Борис Шахов - Черная шаль с красными цветами
- Не-е, братишка, по этой дороге я - ямщик… А ты нынче полное право имеешь погосподиться. Да и Машка наша меня признает, послушная.- Агния засмеялась, стеганула слегка кобылу вожжами по крупу.- Но-о, милая, не подводи меня пред братухой…
Но Машка порысит-порысит да и опять поплетется шагом, такая неспешная кобыла. А Агния и не замечает, дает ей волю тащиться, и рассказывает, не умолкая, да Федора расспрашивает, о чем еще хочется ей узнать. Благо в дороге они одни, никто не мешает сестренке поболтать с братом. Федору же до того хотелось побыстрей в Кыръядин! Была бы его воля - он бы и без передышек, без ночевок добрался, только бы не стоять в пути. И уж он бы, конечно, не позволил ленивой кобыле шагом плестись…
Не выходила из головы у него Ульяна, не выходила. И вся обратная дорога была как бы подсвечена мыслями об этой девушке.
Ждет ли, спросит ли, о чем спрашивала перед отъездом? В Кыръядин прибыли вечером, и опять первой услыхала их Анна. Она вышла на крыльцо посмотреть, кто приехал, увидела Агнию, Федора, сбежала вниз по ступенькам. Долго они с Агнией радовались друг дружке. Потом она приветливо прижалась к брату, успев тихонько шепнуть:
- Ульяна тебя вчера целый день ждала, да и сегодня, поди, сто раз спрашивала, не приехал ли? Я чуток погодя сбегаю, скажу ей. Пусть вечером придет, посидит…
- Позови,- тем же шепотом сказал Федор.
- Вы чего там секреты разводите?- подошла к ним Агния.
- Есть у нас тут… Я на минутку к соседям и сразу обратно,- заспешила Анна и побежала предупредить Ульяну.
Ульяна пришла после ужина в одной кофточке и юбке, только накрылась с головой большою шалью: примораживало на улице.
- Добрый вечер… всем,- почтительно поклонилась она.
- Присаживайся, Уля,- ласково улыбнулась Анна.- Проходи.
Бабушка скоро поднялась на печку. Тетя Настя завершила вечерние хлопоты по дому и тоже присела с девчатами, приготовилась сучить шерстяную нитку. Девушки пряли, Анна похваливала Ульяну за мастерство, за тонкую нитку; шутили, смеялись. Федор хотел было пересесть из красного угла, но ему не позволили.
- Нет, Федя, ты уж посиди, посиди, а мы на тебя полюбуемся, как на солнышко в пасмурный день, уж ты в тень не прячься. Уедешь - когда-то снова свидимся…
Федор улыбался и смотрел на них, на женское общество: тетю Настю, Агнию, Анну и Ульяну. Красивое румяное лицо, мягкие русые завиточки волос возле ушей, толстая коса, перекинутая через покатое плечо на грудь, тонкие пальцы, заставляющие вихрем летать веретено и временами громко щелкающие по тонкой нити,- все волновало Федора в этой девушке. Чем дольше смотрел на нее, тем больше хотелось смотреть.
- Давайте, девушки, споем для Феди,- предложила Анна.
У меня была-а лента алая…-
спокойным чистым голосом запела Ульяна, песню, вторыми голосами, тут же подхватили Анна и Агния:
Потеряла я ее, ох, потеряла,
На поляне, той поляне земляничной…
Со второго куплета подтянула девчатам и тетя Настя. Куплет за куплетом теряли они и теряли свои ленточки - красную, синюю, желтую и черную, пока не потеряли и милого друга. Спели до конца, посмотрели на Федора: - Вот хорошо как, теперь Федя нашей песни не забудет, для него спето.
Спели еще две песни и, одну веселую, впору было в пляс пуститься. А Федор сидел и думал, как же подарить свою шаль Ульяне - подарок для долгой памяти… И решил так: как соберется Уля домой, он выйдет чуть раньше на крыльцо и там ее обождет. Так и сделал. Как только Ульяна заикнулась, что вот загостилась, пора и честь знать, Федор накинул тулуп, сунув под бушлат заранее приготовленный сверток с шалью. Девчата вышли из избы втроем. Но Анна, увидев на крыльце Федора, тут же позвала Агнию обратно:
- Пойдем, Агнюша, домой. Федя Ульяну проводит. Матросу такое дело можно доверить…
Остались Федор и Ульяна вдвоем на крыльце.
- Уля… я тебе что-то сказать хочу,- начал было Федор, чувствуя неуверенность перед этой молоденькой девушкой. Подойти бы, обнять за талию, прижать к груди, поцеловать горячо… А вот не мог он так - была какая-то непонятная преграда тому внутри самого Федора, и преграду эту ничем, пожалуй, не объяснить…
- Скажи, Федя,- повернулась Ульяна,- что обещал, когда домой ехал, скажи.
Она спросила чуть слышно, видно было, не давало ей покоя то, недосказанное,- что так хотелось услышать.
