Збигнев Крушиньский - На суше и на море
Подгоняемый предчувствием хорошей работы, я пришел раньше обычного. Женщина лет так около тридцати пяти подъехала на фиате. Ничего, казалось бы, такого, я сделал заметку в рубрике «приезд», рядом с десятком других типов и марок. Как всегда, почта, все бегом, потом аптека, в продовольственном явно что-то купила без очереди, возможно на отдельном прилавке, сразу при входе. Успела! Я уже было ставил скобку, и даже в приливе благодушия хотел ее совсем вычеркнуть. (До сих пор стыжусь этого аффективного порыва.) К счастью, что-то меня удержало в последний момент, когда она доставала ключи. Само собой, открыла дверцу со стороны водителя, но — понял я в эту минуту — только для того, чтобы разблокировать багажник, положить в него покупки, захлопнуть дверцу и багажник, в этой последовательности, а потом отойти как ни в чем не бывало в направлении, противоположном тому, по которому она пришла.
Признаюсь, что я поддался внутреннему импульсу. Вскочил, ручка упала под лавку. Я даже не наклонился, блокнот запихнул в карман плаща, а краем глаза заметил, что она сворачивает на Иоаннитов. Быстро! — у меня не было ни секунды лишней — движемся за ней.
Впрочем, она вовсе не торопилась, останавливаясь перед витринами, а перед зеркальной витриной шляпника поправила макияж и прическу, потом свернула на Сенную, даже не оглянувшись, явно ничего не подозревая. Зашла в обувной магазин и примерила туфельки, оставляя за собой новые следы, поменьше. «Как? — выставила ногу в сторону продавщицы. — Идут?» Я стоял в проеме арки на противоположной стороне, поджидая удобного момента, чтобы вмешаться. Подошли, купила.
Потом она двинулась по узкой улице с односторонним движением, уходя все дальше. Я посмотрел на часы: к концу подходила первая получасовка, мы приближались к границе моего района. Я должен что-то предпринять — пронеслось у меня в голове — прежде, чем мы пересечем ее. В этот момент из поперечной улицы вышел, чуть ли не налетев на нас, мужчина в плаще, с портфелем, не лишенный, как выяснится, влияния на происходящее. Они остановились и заключили друг друга в объятия. Я должен был пройти еще с десяток-другой метров и встать перед лавкой с приправами, делая вид изучающего Ocimum basilicum с высушенными и обесцвеченными листьями. К мясу — первая вещь.
Встреча, сказал бы, была неожиданной, до меня долетали слова, исполненные спонтанной радости: как я рад (-а), дай обниму, как я соскучился (-лась) — а также относящиеся к прошлому — сколько лет-сколько зим, Роман, и помнишь (или помнит — не было слышно, разговор перекрыл шум автомобиля)…
«Надо, — предложил мужчина, — обмыть это». Я редко выпиваю, и никогда при исполнении служебных обязанностей. Я должен был решительно отвергнуть предложение. Я встал на их пути, когда они уже были на ступеньках бара, находившегося в приспособленном заброшенном складе.
Я взял ее за руку, деликатно, но решительно. «Гражданочка, — сказал я, — разрешите».
Она дернулась так неудачно, что оступилась и упала, ударившись головой о металлический поручень, прикрепленный к старой, осыпающейся в разных местах балюстраде с декоративной колоннадой вдоль лестницы.
Из его портфеля, после того как он бросил его в мою сторону, выпали какие-то бумаги, органайзер в кожаном переплете, нераспакованная пачка сигарет, блокнот со спиральным скреплением, за которое зацепилась расческа.
В толпе, спонтанно собравшейся вокруг, преобладали недружелюбные настроения, в определенной мере оправданные отсутствием позитивной информации. Впрочем, не было и условий, чтобы сообщить ее. Кто-то вытолкнул меня на середину. Я вырвался, аж шов треснул и хлястик затрепетал, будто хотел взлететь. «Попрошу, — хотел навести я порядок, — разойтись». — «Ты… сын, — честили меня по матушке. — Ты…» — продолжали осыпать руганью собравшиеся.
Я достал блокнот, чтобы им объяснить, как черным по белому, ход событий. Кто-то вырвал его у меня из рук, и доказательства таким образом были частично уничтожены. Если я еще хотел остаться целым, мне следовало поскорее ретироваться. С достоинством, быстрым решительным шагом я удалялся, осыпаемый вульгаризмами. Кто-то даже камень мне вслед бросил.
Признаюсь, я был возмущен, утреннее настроение давно улетучилось, и город снова казался враждебным, состоящим в заговоре против меня. Сбритая еще два часа назад щетина возвращалась на свое место. Я должен был сбавить обороты, отдохнуть от круговерти, вызванной движением, но не хотелось оставлять стоянку без присмотра, и так уже ослабленного. Я решил вернуться еще раз на скверик.
До сих пор дело остается невыясненным, не давая мне покоя. В принципе существуют две возможности: либо пробрался вор, пользуясь моим отсутствием, либо — и эта мысль меня напрягает — они действовали с кем-то третьим, вместе и по сговору. Так или иначе, автомобиль исчез и на его месте встал другой — я записал номер. Стал ли я жертвой организованной провокации? Не думаю. В принципе всё, если присмотреться, провокация. Автомобили, выставляемые на произвол судьбы как приманка для воров, эдакий бикфордов шнур, протянутый к взрывчатке. Телефон-автомат с прорезью для жетона, а если бы жетонов не хватило, рядом другая — под телефонные карты, для более многословных. Магазины, торгующие по сниженным ценам. Монастырь, сулящий бог весть что, а на башне — солнце, которое велит искать тень. Дождь и обреченные на него крыши. Мост и железнодорожное полотно, ведущее к развилке, — выбирай. Даже архивы, музеи в состоянии гипотермии, кажется, могут вызвать беспорядки. Вечер, который одним посылает успокоение, других будоражит. Люди высыпают на тротуары и идут, цепляясь взглядом. Рестораны потчуют яствами, еще горячими. Бутылки висят над стойкой, вверх дном. Ночные клубы манят неонами и диодами, указывая направление. Кинотеатры, как линзы, фокусируют взгляды. Киоски выставляют напоказ богатство, энергию, а батарейки только и ждут, когда плюс соединится с минусом. Женщины разносят свое едва прикрытое тело, готовое к оплодотворению.
Вот почему я жду и не вмешиваюсь. Жду, не время пока. Единственная религия, достойная современной теологии, — это деизм.
Вечером предпринимаю обход, ветер если дует, то, как правило, с реки, принося испарения. Иду, как простой прохожий, время от времени останавливаюсь, делаю записи. Ничего не подозревающие люди иногда принимают меня за художника, фиксирующего свои впечатления. Я не спешу их разочаровывать, ведь в каком-то смысле они правы. Ибо ведет меня по жизни идея порядка, идея, которая, как я верю, дождется своего времени, явит себя и вырвет сорняки. Может быть, не так скоро, но мне терпения не занимать.
Против направления движения, в зоне ограниченной стоянки, перед пешеходным переходом, блокируя въезд на стоянку, в отстойнике, на остановке, вдоль желтой зигзагообразной линии. Изморось порой хуже, чем дождь, и забирается под зонты. Слишком близко от перекрестка, на мосту, на месте для инвалидов, в полосе, отведенной для трейлеров. Вот подходим к реке со знаком, запрещающим купаться, за мостом — маленький парк для пьянчужек. Кажется, будет долгая сырая осень. Акватория закрывается для навигации.
ERRATA
Исправляли мы и стилевые огрехи, и длинные обороты, в которых исчезает подлежащее, нагромождение причастий, как будто автор хотел вывалить все сразу в раздерганном предложении: тяжеловесные отглагольные формы существительного и отыменные глаголы, расхлябанные подчинительные союзы, повторы, масса лишних включений, затемняющих мысль, и без того чаще всего темную, не говоря уже о пунктуации, которая немногим лучше, чем в телеграмме. Дело доходило до абсурда: вместо того чтобы удалять нежелательные смысловые моменты, как это, собственно, и было предусмотрено регламентом нашей работы, мы были вынуждены сначала долго их искать, со свечой, и часто, не найдя (вот пример правильного употребления деепричастия), реконструировать предложение, добавлять смысл.
И все вручную, тогда еще не было редакторских программ. Это мы были тем самым «редактором текста». Мне смешны те, кто с ученым видом анализирует новояз старых газет, упрекая их в пустословии, наличии плеоназмов, в произвольности. Жаль, что не читали они тех статей, которые поступали к нам. А не читали потому, что они были нечитабельные, и я сомневаюсь, что даже всеядный аспирант из лингвистического института справился бы с ними. Нас обвиняют в зверствах, в удушении вольного слова, в подавлении свободы высказываний. И это нас, часами просиживавших над текстом, придававших ему форму, подставлявших протезы, чтобы он хоть как-то пошел, ибо, изуродованный еще при рождении, он был колченогим с самого начала. Я не любитель примитивных аллегорий, но если и прибегать здесь к медицинской терминологии, то уместней было бы говорить о кардиохирургии, потому что не раз мы производили операции на открытом сердце, спасая кровообращение.
