Соломон Нортап - 12 лет рабства. Реальная история предательства, похищения и силы духа
Редкий день проходил без одной, а то и нескольких порок при взвешивании хлопка. Провинившийся, не сумевший набрать достаточный вес, выходил во двор, его заставляли раздеться, лечь на землю лицом вниз и получить наказание, пропорциональное его проступку. Это буквальная, неприукрашенная истина: щелканье плетей и крики рабов были слышны на плантации Эппса от наступления сумерек до отхода ко сну – почти каждый день в течение всего периода сбора хлопка.
Число плетей определяется в соответствии с природой проступка. Двадцать пять считаются простым «поглаживанием». Их назначают, например, когда в хлопке попадается сухой лист либо кусок коробочки или когда на поле сломана одна ветка. Пятьдесят – обычное наказание за все провинности следующей степени тяжести. Сотня плетей именуется суровым наказанием: к нему приговаривают за серьезный проступок – праздное стояние в поле. От полутора до двух сотен назначают тому, кто ссорится со своими соседями по хижине, а пять сотен (помимо травли собаками) неизменно становятся уделом бедного беглеца, обрекая его на целые недели боли и мук.
В те два года, которые Эппс оставался на плантации на Байю-Хафф-Пауэр, он имел привычку как минимум раз в две недели возвращаться домой из Холмсвиля в изрядном подпитии. Стрелковые состязания почти неизменно заканчивались дебошем. В такие моменты он бывал вспыльчив и полубезумен. Нередко он принимался бить посуду, ломать стулья и любую мебель, какая попадалась ему под руку. Удовлетворившись этими развлечениями в доме, он хватался за кнут и выходил во двор. Тогда рабам приходилось быть постоянно начеку и проявлять крайнюю осторожность. Первый же, кто появлялся в зоне досягаемости его кнута, испытывал на себе его «ласку». Иногда он часами гонял невольников во все стороны, заставляя их укрываться за углами хижин. Порой Эппс ухитрялся поймать какого-нибудь зазевавшегося раба, и, если ему удавалось нанести меткий весомый удар, он получал от этого истинное неприкрытое удовольствие. Чаще других страдали маленькие дети и старики, которые уже не могли быстро двигаться. Посреди всеобщего смятения он коварно затаивался позади хижины, поджидая с поднятым кнутом, чтобы стегнуть им по первому же черному, который опасливо выглянет из-за угла.
В другие подобные дни он приезжал домой в менее жестоком настроении. Тогда следовало устраивать веселье. Все должны были двигаться в такт какой-нибудь песенке. Тогда хозяину Эппсу требовалось услаждать свой музыкальный слух мелодией скрипки. И он становился жизнерадостным, гибким и весело двигался по всей веранде и дому «стопою торопливой, словно в пляске прихотливой»[70].
Тайбитс, продавая меня ему, сообщил, что я умею играть на скрипке. Сам он получил эти сведения от Форда. Уступая просьбе госпожи Эппс, ее муж купил мне скрипку в одну из своих поездок в Новый Орлеан. Поскольку хозяйка страстно любила музыку, меня часто звали в дом, чтобы играть для семейства.
Всех нас собирали в большой зале дома, когда Эппс возвращался из города в одном из своих «танцевальных настроений». Неважно, насколько мы были изнурены и усталы – плясать должны были все. Заняв полагавшееся мне место, я затягивал мелодию.
– Пляшите, чертовы ниггеры, пляшите, – выкрикивал Эппс.
При этом не должно было быть никаких спотыканий и задержек, никаких замедленных или ленивых движений; невольникам следовало являть чудеса ловкости, живости и проворства. «Прыг-скок, с пятки на носок, славно проведем мы вечерок», – был девиз этого времяпрепровождения. Плотная фигура Эппса мелькала среди фигур его темнокожих рабов, быстро проделывая все коленца танца.
Кнут при этом обычно не покидал его руки, готовый обрушиться на голову того самонадеянного невольника, который осмеливался минутку отдохнуть или даже просто остановиться, чтобы перевести дух. Только когда он сам утомлялся, наступал короткий перерыв, но он был очень коротким. Хлопок, щелканье и мелькание кнута – и вот он уже снова кричит: «Пляшите, ниггеры, пляшите» – и вот уже все снова пускаются в пляс очертя голову, а я, временами тоже пришпориваемый жестким прикосновением кнута, сижу в углу, извлекая из своей скрипки чудесную танцевальную мелодию. Хозяйка нередко бранила его, заявляя, что вернется к своему отцу в Чейнивиль. Тем не менее бывали времена, когда и она не могла удержаться от смеха, глядя на его шумные выходки. Часто он таким образом задерживал нас едва ли не до самого рассвета. Согбенные непосильным трудом, изнывающие по толике живительного отдыха, испытывающие желание броситься на землю и зарыдать, несчастные рабы Эдвина Эппса не раз были вынуждены плясать и веселиться в его доме всю ночь напролет.
И, несмотря на такие лишения ради удовлетворения каприза неразумного хозяина, мы все равно должны были выходить в поле с рассветом и в тот день выполнять обычное назначенное нам задание. Усталость не могла быть оправданием того, что при взвешивании не хватает «нормы» хлопка или что мы двигаемся в кукурузном поле не с такой быстротой, как обычно. Порка была столь же жестокой, как будто мы вступили в это утро полные сил и жизни после ночного сна. В сущности, после таких безумных пирушек он становился еще более угрюмым и диким, наказывая невольников за меньшие преступления и пользуясь кнутом с возросшей и еще более мстительной энергией.
Десять лет я трудился на этого человека без всякой награды. Десять лет мой непрестанный труд вносил свой вклад в увеличение его собственности. Десять лет я был принужден обращаться к нему с опущенным взором и непокрытой головой – тоном и языком раба. Я ничем ему не обязан, за исключением незаслуженных оскорблений и побоев.
За пределами досягаемости его бесчеловечного кнута, стоя на земле свободного штата, где я был рожден, благодарение Небесам, я теперь могу снова ходить среди людей с поднятой головой. Я могу говорить о несправедливостях, которые я сносил, и о тех, кто их чинил, не опуская глаз. Но я не испытываю желания говорить о нем или о любом другом человеке что-либо иное, кроме правды.
Однако говорить правдиво об Эдвине Эппсе – значило бы сказать: он человек, в чьем сердце не найдешь ни доброты, ни справедливости. Грубая, необузданная энергия вкупе с необразованным умом и алчным духом – вот его главные качества. Он известен как «обломщик ниггеров» – славится своим умением подчинить себе дух раба. И он гордится такой своей репутацией, как наездник гордится своим умением обломать непокорную лошадь. Он смотрел на цветного не как на человеческое существо, ответственное перед своим Творцом за тот небольшой талант, коим Он его наделил, но как на «личное движимое имущество», как на живую собственность, которая ничем не отличается от мула или собаки, если не считать цены.
Ему были предъявлены свидетельства, ясные и неоспоримые, что я – свободный человек и имею такое же право на свою свободу, как и он сам. И в тот день, когда я его покинул, он узнал о том, что у меня есть жена и дети, столь же дорогие мне, как дороги ему его собственные отпрыски… Он лишь бушевал и бранился, проклиная закон, отнимавший меня у него. И он клялся, что отыщет человека, который отправил письмо, раскрывшее тайну моей неволи и моего местонахождения (если только деньги обладают какой-либо властью или силой), и убьет его. Он не думал ни о чем, кроме своей материальной выгоды, и проклинал меня за то, что я родился свободным. Он мог бы недвижно стоять и смотреть, как его бедным рабам вырывают языки с корнем – мог бы смотреть, как их сжигают на кострах на медленном огне или травят до смерти собаками, если бы только это принесло ему выгоду. Таков Эдвин Эппс – жестокосердный и несправедливый.
На Байю-Бёф был лишь один еще больший варвар. Плантацию Джима Бернса возделывали, как я уже упоминал, исключительно женщины. Этот дикарь полосовал их спины кнутом до такой степени, что они не могли исполнять ежедневные обязанности, которые требуются от рабынь. Он похвалялся своей жестокостью, и во всей местности его считали еще более бескомпромиссным и энергичным человеком, чем даже Эппс. Сам животное, Джим Бернс не питал ни крохи милосердия к подчиненным ему животным и, как глупец, избивал и истощал ту самую рабочую силу, от которой зависел его доход.
Эппс оставался на Хафф-Пауэр два года, после чего, скопив существенную сумму денег, потратил ее на покупку плантации на восточном берегу Байю-Бёф, где и живет до сих пор. Он стал ее собственником в 1845 году, после рождественских праздников. Он увел туда с собой девятерых рабов, из которых семь (за исключением меня и Сюзан, впоследствии умершей) остаются там и по сей день. Никакой живой силы он к этому числу не прибавил. И в течение восьми последующих лет моими товарищами в этих местах были: Абрам, Уайли, Феба, Боб, Генри, Эдвард и Пэтси. Все они, за исключением появившегося позднее Эдварда, были куплены из одной партии рабов в ту пору, когда Эппс работал надсмотрщиком у Арчи Уильямса – на плантации возле Ред-Ривер, недалеко от Александрии.