- Уля… веришь ли… я, как встретил тебя, так ты из моей головы не выходишь. Только о тебе и думаю, ага, правду говорю. Ты мне вот как нужна… чувствую, понимаешь… не могу без тебя…
- Федя, и я тебя всю неделю ждала… каждый день. Только ты уехал, я на второй день уже жду… Дуреха, да?
Ульяна приподняла лицо и несмело взглянула на Федора. Он подошел поближе, осторожно обнял ее.
- Уля, о чем я прошу: подожди меня… Как вернусь совсем, пошлю сватов. Что скажешь, Уля?
- Подожду, Федор. Приезжай скорее. Ждать тебя буду.
- Война проклятая… сколько она еще… никто не знает. Но помни, Уля: я твой, я только о тебе… Жди, очень прошу.
- Ты только возвращайся, Федя, и позови. А я дождусь. Ты только никуда не сверни по дороге…
Они поцеловались по-юношески робко.
- Пойду я, Федя, пора мне. Матушка…
- Погоди, Уля.
Федор торопливо вытащил из-под бушлата сверток, развернул свой подарок - красивую шаль в пышных красных цветах - и накинул Ульяне на плечи.
- Вот… подарок тебе… Наденешь, сразу вспомни, кто тебя любит больше жизни…
- Что ты, Федя… зачем?.. Что я дома скажу…
- А что хочешь, то и скажи. Лучше всего правду: жених, мол, подарил. Не отказывайся, если не возьмешь, одно только и буду думать: не хочет Уля меня ждать…
Ульяна сама обхватила Федора руками, прижалась к нему.
- Да что ты, Федя, да береги тебя господь… Назад возвращайся… ждать буду… год… два… сколько придется. Я своему слову до гробовой доски не изменю, так и помни.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
После возвращения в Кронштадт Федора Туланова направили на тральщик, названия у тральщика не было (не крейсер, не дорос до собственного имени) и звали его по номеру - шестнадцатый. Крейсер «Богатырь», на котором Туланов получил ранение, из последнего, того самого боя вышел самостоятельно и до базы дошел своим ходом, но, видимо, пострадал изрядно и был поставлен в ремонт. Туланов быстро привык к новому кораблю и новым товарищам по службе, да и что привыкать, тральщик, конечно, не крейсер, ну так и что, ну маленько поменьше железа вокруг… В феврале командир корабля капитан третьего ранга Никонов созвал команду и объявил перед строем: в Петрограде свершилась революция и вся власть из рук царя перешла Временному комитету. С этого момента Россия стала свободной демократической республикой: у всех людей будут - одинаковые права. И у матросов, и у офицеров. У крестьян и больших чиновников. И все станут служить не царю-батюшке, а Временному комитету революции. Вольно, р-разойдись…
На другой день снова проиграли «общий сбор», но на этот раз матросы стали не «по линейке», а одной общей кучей, как толпа на улице. Сказали: это не построение, а митинг. Открыл митинг от большевистской ячейки матрос Тараканов, из машинного отделения. Выслушал Федор Туланов нового оратора. Сказать по совести, не очень-то понял он и командира - вчера, когда вместе со всеми кричал «ура» свободной демократической республике, и сегодня - Тараканова. Слушая последнего, вспомнил, что Илья, с которым они выходили в верховья Эжвы, тоже говорил о большевиках и себя называл большевиком. И про равенство говорил. Смотри-ка, великая сила оказалась у этих самых большевиков, если через столько лет все сошлось как по писаному…
Тараканов звал собрать революционный судовой комитет, чтоб, значит, офицеры не могли своевольничать. И даже командир.
Вот оно как жизнь перевернулась. Тараканов слова кричит, а командир рядышком стоит и помалкивает. Тут же начали выкрикивать фамилии в судовой комитет. А потом, пото-ом… пошли митинговать каждый день. Приедет кто, почнет руками махать, рассказывать о новой жизни. Тут тебе и меньшевики, и эсеры, и анархисты - и кто только не старался повернуть матросов на свою сторону. Только ради этого и сыпали словами да руками размахивали. Однажды сам Керенский приезжал. Вот этот гладко говорил - заслушаешься… Матросы аж рты пораскрывали, таких говорунов не видали еще. Одна только осечка была у ораторов: все призывали и дальше воевать, до полной победы над германским врагом.
И Керенский тоже. Лишь судовой комитет войну не поддерживал, большевики, стало быть, были против войны. Уж что-что, а война всем надоела. А Федору Туланову и сама служба обрыдла, ну до того опостылела - слов нету. По дому, по светлым сосновым борам, по веселым березкам, по чистой Ижме - уж так соскучал… А особенно по Ульяне, по Уле. Чуть прикроет глаза - вот она, Уля, зовет, зовет его взглядом из-под длинных ресниц, зовет…
С минуты их расставания прошло полгода. А казалось - целая вечность минула. Туланов пошел посоветоваться с Таракановым, он теперь был на тральщике председателем судового комитета. Тот прямо сказал:
