Уильям Фолкнер - Волосы
- Да, - говорит Пинкертон. - Из Бирмингема.
И так больше ничего из него не удалось вытянуть, пока я ненароком не увидел его у Макси в парикмахерской и не припомнил, что уже встречал его в Портерфилде.
- В Портерфилде? - говорит Макси. - У свояка моего парикмахерская там. Значит, ты работал в прошлом году в Портерфилде?
- Да, - говорит Пинкертон. - Работал.
Макси мне и рассказал про блажь его с отпуском. Как Пинкертон ни за что не хотел брать отпуск летом, говорил: пусть ему дадут взамен две недели весной. Почему - не объяснил. Макси говорит: апрель время горячее, не до отпусков, тогда Пинкертон и предложи - поработаю у вас до апреля, а потом уйду. "Значит, хочешь от нас уйти?" Макси говорит, разговор тот вышел летом, уже после того, как миссис Берчетт в первый раз привела Сьюзен Рид в парикмахерскую.
- Нет, - говорит Пинкертон, - мне у вас нравится. Просто нужно весной уехать на две недели.
- По делам? - говорит Макси.
- По делам, - говорит Пинкертон.
Макси в отпуск ездил к своему свояку в Портер-филд; небось брил там свояковых клиентов, скажем, как моряк в отпуск на гребной лодке по пруду катается. Свояк ему и рассказал, что Пинкертон работал у него, до апреля не брал отпуска, а в апреле уехал и не вернулся.
- И от тебя он уйдет таким же манером, - говорит свояк. - Он в парикмахерских - и в Боливаре, что в Теннесси, и во Флоренции, что в Алабаме, работал по году и так же уходил из них. И к тебе не вернется. Вот увидишь.
Макси говорит, вернулся он домой, приступился к Пинкертону и выведал у него, что тот проработал по году не то в шести, не то в восьми городах Алабамы, Теннесси и Миссисипи.
- Что же ты уходил отовсюду? - Макси говорит. - Парикмахер ты хороший, а уж детский парикмахер просто лучше не бывает. Чего же ты уходил?
- Да так, осматривался, - говорит Пинкертон.
Приходит апрель, и он берет свои две недели. Побрился, уложил свой картонный чемодан и сел в поезд, что шел на север.
- Небось погостить едешь? - говорит Макси.
- Проветриться поеду, - говорит Пинкертон.
И уехал, в том же диагоналевом костюме и в черной бабочке. А два-дня спустя - Макси мне рассказывал - стало известно, что Пинкертон деньги, скопленные за год, забрал из банка. Поселился он у миссис Кауэн, все больше в церкви время проводил, а денег вовсе не тратил. Не курил даже. Так что и Макси, и Мэтт, да небось и все в Джефферсоне думали, что он целый год крепится, а в отпуск дает жизни в мемфисских бардаках. Митч Юинг, железнодорожный экспедитор, тоже жил у миссис Кауэн. Так он рассказывал, что Пинкертон купил билет только до узловой станции. "А оттуда - хочешь в Мемфис, хочешь - в Бирмингем, а хочешь - в Новый Орлеан", - говорит Митч.
- Так или иначе, только от нас он уехал, - говорит Макси. - И помяните мое слово: больше мы его здесь не увидим.
С тем и разошлись. И вот кончились те две недели, а на пятнадцатый день Пинкертон в обычный час входит в парикмахерскую, будто и не уезжал вовсе, снимает пиджак и давай бритвы править. А где был, никому не рассказал. Проветриться ездил - и все тут.
Случалось, меня так и подмывало сказать им. Как ни приеду в Джефферсон, он в парикмахерской, за креслом. Лицом не постарел и не изменился ничуть, все равно как волосы этой девчонки, Сьюзен Рид, не менялись, чем бы она их ни мазала и ни красила. Кончится у него отпуск, опять он тут как тут откладывает деньги на другой год, ходит по воскресеньям в церковь, держит кулек мятных конфет для детей, что у него стриглись, пока не приходит время укладывать тот картонный чемодан, брать из банка годовые сбережения и возвращаться в Дивижен - платить по закладной и прибираться в доме.
Бывало и так, что я приеду в Джефферсон, а он уже уехал, и тогда Макси мне рассказывает, как он стрижет эту девчонку, Сьюзен Рид, волосы ей все подравнивает, подравнивает и зеркало держит так, чтобы ей затылок был виден, прямо как актрисе.
- Денег он с нее не берет, - Мэтт Фокс говорит, - четвертак в кассу выкладывает из своего кармана.
- Что ж, его дело, - Макси говорит. - Мне подавай мой четвертак. А кто его в кассу кладет, мне дела нет.
Лет эдак через пять я, может, сказал бы: "А может, ей такая цена". Потому - доигралась она. Так, во всяком случае, в городе говорили. Правду говорили или нет, не знаю: ведь сплетни о девчонках да о бабах пускают по злобе и из зависти те, кто и сам бы не прочь, да трусят согрешить, и те, кто бы рад, да не с кем. Только он уехал в апреле, а по городу пополз слух, мол, доигралась наконец - влипла, напилась скипидару и слегла.
