, которую, видимо, шинковала к обеду. В лавке Мария внезапно перешла на тарабарский местный диалект, когда нежно прозвенел колокольчик, — кто-то пришел купить табаку или конфет; она владела самой разной смесью диалекта и городской речи, лишь один раз я услышал настоящий диалект — пришел какой-то мужчина и потребовал, по-видимому, вновь отремонтировать ручку. Мария разговаривала с ним на чистом диалекте, звуки были такими, словно говорящие забрасывали друг друга комьями земли, я разобрал всего два слова: «ручка» и «отремонтировать»; мрачные и увесистые «р» звучали раскатисто, по-иностранному. Я проверял, ставил галочки, проверял; когда я, по сути дела, почти разобрался до конца в этом безупречном соблюдении налоговой морали, во мне затеплилось нечто, заставившее меня покраснеть и вспомнить чувства, испытанные мною при изучении расписаний движения почтовых автобусов и поездов: сначала ярость, потом восхищение прекрасным почерком, которым эта умилительная гражданственность сама о себе заявляла. Я не выудил ни малейшей «симпатичной неточности», никаких «семечек», а когда пробило полдень, со вздохом отодвинул в сторону испещренный галочками, завизированный мною баланс тысяча девятьсот сорок седьмого года, и мне захотелось, чтобы немедленно пошел снег и весь Броссендорф завернулся в белое. Я отодвинул в сторону декларации, набил трубку и огляделся; на пюпитре раскрытого фортепьяно стояли сборники песен, в книжном шкафу — четырехтомная всемирная история неизвестного автора в коричневом кожаном переплете, рядом, в пестром, — книга под названием «Функции человеческого организма, изложенные специалистом для детей, с поясняющими иллюстрациями». Затем: «Педагогика», «Психология», «Моби Дик», «Путешествия Гулливера», «Робинзон Крузо», под ними целая полка детских книг. Я встал, посмотрел у некоторых из них год издания и издательство, полистал книгу учета; счета издательств были внесены вместе с названиями книг; я нашел в кассовой книге записи о продаже, в скоросшивателе — кассовый чек, выставленный одной фройляйн Германс другой фройляйн Германс, было очевидно, что одна фройляйн Германс все-таки чувствовала себя обязанной заработать даже на сестре, она продала ей книги всего лишь с десятипроцентной скидкой. Когда я со вздохом захлопнул скоросшиватель, Мария просунула голову в дверь и спросила смеясь:
— Ну, что, все сходится?
— И как еще сходится, — сказал я. Наверное, в моем голосе проскользнула ирония.
Мария закрыла за собой дверь, подошла ближе и спросила:
— Ради бога, в самом деле что-то не сходится?
— Нет, — сказал я, — что-то не сходится, потому... потому что все сходится. Милая госпожа Германс, почему вы так явно стремитесь платить налогов больше, чем положено?
— Я не понимаю, — сказала она, — вы ревизор или ангел?
— Ангел — это вы, и мне уже понятно, почему люди испытывают страх перед ангелами.
Она села на круглый стул фортепиано, повернулась на нем ко мне лицом и снисходительно улыбнулась.
— Например, я не нашел у вас никаких других расходов, кроме почтовых, ни разу не упомянуто ни о дровах для лавки, ни о конфетах для рекламы.
— Конфеты для рекламы?
— Да, будь они неладны, ведь каждый ребенок, который покупает у вас школьную тетрадь, наверняка получает конфетку?
— Естественно, — сказала она, — как и каждый ребенок, покупающий табак для отца или воскресную газету для матери.
— И сколько же это конфет в год?
— О боже, неужели я в самом деле должна это запоминать и подсчитывать? Мы не нуждаемся, я не приучена считать конфеты, которые дарю. Послушайте, для служащего налогового управления вы делаете мне довольно странные замечания.
Я снова покраснел.
— Простите, но меня возмущает, когда...
Я не договорил; молодая женщина, румяная, разгоряченная, вбежала в комнату, и не берусь объяснить, откуда мне было известно, что ее зовут Анна, и она не могла быть ни крикливой, ни глупенькой. Она остановилась, посмотрела на стол с бухгалтерскими книгами и тетрадями и вздохнула:
— Ах да, конечно!
Я поклонился, назвал себя и впервые еле сдержался, чтобы не представиться по всей форме.
— Это моя сестра Анна, — сказала Мария, — она здешняя учительница. Ее зовут фрау Халль.
Не слишком ли она выделила слово «фрау»? Анна положила портфель на фортепьяно, протянула мне руку, я взял ее и придержал. Глаза у Анны были темно-серые, а волосы — как мокрый шифер с синеватым отливом; я почувствовал обручальное кольцо на ее пальце. Анна убрала руку; из столовой донесся голос Клары: «Вперед, дети, стол накрыт».
В гостинице Гребеля я, вопреки ожиданиям, оказался отнюдь не единственным столующимся гостем. Большой овальный стол справа позади прилавка был накрыт на пятерых; к моему приходу двое уже ели суп. Толстяк с часовой цепочкой на брюхе представился Гребелем, его неловкая любезность выдавала в нем капитана запаса; второй пожал мне руку и положил рядом с тарелкой карточку: «Эрвин Гесс, дипл. химик, конфетная фабрика «Возьми меня с собой». Маленького роста, коренастый, он так сильно дул на суп, что казалось, вот-вот выдует его из ложки.
— На всякий случай, чтобы вы не подумали лишнего, этот господин Гребель не имеет никакого отношения к гостинице. Вы скоро убедитесь, что у нас каждый второй Гребель, каждый третий — Германс, каждый четвертый — Халль и примерно каждый шестой — Шверрес, но большинство из них не родственники, так что ничего удивительного в этом нет.
Его сосед рассмеялся:
— Вы также скоро убедитесь, что налоговым инспекторам приходится у нас либо очень легко, либо очень тяжко.
Молодая женщина, я узнал в ней дочку хозяйки, принесла мне суп. Привычным жестом я вынул кошелечек с продовольственными карточками и протянул ей. Она испуганно посмотрела на меня, оба сотрапезника расхохотались.
— Пожалуйста, не портите здешние порядки, — сказал Гесс, — вы, чего доброго, вгоните нашу милую Марту в краску, если еще раз покажете ей эти безнравственные печатные издания.
Должен ли я был покраснеть в третий раз? Мне удалось рассмеяться, пусть даже несколько неестественно, я спрятал кошелечек и принялся с неохотой черпать ложкой суп и выливать его назад в тарелку.
— Не обижайте Марту, ешьте суп — отсутствие аппетита здесь не вознаграждается — за это вечером вам придется поставить всем пиво. Сейчас вы познакомитесь с остальными двумя холостяками из нашей деревни — пастором, от которого сбежала экономка, и всеми уважаемым, весьма суровым обер-винокуром Халлем.
Халль пришел вместе с пастором; последний оказался для деревенского пастора на удивление тощим и робким, после того как я ему представился, он произнес негромко и четко свою фамилию: «Шарф». Халль, детина в охотничьей куртке, был первым, кто отнесся ко мне с явным недоверием. Он прищурился и сказал, взявшись за свою ложку:
— Как видно, господину директору Гребелю Броссендорф еще не осточертел.
Я невольно посмотрел на свой портфель, который поставил на пол рядом с собой, прислонив к ножке стула. Все рассмеялись, и пастор тоже, потом он покачал головой и произнес:
— Кесарю — кесарево.
— Согласен, если ты только объяснишь, сколько же надо кесарю, — сказал Халль. Он со злостью пихнул в мою сторону миску с мясом.
Я взял один кусок, тогда он в бешенстве выхватил у меня вилку и добавил еще два куска.
— Проклятье, — проговорил он, — не стройте из себя барышню. Здесь любят поесть. — Прихлебывая суп, он с недоверием посмотрел, сколько картошки и капусты я положил себе, и покачал головой. — Они уже начали посылать на нашу голову невинных детей, юнцов, которым и рюмку-то не знаешь, можно ли поставить.
— Брось, — сказал пастор, — он только исполняет свои обязанности.
— Хорошенькие обязанности, — проворчал Халль, — проверять девиц Германс, это же все равно... все равно что собирать цветочную пыльцу, взвешивать и продавать на рынке.
— Отлично сказано, — произнес я. — Цветочная пыльца — почем четверть фунта?
Халль поднял взгляд, подозрительно посмотрел на каждого, потом на меня:
— Штольфулер и Меффль стоили меньше, чем четверть фунта цветочной пыльцы, молодой человек. Мне, конечно, хотелось бы называть вас юношей, а еще лучше — милым мальчиком.
Улыбаясь, я занялся шоколадным пудингом, от которого, как мне показалось, пахло сливками.
— По мне, так уж лучше «милый мальчик», — сказал я, — не каждый выглядит на свои года.
— Мужчина должен всегда выглядеть на свои года, — сказал Халль.
— Но не старше, чем он есть на самом деле, — сказал я, — не на сорок, если ему вчера исполнилось тридцать.
Пастор положил руки на стол. Гребель и Гесс, не спуская глаз с Халля, чуть-чуть отодвинулись от стола. Халль тихо застонал, потом посмотрел на пастора, который примирительно качал головой.
