Жозеф Кессель - Побег
Внезапно Жербье услышал глухой и хриплый голос Легрэна:
— Я схожу с ума при мысли о том, что этих несчастных взяли в Африке, у них на родине. Пели им о Франции, о прекрасной Франции, о добром дедушке маршале. Обещали по десять франков в день; а когда они прибыли на место, на стройки, им стали платить вдвое меньше. Они спросили почему. Их отправили сюда. Мрут здесь, как мухи. А с теми, кто еще не успел умереть, происходит вот это...
Легрэну не хватило воздуха, и он закашлялся.
— За все будет уплачено сполна, — сказал Жербье.
Его усмешка обозначилась сейчас особенно резко. Люди обычно чувствовали себя неуютно, когда на лице Жербье появлялось это выражение. Но Легрэну оно внушило доверие.
■
К середине мая установилась хорошая погода. Поздняя весна вспыхнула разом и во всем своем великолепии. В лагерной траве расцвели тысячи мелких цветов. Заключенные стали греться на солнце. Среди цветов там и сям виднелись острые позвонки и худые ребра, желтела дряблая кожа, торчали тонкие руки. Жербье, который целыми днями шагал по плато, то и дело натыкался на хворых людей, словно пришибленных блеском весны. Никто не мог бы сказать, какие чувства испытывал он к этому люду — отвращение, жалость или безразличие. Он и сам этого не знал. Но когда он заметил в полдень Легрэна, который, как и все, расположился на жарком солнце, он быстро подошел к нему.
— Не делайте этого, сейчас же прикройтесь, — сказал он.
Юноша не послушался, и Жербье набросил куртку на его жалкий торс.
— Я слышал, как вы хрипите и кашляете во сне, — сказал Жербье. — У вас неладно с легкими. Солнце для вас очень опасно.
До сих пор Жербье проявлял к Легрэну не больше интереса, чем к аптекарю или к полковнику.
— Вы не похожи на врача, — удивленно сказал Легрэн.
— А я и не врач, — сказал Жербье, — но я руководил строительством линии высокого напряжения в Савойе. Там были туберкулезные санатории. Я беседовал там с врачами.
У Легрэна загорелись глаза. Он воскликнул:
— Вы электрик?
— Так же, как вы, — весело сказал Жербье.
— О нет! Я вижу, вы птица высокого полета, — сказал Легрэн. — Но все-таки мы могли бы с вами потолковать о нашей профессии. — Испугавшись своей дерзости, Легрэн тут же добавил: — Время от времени.
— Да хоть сейчас, если хотите, — сказал Жербье.
Он растянулся рядом с Легрэном и, покусывая травинки и цветочные стебли, принялся слушать его рассказ о группе, обслуживавшей электрогенератор, где он работал.
— Хотите, я вас туда проведу? — спросил в завершение Легрэн.
И Жербье увидел электростанцию — довольно примитивную, но содержавшуюся с любовью и знанием дела. Увидел он и помощника Легрэна. Это был старый инженер, австрийский еврей. Ему пришлось бежать из Вены в Прагу и из Праги во Францию. Он был необычайно робок, старался занимать как можно меньше места. Казалось, после всех своих скитаний и передряг он теперь был вполне доволен судьбой.
■
Мнение, которое Жербье составил об этом человеке, позволило ему ощутить весь трагизм сцены, разыгравшейся несколько дней спустя.
Перед воротами концлагеря остановилась гестаповская машина. Поднялся шлагбаум. Несколько охранников в беретах и нарукавных повязках вскочили на подножки, серая машина медленно двинулась к «Немецкому кварталу». Она подъехала к электростанции, из нее вышел эсэсовский офицер и сделал охранникам знак следовать за ним внутрь здания. Был час солнечных ванн. Многие заключенные поднялись с земли и приблизились к машине. Шофер в солдатской форме курил сигару, пуская дым из ноздрей широкого курносого носа. Он не смотрел на обступавших машину людей, изможденных, полуголых, молчаливых. В тишине раздался крик, потом второй, третий. Крики слились в протяжный вопль — в вой раненого зверя. По рядам полуголых людей прошла волна паники. Но ужас заворожил их, не позволяя сдвинуться с места. Они ждали. Охранники выволокли из электростанции человека с седой головой. Старый инженер бился у них в руках и не переставая кричал. Он увидел толпу полуголых, молчаливых, бледных людей. Из горла его рвались бессвязные слова. Можно было разобрать только: «Французская территория... французское правительство... свободная зона... право убежища...»
Жербье сначала стоял в стороне от зрителей, потом, сам того не замечая, подошел к ним вплотную, прошел сквозь задний ряд, потом через следующий, дошел до переднего ряда, прошел сквозь него. Дрожащая горячая рука легла на его запястье. Тело Жербье сразу расслабилось, в глазах погасло напряжение.
— Спасибо, — сказал он Легрэну.
Жербье тяжело дышал. С жадным отвращением смотрел он, как охранники швырнули старого инженера в машину, а шофер все пускал дым из широченных ноздрей.
— Спасибо, — сказал Жербье еще раз.
Губы его скривились в обычной усмешке, в которой глаза не принимали никакого участия.
Вечером в бараке Легрэн хотел было заговорить о случившемся, но Жербье уклонился от разговора. То же самое повторилось и в последующие дни. Впрочем, учителю Армелю становилось все хуже, и мысли Легрэна были заняты теперь только умиравшим другом.
Молодой учитель умер ночью, в среду. На рассвете кабилы унесли остывшее тело. Легрэн отправился на работу. День прошел точно так же, как предыдущие дни. Когда Легрэн вернулся в барак, полковник, аптекарь и коммивояжер прервали партию в домино, стали утешать его.
— Не нужно, — сказал Легрэн. — Теперь Армелю хорошо.
Жербье ничего не сказал Легрэну. Он протянул ему пачку сигарет, купленную у охранника. Легрэн выкурил три сигареты подряд, несмотря на душивший его кашель. Стемнело. Охрана произвела перекличку, заперла двери. Полковник, коммивояжер, аптекарь заснули. Легрэн, казалось, немного успокоился. Жербье тоже уснул.
Его разбудил знакомый звук. Легрэн кашлял. Жербье больше не мог уснуть. И вдруг он понял. Легрэн заставлял себя кашлять, чтобы подавить рвавшиеся из груди рыданья. Жербье нашел в темноте руку Легрэна, шепнул:
— Я здесь, старина.
С того места, где был матрас Легрэна, несколько секунд не доносилось ни звука. «Он борется за свое достоинство», — подумал Жербье. Он угадал. И все же Легрэн был только ребенком. Жербье вдруг почувствовал, как к нему прильнуло невесомое тело, прижались костлявые плечи. Он услышал жалобный вздох, с трудом различил слова:
— У меня больше нет никого на свете... Армель ушел. Может, он сейчас у своего бога. Он так в него верил. А мне никогда не увидеть Армеля... Я в это не верю, мосье Жербье... Простите меня... я больше не могу. У меня нет никого. Говорите со мной хоть иногда, мосье Жербье, ладно?
Тогда Жербье шепнул Легрэну в ухо:
— У нас в Сопротивлении не оставляют товарища в беде.
Легрэн умолк.
— В Сопротивлении. Ты слышишь? — продолжал Жербье. — Запомни это слово и спи. Теперь это самое прекрасное слово во французском языке. Ты не мог его знать. Когда оно родилось, ты уже томился здесь. Спи, я обещаю тебе обо всем рассказать.
■
Жербье пошел проводить Легрэна до электростанции. Шли медленно. Жербье говорил:
— Понимаешь, они прибыли на танках, с пустыми глазами. Они считали, что гусеницы танков существуют для того, чтобы дать народам новый закон. Они сделали много танков и поэтому верили, что рождены для того, чтобы написать этот новый закон. Они ненавидят свободу и разум. Истинная цель, ради которой они начали войну, — смерть человека, мыслящего и свободного. Они хотят уничтожить всех, у кого не пустые глаза. Они нашли во Франции людей с такими же вкусами, и эти люди пошли к ним на службу. Они-то и хотят сгноить в этом лагере тебя, еще не начавшего жить. Они убили Армеля. Ты видел, как они выдали немцам несчастного человека, верившего в право убежища. И при этом они заявляют в печати, что завоеватели великодушны. Гнусный Старик пытался развратить страну. «Будьте благоразумны, будьте трусливы, — проповедовал он. — Забудьте о том, что вы были горды, веселы и свободны. Покоритесь победителю, улыбайтесь ему. Он разрешит вам прозябать где-нибудь в уголке». Люди, окружавшие Старика, прикинули, что Франция доверчива и миролюбива. Что она — страна чувства меры и золотой середины. «Франция настолько цивилизовалась и изнежилась, — думали они, — что утратила дух подпольной борьбы и героической смерти. Она подчинится, она заснет. А пока она будет спать, мы сделаем так, чтобы она проснулась с пустыми глазами». И еще они думали: «Мы не боимся этих бешеных патриотов. Они разобщены. Они безоружны. А мы под защитой всех германских дивизий». И пока они услаждали себя подобными мыслями, рождалось Сопротивление.
Роже Легрэн шел, не решаясь взглянуть на Жербье. Он словно боялся спугнуть своим вмешательством чудо. Этот человек, такой сдержанный, такой скупой на слова, вдруг разразился пламенной речью... И мир вокруг Легрэна стал вдруг иным... Легрэн видел траву и лагерные бараки, видел красные куртки, видел истощенные фигуры кабилов, вышедших в очередной наряд. Но все изменило свою форму и свое назначение. Жизнь лагеря не ограничивалась больше рядами колючей проволоки. Она выплеснулась и обняла всю страну. Она озарилась и приобрела смысл. Кабилы, и Армель, и он сам вливались в великий людской поток. Легрэн почувствовал, что он постепенно избавляется от своего бунта — слепого, неистового, скованного, смутного, тупого, безысходного, от бунта, который пожирал и раздирал в кровь все его существо. Легрэн приблизился к великой тайне. Нo он казался себе слишком маленьким и слабым, чтобы поднять глаза на своего спутника, который срывал сейчас перед ним завесы с этой тайны.