Так или иначе, а на люди она не показывалась месяца три; кто говорил, она в больнице, в Мемфисе, а когда заявилась в парикмахерскую, села в кресло к Мэтту, хоть Пинкертон и свободен был, - она и раньше выкидывала такие штучки, чтобы побесить его. Макси говорил: злая, тощая, краше в гроб кладут, хоть и цветастое платье на ней, а уж намазана, надушена - срамота, да и только, и вот сидит она у Макси в кресле, трещит, хохочет, ноги свои длинные напоказ выставила, будто в комнате, кроме нее, и нет никого, а Пинкертон стоит за пустым креслом и занятым прикидывается.
Случалось, меня подмывало им рассказать. Только никому я не рассказал, кроме как Гэвину Стивенсу. Он тут, в Джефферсоне, окружной прокурор, а уж толковый какой - не то что чинуши-законники да судейские крысы. Он Гарвард кончил, и, когда мне здоровье отказало (я счетоводом служил в Гордонвиллском банке, и вот здоровье мне отказало, отлежал я в больнице, возвращался домой и в мемфисском поезде познакомился со Стивенсом), он мне и посоветовал стать разъездным торговцем и пристроил в фирму, где я и посейчас служу. Я ему все рассказал, еще два года назад.
- А теперь девчонка вон какую штуку выкинула, а он уже старый, где ему другую искать, да он ее и вырастить не успеет, - говорю. - Вот выплатит он по закладной, алабамские Старнсы тут же прикатят, заберут усадьбу, и спета его песенка. Что он тогда делать будет, как по-вашему?
- Не знаю, - говорит Стивенс.
- Скорее всего, уедет куда глаза глядят и помрет, - говорю я.
- Скорее всего, так и будет, - говорит Стивенс.
- Что ж, - говорю, - не он первый за благородство свое поплатится.
- И умрет не он первый, - Стивенс говорит.
III
И вот на прошлой неделе я потихоньку двинул к Дивижену. Добрался туда в среду. Вижу, дом наново выкрашен. А лавочник мне рассказывает, что на этот раз Пинкертон последний взнос выплатил и выкупил старнсовскую закладную.
- Так что алабамские Старнсы могут приезжать на готовенькое, - говорит он.
- Так или иначе, а только Пинкертон что обещал ей, миссис Старнс то есть, - то и сделал, - говорю.
- Пинкертон? - говорит. - Вот, значит, как его у вас прозвали? Ну и ну. Пинкертон, значит. Ну и ну.
В Джефферсон я попал только через три месяца. В окно парикмахерской заглянул мимоходом, а заходить не стал. Смотрю, за креслом Пинкертона другой парикмахер, молодой парень. "Любопытно, оставил ему Пинкертон свой кулек с леденцами или нет", - говорю себе. Но не зашел. Подумал только: "Что ж, уехал, значит", - и прикидывать стал, что же с ним будет, когда придет старость и скитаться не хватит сил, вдруг он так и умрет за креслом в какой-нибудь захолустной парикмахерской на три кресла, в бабочке той же черной и тех же диагоналевых штанах.
Пошел дальше, повидался с покупателями, пообедал, а попозже зашел к Стивенсу в контору.
- Вижу, у вас в городе новый парикмахер, - говорю.
- Да, - говорит Стивенс. Посмотрел на меня пристально и говорит: - Вы не слыхали?
- Чего не слыхал? - говорю. Тут он отвел глаза.
- Я получил то письмо, - говорит, - в котором выписали, что Пинкертон выплатил по закладной и покрасил дом. Расскажите-ка об этом поподробнее.
И я рассказал, что добрался до Дивижена в среду, а Пинкертон уехал во вторник. Тамошние все у дверей лавки собрались - прикидывали, когда алабамские Старнсы во владение вступят. Пинкертон сам покрасил дом, две могилы прибрал, а Старнсову не стал трогать: видать, беспокоить его не хотел. Я сходил, поглядел на могилы. Он надгробья и те отскреб, а над невестиной могилой посадил яблоню. Яблоня в цвету стояла, да и тамошние о нем столько судачили, что меня разобрало любопытство - захотелось поглядеть на старнсовский дом. Ключ от него хранился у лавочника, и он сказал, он так думает - Пинкертон не рассердится. Чистота там, все равно как в больнице. Плита надраена до блеска, корзина набита растопкой. Лавочник мне рассказал, что перед тем, как ему ехать, он набивает корзину растопкой, доверху набивает.
- Небось алабамские родичи его отблагодарят,
говорю я.
Прошли дальше, зашли в залу. В углу фисгармония, на столе керосиновая лампа и Библия. Стекло в лампе блестит, сама лампа тоже, керосина в ней нет, и даже запаха керосинового не слыхать. Разрешение на брак в рамке над камином, как картина. От 4 апреля 1905 года.
- Вот здесь он ведет счет выплатам, - лавочник (Бидвелл его фамилия) говорит.
Он подошел к столу, открыл Библию. На первой странице записаны рождения и смерти - в два столбца. Невесту звали Софи. Я сперва нашел ее имя в столбце, где рождения, в том, где смерти, она значилась предпоследней. Эту запись сделала миссис Старнс, минут десять небось трудилась, не меньше. А запись была такая:
