Борис Шахов - Черная шаль с красными цветами
Отцовская лыжня начиналась сразу за изгородью.
- Завтра обратно возвращайся с отцом,- наказывала матушка.- Так ему и скажи.
- Скажу,- пообещал Федор.
И прошелся, громко хлопая лыжами, проверил, все ли ладно. Затем уж, размахивая руками в лад широким шагам, легко заскользил по лыжне. Воздух-то, воздух какой! А зимний бор… сосны красно-ствольные… тишина торжественная… Да тут взрослому мужику впору заплакать от радости встречи с родимой сторонкой. И как славно катиться вольным шагом по отцовской лыжне! Совсем не то, что болтаться на железной коробке по соленой воде, на волнах высотою в хоромы… И снаряды над головой не воют, и - самое-то главное!- никто, никтошеньки тобой не командует! Тут ты сам себе и командир, и боцман, и царь.
Вона, на соснах,- в честь Фединого приезда - на каждой веточке белый кружевной воротничок. И вершины - специально для него закудрявлены… А как же! Хозяин вернулся! Отойдя от деревни версты на две, Федор вскинул вверх руку с ружьем и закричал во весь голос, закричал:
- Э-э-эээ! При-ивет всем! От меня - при-и-ве-ет!
Нащупал пальцем курок и шарахнул в небо - отдал салют родному лесу. Эх, как хорошо накатило! Ну до того хорошо… Возликовала душа. Раньше соскучилась, сжалась, загоревала по дому. А теперь вот расправилась и - ликует! Эх, жить бы да жить вечно, стоять на лыжах, смотреть на небо, на землю, на лес и - жить…
Припозднился-таки Федор с утренним гостеванием, припозднился, да ведь нельзя обидеть ни мать родную, ни маму крестную…
Начало темнеть еще до Катшыс-бугра. Страшного, конечно, ничего нет, какая уж тут печаль? До своей охотничьей избушки Федор и с закрытыми глазами дойдет, тут темнота ему не помеха. Он даже шагу прибавить не захотел - такая была радость снова увидеть, узнать родное свое, до боли знакомое… На небольшой поляне перед охотничьей избушкой было светлее. Из окошка еле-еле свет брезжил, и можно было еще угадать чуть в стороне баньку. Значит, вернулся батя из лесу, вернулся,- обрадовался Федор. Сердце опять зачастило. Лыжня сама привела его под навес. Он снял лыжи и прислонил к стенке. Ружье и лузан повесил на деревянный колышек - его и нашаривать не пришлось, рука сама угадала, где он, старый. Батя, конечно, понял, что человек к избушке идет: собаки залаяли, предупредили, ишь как рвутся. Он, слышно, прикрикнул на них, но навстречу не вышел. Гость неожиданный, нежданный - сам войдет, доложится. Вошел Федя в избушку, поклонившись низкой притолоке.
В переднем углу горела лучина. Батя сидел боком. Снимал шкурку с белки. Соболь, собака старая, рычать сразу перестала, осторожно подошла к Феде, обнюхала и завиляла, завиляла колечком хвоста и нос задрала, тихонечко заскулила. Вспомнила ведь! Вторая собака была незнакомая, молодая, Федю знать не знала, теперь стояла рядом с хозяином и грозно рычала.
Отец внимательно посмотрел на вошедшего, в лице не изменился, чуть помедлил и широкими жестами перекрестил Федора: «Да воскреснет бог… да расточатся врази его… яко тает дым…»
Молитва от нечистой силы, сообразил Федор. И подал голос:
- Да я это, батя, я. Глянь, ведь Соболь признал меня.
- Так-то оно, конечно… если бы не… Откуда ж ты свалиться мог… в избу вошел, а божий знак не подал…
Федор догадался. Левой рукой спокойно снял шапку, а правой дважды перекрестился, стоя лицом к маленькой, в пол-ладони, иконке Николы-угодника, висевшей в переднем углу. Отец все же смотрел недоверчиво.
- Сейчас из дому, батя. Вчера приехал, на побывку отпустили. Скоро и возвращаться, чтоб к Михайлову дню обратно на корабле. Мать просит тебя со мною вместе завтра домой.
- Шеть!- цыкнул отец на все еще рычащую лайку и прогнал ее под нары.- Разболокайся, сынок.
Медленно поднялся отец с низенькой скамеечки и начал креститься, кланяясь все той же почерневшей от сажи иконке: «Слава те, господи, слава те, господи…» Затем уж подошел к Федору, прижал его к груди и трижды приложился бородатым лицом к щекам сына.
- Ты уж извиняй, сынок. Входишь в дверь… а я только что думал о тебе. Ну и решил: приблазнилось, не иначе. Садись отдохни. У меня суп из глухарки сварен, погоди чуток, вот на костре разогрею, на воле…
Батя надел шапку и торопливо вышел. Федор в полутьме обвел взглядом избушку. Все как было, все так же, как и три года назад. Да неужели столько времени минуло?… На лавке лежали еще две белки,- Федор сел на отцово место, закончил его работу. Молодая собака вылезла из-под нар, обнюхала Федора и завиляла хвостом, извиняясь за давешнюю непримиримость.
Батя перелил суп из котелка в деревянную миску, положил перед Федором ложку. Видно было: пока он котелок на костерке разогревал, сомнения снова одолели его. Федор перед едой уже не забыл перекреститься.
- В дальней-то дороге небось не без крестика, а?- спросил батя.- Обличье, оно конешно, сильно схожее, да ведь нечистая сила, она… сила все ж…
- Как без него,- успокоил отца Федор, приоткрыл ворот рубахи и из-под тельняшки вытащил нательный крестик.- Это еще мама перед уходом на службу повесила мне. Только цепочку в Финляндии купил, тоненькую, серебряную. Да ведь и тебе подарок оттуда привез. Вот,- Федор отложил ложку, встал, из кармана зипуна вытащил небольшенький сверточек. Развернул его, протянул бате круглую черную коробочку.
- Это тебе.
Отец открыл коробочку, увидел компас.
- Матка? Ладно… Хотя у меня и старый показывает.
- Этот отличается, батя. Вот посмотри,- Федор открыл крышку компаса и заслонил его ладонью от света лучины.
- Но, там что-то даже горит,- удивился отец.
- Это светит конец стрелки, которая кажет север,- объяснил Федор.- А если конец стрелки навести между вот этими двумя горящими точками, да сам станешь лицом в том направлении, то горящая точка справа будет восток, а слева - запад. А это, стало быть, юг. В темноте очень способно…
- Знаю,- коротко поблагодарил отец и положил подарок на стол.
Но недолго выдержал характер, вскоре снова взял компас в руки. Федор ел и улыбался. Уж он-то своего батю знал.
- Выйду на волю, погляжу в темноте…- И вышел.
Зашел обратно, счастливо улыбаясь:
- Эк они в подходящее место этих светлячков загнали, хорошо указывают. Ты бы матери чего привез, сынок. Вовсе без бабьей радости живет…
- Как же, батя, обязательно привез. И маме, и бабушке, и тетке Насте, всем материалу на сарафан. Агнии и Анне дяди Дмитрия - бусы, красивые. А Гордею финский нож, такой нож справный… Да вот он, оказывается, сам там же, где кровь льют…
- Откуда ж у тебя, сынок, эстолько деньжищ?- удивился отец.
- А за три-то года… Копил помаленьку, не без того, батя. Потом такое еще… был в нашей команде один дошлый человек, хороший такой парняга, так вот он подсказал, чего финнам надобно по их, финской, жизни. Когда заходили мы в Финляндию, там по его подсказу кое-какие товары с выгодой обменяли, да. Одно, батя, жаль. Нету больше того хорошего парняги… В последнем бою… осколком… меня в плечо зацепило, а ему, бедолаге, прямо в голову угодило… насмерть.
Отец перекрестился. Опустил голову, посидел молча. Поднял лицо, тихо попросил Федора:
- Покажи.
Федя добрал из миски две ложки супа, доел. Не торопясь, снял с себя рубаху, тельняшку. Повернулся к отцу свежим шрамом. Батя тихонько обвел рубец на плече пальцами, спросил:
- Руку подымаешь - не болит?
- Теперь ничего, терпимо, батя. Врач обещал, все, мол, как прежде будет, не опасно.
- Слава богу,- прошептал отец. И поклонился Николе.
На мягкой лосиной шкуре да под теплым одеялом спать было и не холодно и не жарко - в самый раз. Ночью Федор проснулся, услышал в темноте шепот. Понял: батя молится. За него, Федора. Когда отец рассматривал шрам на плече, немецкий подарок, лицо его невольно исказилось болью за сына, Федор заметил. Теперь он не стал подавать голоса, слушал молитву отца, потрескивание мороза за стенкой - и все это в привычной благословенной тишине родной тайги… Снова уснул. Встали привычно рано. Позавтракали. А собирались уже как рассвело. В лабазе у бати набралось всего: десятка полтора заячьих тушек, два глухаря, три глухарки, рябчиков порядочно, мягкий мешок с заячьими и беличьими шкурками. Все это погрузили в нарты. Туда же положили и ружья. Федор надел лямку, батя охотничьим копьем помог стронуть нарты с места. Собаки большими прыжками обогнали Федора и побежали вперед по лыжне. Отец шел сзади, помогая то подтолкнуть на подъеме, то притормозить на спуске.
Назад, до Кыръядина, Федора везла-провожала Агния. Сама правила, брата к вожжам не допускала.
- Не-е, братишка, по этой дороге я - ямщик… А ты нынче полное право имеешь погосподиться. Да и Машка наша меня признает, послушная.- Агния засмеялась, стеганула слегка кобылу вожжами по крупу.- Но-о, милая, не подводи меня пред братухой…
Но Машка порысит-порысит да и опять поплетется шагом, такая неспешная кобыла. А Агния и не замечает, дает ей волю тащиться, и рассказывает, не умолкая, да Федора расспрашивает, о чем еще хочется ей узнать. Благо в дороге они одни, никто не мешает сестренке поболтать с братом. Федору же до того хотелось побыстрей в Кыръядин! Была бы его воля - он бы и без передышек, без ночевок добрался, только бы не стоять в пути. И уж он бы, конечно, не позволил ленивой кобыле шагом плестись…
