Майкл Мартоун - Папа сожрал меня, мать извела меня
Идет он такой по мосткам, Джек-то, и приходит к люку, что врезан в металл той здоровенной металлической тучищи.
Джек-то, он залезает в люк, прямо внутрь здоровенной металлической тучищи, а внутри там еще одни мостки, на какие Джек-то и спускается.
Темно внутри здоровенной металлической тучищи. Темно, а Джек-то, он ждет сколько-то, покуда глаза не видят свет, какой есть впотьмах.
И в том свете, что впотьмах, Джек-то, он видит одну воду. Внутри металлической тучи Джек одну воду и видит прям океан воды бескрайний да нескончаемый.
Внутри металлической тучи Джек-то, он видит этот океан, покуда глаз хватает. И океан этот, он похож на океан с волнами, а те бьются друг об дружку и всяко-разно, и об мостки, где Джек-то стоит.
Внутри металлической тучи-то, ветер там свежит. Свежий ветер-то, он дует над нескончаемым океаном, над волнами, что бьются и всяко-разно, и он по всему лицу дует Джека-то, копченому да потному.
Джек-то, он такой дает ветру по лицу ему дуть. Джек-то, лицо у него все копченое да потное. А ветер-то над океаном, он в лицо ему дует и все это с него смывает.
Ветер-то, он смывает с Джекова лица всю копоть и пот от лазанья по пыльной туче да от долгого житья на земле молотой.
Ветер-то свежий, он дует да слизывает всю копоть да весь пот с Джекова лица напрочь.
Сколько-то оно вот так.
И Джек-то, он давай реветь не сходя с места. Джек-то, он ревет прям на мостках, а сам смотрит на нескончаемый океан, какой видит при свете впотьмах.
Джек-то, он ревет воттакенными слезищами. Эти слезищи-то, они катятся по Джековой коже на лице, какая была копченой да потной. И ветер, какой там дует, морозит-сушит те слезищи не сходя с места.
И тут-то тетка-то, а она там все время была, говорит Джеку, слушай-ка, что это у тебя?
Джек-то, он отвечает тетке, мол, невдомек ему, о чем это она.
Тетка-то, она говорит, я могу забрать их у тебя с рук да с лица. Тетка-то, она говорит, есть у нее кой-чего куда получше, чем те слезы мерзлые-сухие.
Джек-то, он обмысливает это сколько-то.
Джек-то, он обмысливает, сколько он прошел да пролез. Джек-то, он обмысливает всю пыль да всю воду. Джек-то, он обмысливает, хоть и не ведает про те мерзлые-сухие слезы на лице у себя, копченом да потном.
Джек-то, он обмысливает слезищи на лице у себя, как ветер свежий из него их выжал и захолодил-высушил прям на лице.
Тетка-то, она говорит через сколько-то, она говорит, ну как?
Джек-то, он говорит тетке, пусть скажет, что у нее есть.
Тетка-то, она достает стеклянную плошку, всю накрытую стеклянной крышкой. Тетка-то, она ту плошку подносит Джеку прямо под нос, чтобы Джек в нее поглядел.
Джек-то, он и давай глядеть.
Джек-то, он видит внутри мерзлый океан из серебра, в стеклянной плошке. Мерзлый океан, а на нем махонькие мерзлые волны бьются и все такое. Мерзлая серебряная пена и всяко-разно.
Джек-то, он весь дуреет.
Тетка-то, она говорит, что это хлопья ёдида в плошке замерзли. Что это мерзлый металл, какой не плавится. Что это волшебные хлопья.
Джек-то, он глаз от них отвесть не может, от хлопьев-то ёдида в стеклянной плошке.
Тетка-то, она говорит, что это невидаль редкостная. Не металл, сделанный из воды, а воздух, сделанный из металла, какой не тает. Иди да высыпи этот воздушный металл на любую тучищу и увидишь, что вниз из нее вырастет.
Джек-то, он все обмыслил.
Джек-то, он такой берет у тетки стеклянную плошку с хлопьями ёдида не сходя с места.
Джек-то, он отколупывает здоровенные мерзлые-сухие слезы с лица у себя и отдает их тетке.
Джек-то, он видит, как тетка превращается в пурпурный дым прям на глазах у него не сходя с места.
Джек-то, он чует кровь в ветре свежем.
Джек-то, он видит, как дым тот крутится да вертится. Ёдид-то, какой замерз в стеклянной плошке, сам светится серебряно, на свету впотьмах, какой есть в здоровенной металлической тучище.
Волны океана у Джековых ног-то на мостках, они и бьются, и мелят волны в воду.
А дым-то, он крутится и вертится, и все вверх да вверх.
Дым-то вертлявый да крученый, он обращается в лестницу из дыма. Дым-то, он в лестницу обращается прям у Джека на глазах.
Джек-то, он знает, что еще надо ему лезть, знает, надо ему лезть по этой дымной лестнице, какая вертится да крутится.
