Владимир Крупин - Боковой Ветер
Но сказанное не значит, что в селе все так жили, нет. Были среди одноклассников и дети секретарей и директоров леспромхоза, сплавконторы, Заготскота, мы бывали, конечно, у них, например у Агафонцевых, с Вовкой я дружил, а его сестра Эмма была нами любима. Если учесть, что нам было едва по десять лет, можно засмеяться, но вот помнится же. Она никогда не угнала о нашей любви, хотя мы писали красными чернилами на сгибе локтя букву «Э» и тыкали в нее булавками, чтоб навсегда. Наверное, мы полюбили ее только за то, что она была приезжая, да еще с таким, явно не вятским именем. Когда Агафонцевы уезжали, мы наскребли с дороги горсть земли и, завернув в бумажку, дали Вовке, чтоб не забывал наше село. Потом уже другому другу, другу юности, я писал: «Друг мой, мы уже не дети, но все еще мал наш вес, и кроме Москвы на свете есть еще и Кильмезь». Дальше очень нравились строки: «В Кильмези твой дом с палисадом, откуда уехал ты, там утром под солнечным взглядом влажно искрились цветы».
В нашем дворе также стоял дровяник, сарай. Сестра вспомнила, как мы одно лето держали кроликов, их развелось бессчетно, но к осени остались четыре, а тех унесли забивать на бойню. Больше мы не разводили. На крыше сарая мы спали летом — красота! Вот уж где мы становились неподконтрольными родителям. Но тоже как сказать — еще спал там и старший брат. Родители меня пальцем не тронули, а от брата один раз попало, думаю, поделом: загулялся. На огороде, там, где были наши грядки, картошка, а осенью шалаши из палок подсолнуха, теперь стояли двухэтажные дома из серого кирпича, и уже на балконе с магнитофоном, слушая Высоцкого, сидели ребята. Тут еще была наша любимая полянка среди тополей, но полянки, увы, не осталось, тополя, правда, стояли.
Около полянки тогда была банька, в ней жила Танюшка, старушка. Я потом долгие годы собирался писать о том, как мы ей (и другим) помогали пилить дрова, а ей еще, кроме того, ловить ее непослушного влюбчивого козла. Надо было выследить, в каком дворе он в этот день ночует, взять с хозяев три рубля (тридцать копеек) и принести Танюшке. Если три рубля не давали, мы беспощадно уволакивали козла от несчастной козы. Жила Танюшка бедно-бедно, но всегда старалась нас чем-то угостить, особенно вкусной была репа. Помню, у этой Танюшки была дочь, продавщица. Как раз она принесла мне часы из магазина, часы «Кама» со светящимся циферблатом. Деньги на них я заработал на комбайне у дяди. Был еще день, а мне так хотелось увидеть, как часы светятся. И вот я побежал на сарай, забился в угол, укрылся тулупом, и стрелки начали считать мне новое время. Было первое лето после школы, было мне пятнадцать лет, паспорта я не имел и документы в институт не подавал, тем более я уже знал, что, может быть, меня возьмут осенью в редакцию. Районная двухполоска «За социалистическую деревню» становилась четырехполосной. Название ей было тогда изменено на «Социалистическую деревню».
Газета печаталась на ручной машине. Вначале мы издали смотрели, потом все ближе, а однажды Василий Евдокимович, печатник, весело велел: «А ну, кто поможет?» Как мы кинулись! Крутили по двое, когда рукоятка взлетала вверх, она прямо за собой вздергивала. Выезжала изнутричерная широкая доска с блестящими дощечками фотографий, машина издавала звук молотилки, доска ехала обратно, шипели черные резиновые валики, печатник тем временем подставлял под лапки большого вала чистый лист, лапки аккуратно прищемляли его и резко уносили вниз, провертывая меж валом и шрифтом. Там лист попадал под нитки, они не давали ему крутиться дальше, тащили с собой на похожие на вилы деревянные планки, а они опрокидывали запечатанный лист на стопку других. Дивно же было мне, когда в Москве, в армии, нас повезли на экскурсию в музей В. И. Ленина и там я увидел точно такую печатную машину, на которой печатали «Искру»..
Главной радостью нам было унести из типографии завтрашнюю газету. Завтрашнюю! Это было огромное счастье — ведь никто еще не дожил до завтра, а в газете уже написано: сегодня состоялось совещание, то есть представить, что оно не состоится, было невозможно. Василий Евдокимович строго-престрого наказывал нам, чтоб никто не видел Ниас с газетой, строгости были огромные. Утром Тася складывала весь тираж в один мешок и тащила на почту. Евдокимыч, как его все звали, был еще знаменитый рыбак. У него же я купил старую лодку за семьдесят рублей плюс натуральную надбавку. Замка не было, я просто заматывал цепь за дерево, да и всего выехал на ней два раза: один раз с другом в разлив, на далекие километры в сторону севера, другой раз я хотел прокатить в ней любимую девушку, но ничего не вышло, потом лодку то ли отвязали, то ли ее унесло. Евдокимыч был отец большого семейства, его жена тетя Дуся гонялась за нами, когда мы проходили в школу по ее двору, но это была самая короткая дорога.