Джек-то, он давай лезть по дымной лестнице с плошкой хлопьев ёдида, а от них свет серебряный внутри здоровенной металлической тучищи, залитой океаном бескрайним да нескончаемым.
Сколько-то оно вот так.
Дым на верхушке дымной лестницы-то, он в металле дырку провертел размером с Джека, в самом верхе металлической тучи.
Джек-то, он смотрит в ту дырку, что дым провертел.
Солнце-то, оно светит в дырку.
Солнце-то, оно ж льется в дырку и светит прямо на хлопья ёдида под стеклянной крышкой в стеклянной плошке.
И прямо в ней, прямо в ней хлопья ёдида давай таять. Но хлопья те, они не тают чтоб в воду. Хлопья те, они сразу в дым превращаются, а тот крутится да вертится под стеклянной крышкой.
Джек-то, он вылезает через дырку его размера, какую лестница из дыма провертела в верхушке металлической тучи. Джек-то, он выбирается из нее, через дырку в туче.
Джек-то, он стоит на верхушке прям той тучи.
Джек-то, он стоит на верхушке прям той тучи и держит в руках стеклянной крышкой накрытую стеклянную плошку, а в ней дым пурпурный, какой был раньше серебряными хлопьями ёдида.
Джек-то, он крышку стеклянную подымает не сходя с места. И дым-то, он как поползет. Дым-то, весь бьется на мильён зернышек дыма, а их ветер тащит в синее-синее небо.
Джек-то, он сдувает дыханьем из дыхалки своей пыльной последний дым из плошки.
Джек-то, он видит мильён зернышек дыма, как те летят к мильёну облачных облаков, беленьких да миленьких.
Джек-то, он добрался.
Джек-то, он на верхушке здоровенной металлической тучищи и он добрался.
Джек-то, с той верхотуры он смотрит, как летят по небу синему-ясному зернышки дыма к облачным облакам, беленьким да миленьким.
Джек-то, он добрался, он добрался до самого добра.
Джек-то, на верхотуре, он сколько-то слюней собирает в своем сухом-пресухом рту. Немного, но хватит.
Джек-то, он с края той здоровенной металлической тучищи свешивается, на какую забрался. Он смотрит на пыльную тучу, какая висит внизу под ним.
Джек-то, плюет он.
* * *Я рос на широкой плоской равнине, и жизнь там двухмерная — по осям х и z. Ширина и длина. Поэтому все, что увлекало взгляд в высоту, по оси у, было волшебством. Телевышки, радиомачты, защитные лесополосы и рощи, элеваторы, силосные башни, увенчанные громоотводами, и сами молнии, ветряные мельницы и водонапорные башни. Как хребтины от «Я» тянулись вверх. Мне кажется, поэтому Чикаго — равнинный город на плоском озере — родина небоскребов. Когда вырос, я первым делом взялся забираться на самые высокие здания — по мере их постройки. Навестил смотровую площадку «Пруденшл-билдинг» и смотрел, как строят «Стэндард-ойл-билдинг», которое еще выше. У «Стэндард-ойл» не было смотровой площадки, а вот у «Хэнкок-билдинг» — была, и с нее я смотрел, как строят башню «Сирз», а с «Сирза» я видал все — ну почти, то есть, во всяком случае, Гэри и Индиану в далекой дали. Я рос-рос — и вырос. А пока рос, жил на плоской широкой равнине, а та получилась из шоколадного торта-торфа, что казался бесконечно бескрайним. Пока я рос простенько в плоскости равнины такой ширины, все мы и всё на ней, даже небоскребы, казались невидными точками на бесконечно простой плоскости геометрии. Пока рос, я пел, не зная, что кукурузный побег в высоту — до глаза слоновьего. Расти — целая драма чистых пропорций, от х к у и к z, а они все образуют путь, путь во времени. А время-то кратко. А время-то долго. А время-то всё.
— М.М.
Перевод с английского Шаши МартыновойКелли Линк
КОШАЧЬЯ ШКУРКА
Англия. «Кошачья шкурка» Джозефа Джейкобза
Целый день в ведьмин дом входили коты — и выходили. И окна оставались открытыми, и двери, а были и другие двери, кошачьи, неприметные, в стенах и наверху, на чердаке. Коты крупные, холеные и безмолвные. Никто не знал, как их зовут, и даже есть ли у них имена, не знал никто, кроме самой ведьмы.
Одни коты были цвета сливок, другие — пестрые. Были и черные, как жуки. Все они занимались ведьмиными делами. Кое-кто заходил к ней в спальню с чем-нибудь живым во рту. А когда выходили, рты их были пусты.
Коты носились рысью и крались, прыгали и припадали. Они работали. Двигались они, как кошки — или, быть может, как часы. Их хвосты подергивались, как мохнатые маятники. Они не обращали внимания на ведьминых детей.