В редакции сказали, что нас ждали вчера на аэродроме, что приземлились все кировские самолеты, кроме нашего. Из старых работников не было никого, я боялся спросить о Евдокимыче и спросил косвенно, сказав: «Тут вот стояла наша машина, ох, сколько мы с Василием Евдокимычем махорки изводили, когда газета задерживалась!» И вдруг женщина-печатник сказала: «Вчера забегал».
Редактор позвал к себе. Пошли воспоминания, редактор высказывал беды районщиков, столь известные всем, — машина газеты втаскивает в себя непрерывную ленту материалов, а людей нет и т. д.
— Как вы думаете, — спрашивал он, — а эта тема заслуживает внимания?
Темы он называл все наболевшие. Например, продавцом быть стало престижно, как и в войну, и после войны (тогда, правда, и слов таких не знали). Получается, что, еле-еле дотащившись до аттестата, бывшая ученица делает зависимой бывшую учительницу, в отдельных случаях кричит на нее. Как мы считаем, правильно ли это? Конечно, это неправильно, согласились мы.
Еще пример: приезжал певец Магомаев, певица Пугачева, и кто же приобрел на них билеты? Об этом редактору говорили в Кирове, когда он был на семинаре. «Так кто же?» — «Это была выставка дубленок, бархата, нарядов. Сидели в зале одни продавцы. То есть знают ли эстрадные певцы, для кого они поют?»
Вновь говорили о погоде. Редактор говорил: «Если хлеб не вырастет, так хоть бы солома выросла, а то ведь позапрошлый год и за ней ездили». Он говорил еще, что в бригадах строителей не столько студенты, инженеры, даже доценты берутся за топор. Разумеется, это материальный разврат в чистом виде. Зарабатывают за два месяца по полторы тысячи. И студенты, кстати, тоже. На втором курсе — туда-сюда, и третий, четвертый, пятый — тут идут большие заработки, как их потом с дипломом посадить на полторы сотни?..
За окном вновь стал сеяться дождь, мы простились.
У тети Поли вновь пришлось есть. «Отрад души поела, — говорила отдохнувшая мама, — отрад души».
Хотя было поздно, меня тянуло к реке. Пошел по улице Свободы, эта улица как раз и выводила к берегу. Парк за бывшими МТС, РТС, теперь «Сельхозтехникой», на месте пустыря сильно разросся, в нем цвели рябины, резко зеленели лиственницы. Здесь мы стреляли из винтовки, наша комсомольская организация ревниво держала первое место фактически по всем видам труда, спорта и самодеятельности. Кто помнит, не даст соврать. Вывозили удобрения на поля, Михаил Одегов, слесарь, придумал разрезать старые цистерны, раскатывать их в лист, приделывать скобы и таскать враз по восемь — десять тонн. Конечно, планы мы перевыполняли раз в сто.
А самодеятельность! Самое бурное собрание из всех бывших у нас было по вопросу: с кем дружить, с какой комсомольской организацией — школьной учительской или райбольницы. Голосовали раз пять. Вдобавок каждый раз голосовали за то, чтобы переголосовать. Победили те, кто был за школу. Мы отправили к ним послов, все честь по чести, пригласили на экскурсию. Они явились чинно-благородно, мы провели их по всей линии ремонта тракторов от мойкиводо обкатки, все разрешали трогать руками, посему в конце обхода пришлось тащить ведро солярки, потом горячую воду и мыло. В красном уголке уже был накрыт чай с пряниками. Вытирая руки одним полотенцем с высокой девушкой — учительницей рисования и черчения, я пошутил, что, по примете, так можно и поссориться, она, вспыхнув, отбросила полотенце. Сказав ту же шутку преподавательнице пения, я был наказан насмешкой.
Вот здесь, по этой тропинке, обрывавшейся круто к реке, мы бегали тысячи раз. Над рекой стоит памятник комсомольцу Федорову, первый его вариант — просто оградка — был сделан при нас. В этот приезд, стоя над бесконечным простором, уходящим к северу, я понял, в чем особенное очарование Кильмези: в нее приходишь с юга, от Малой Кильмези, с горы, с запада, от Вичмаря, с горы, с востока, от Микварова и Зимника, с горы, то есть Кильмезь как бы в низине, но и сама она стоит на высоком-высоком месте, на обрыве, откуда неограничен взгляд на север.
Еще в парке было много сирени, как и вообще теперь уже в поселке. Но простят меня земляки — не могу я сказать о Кильмези — он, поселок. Кильмезь для меня — она, материнская, хотя новым ребятам это странно. Да, много сирени, и я вначале подумал, что это за ухажеры нынче пошли, — мы в свои годы выломали бы все подчистую, но заметил, что сирени много. И точно — при нас ее было еле-еле, немного у нарсуда, немного у дома учителей, почты.
