Чарльз Диккенс - Рождественские повести
- Не можете ли вы мне сказать, - проговорил путник с легкой улыбкой, а вы, если можете, то конечно скажете, так я лучше спрошу вас, чем кого другого, - где живет олдермен Кьют?
- Здесь рядом, - ответил Тоби. - Я с удовольствием покажу вам его дом.
- Я должен был явиться к нему завтра, и не сюда, а в другое место, сказал человек, следуя за Тоби, - но я на подозрении и хотел бы оправдаться, чтобы потом спокойно искать заработка... не знаю где. Так он авось не посетует, если я нынче вечером приду к нему на дом.
- Не может быть! - вскричал пораженный Тоби. - Неужто ваша фамилия Ферн?
- А? - воскликнул его спутник, в изумлении к нему обернувшись.
- Ферн! Уилл Ферн! - сказал Тоби.
- Да, это мое имя, - подтвердил тот.
- Ну, если так, - закричал Тоби, хватая его за руку и опасливо озираясь, - ради всего святого, не ходите к нему! Не ходите к нему! Он вас упразднит, уж это как пить дать. Вот, зайдем-ка сюда, в переулок, и я вам все объясню. Только не ходите к нему.
Новый его знакомец скорее всего счел его за помешанного, однако спорить не стал. Когда они укрылись от взглядов прохожих, Тоби выложил все, что знал, - какую скверную рекомендацию дал ему сэр Джозеф и прочее.
Герой его повести выслушал ее с непонятным спокойствием. Он ни разу не перебил и не поправил Тоби.
Время от времени он кивал головой, точно поддакивая старому, надоевшему рассказу, а вовсе не с тем, чтобы его опровергнуть, да раза два сдвинул на макушку шляпу и провел веснушчатой рукой по лбу, на котором каждая пропаханная им борозда словно оставила свой след в миниатюре. Вот и все.
- В общем, уважаемый, все это правда, - сказал он. - Кое-где я бы мог отделить плевелы от пшеницы, да ладно уж. Не все ли равно? Я порчу ему всю картину. На свое горе. Иначе я не могу; я бы завтра опять поступил точно так же. А что до рекомендации, так господа, прежде чем сказать о нас одно доброе слово, уж ищут-ищут, нюхают-нюхают, все смотрят, к чему бы придраться! Ну что ж! Надо надеяться, что им не так легко потерять доброе имя, как нам, а то пришлось бы им жить с такой оглядкой, что и вовсе жить не захочется. О себе скажу, уважаемый, что ни разу вот эта рука, - он вытянул вперед руку, не взяла чужого; и никогда не отлынивала от работы, хоть какой тяжелой и за любую плату. Даю на отсечение эту самую руку, что не вру! Но когда я, сколько ни работай, не могу жить по-человечески: когда я с утра до ночи голоден; когда я вижу, что вся жизнь рабочего человека этак вот начинается, и проходит, и кончается, без всякой надежды на лучшее, - тогда я говорю господам: "Не трогайте меня и оставьте в покое мой дом. Чтобы вашей ноги в нем не было, мне и без вас тошно. Не ждите, что я прибегу в парк, когда у вас там празднуют день рождения, или произносят душеспасительные речи. Играйте в свои игрушки без меня, на здоровье, желаю удовольствия. Нам не о чем говорить друг с другом. Лучше меня не трогать.
Заметив, что девочка открыла глаза и удивленно осматривается, он осекся, что-то ласково зашептал ей на ухо и поставил ее на землю рядом с собой. Она прижалась к его пропыленной ноге, а он, медленно накручивая одну из ее длинных косичек на свой загрубелый указательный палец, снова обратился к Тоби:
- По природе я, мне кажется, человек покладистый, и уж конечно довольствуюсь малым. Ни на кого из них я не в обиде. Я только хочу жить по-человечески. А этого я не могу, и от тех, что могут, меня отделяет пропасть. Таких, как я, много. Их надо считать не единицами, а сотнями и тысячами.
Тоби знал, что сейчас он наверняка говорит правду, и покивал головой в знак согласия.
- Вот они меня и ославили, - сказал Ферн, - и уж наверно на всю жизнь. Выражать недовольство - незаконно, а я как раз и выражаю недовольство, хотя, видит бог, я бы куда охотнее был бодр и весел. Мне-то что, мне в тюрьме будет не хуже, чем сейчас; но ведь этот олдермен, чего доброго, и впрямь меня засадит, раз за меня некому слова замолвить; а вы понимаете... - и он указал пальцем вниз, на ребенка.
- Красивое у нее личико, - сказал Тоби.
- Да, - отозвался Ферн вполголоса и бережно, обеими руками, повернув лицо девочки к себе, внимательно в него вгляделся. - Я сам об этом думал, и не раз. Я думал об этом, когда в очаге у меня не было ни единого уголька, а в доме - ни куска хлеба. Думал и в тот вечер, когда нас схватили, точно воров. Но они... они не должны подвергать эту малютку слишком большим испытаниям, верно, Лилиен? Это несправедливо.
Он говорил так глухо и смотрел на девочку так пристально и странно, что Тоби, пытаясь отвлечь его от мрачных мыслей, спросил, жива ли его жена.
- Я никогда и не был женат, - ответил тот, покачав головой. - Она дочка моего брата, круглая сирота. Ей девять лет. На вид меньше, верно? - но это оттого, что она сейчас устала и озябла. О ней там хотели позаботиться запереть в четырех стенах в работном доме, двадцать восемь миль от наших мест (так они позаботились о моем старике отце, когда он больше не мог работать, только он их недолго утруждал); но я взял ее к себе, и с тех пор она живет со мной. У ее матери была здесь, в Лондоне, одна знакомая женщина. Мы хотим ее разыскать, и хотим найти работу, но Лондон - большой город. Ну да ничего, зато есть где погулять, правда, Лилли?
Он улыбнулся девочке и пожал руку Тоби, которому его улыбка показалась печальнее слез.
- Я даже имени вашего не знаю, - сказал он, - но я открыл вам душу, потому что я вам благодарен, - вы мне оказали большую услугу. Я послушаюсь вашего совета и не пойду к этому...
- Судье, - подсказал Тоби.
- Да, раз уж его так называют. К этому судье. А завтра попытаем счастья где-нибудь в пригородах, может там нам больше повезет. Прощайте. Счастливого нового года!
- Стойте! - крикнул Тоби, не выпуская его руки. - Стойте! Не будет новый год для меня счастливым, если мы так простимся. Не будет новый год для меня счастливым, если я отпущу вас с ребенком бродить неведомо где, без крыши над головой. Пойдемте ко мне! Я бедный человек, и дом у меня бедный; но на одну-то ночь я могу вас приютить без всякого для себя ущерба. Пойдемте со мной. А ее я понесу! - говорил Трухти, беря девочку на руки. - Красоточка моя! Да я двадцать таких снесу и не почувствую. Вы скажите, если я иду слишком быстро. Ведь я скороход, всегда этим отличался! - Так говорил Трухти, хотя на один шаг своего усталого спутника он делал пять-шесть семенящих шажков и худые его ноги подгибались под тяжестью девочки.
- Да она легонькая, - тараторил Трухти, работая языком так же торопливо, как ногами: он не терпел, когда его благодарили, и боялся умолкнуть хотя бы на минуту, - легонькая, как перышко. Легче павлиньего перышка, куда легче. Раз-два-три, вот и мы! Первый поворот направо, дядя Уилл, мимо колодца, и налево в проулок прямо напротив трактира. Раз-два-три, вот и мы! Теперь на ту сторону, дядя Уилл, и запоминайте - на углу стоит паштетник. Раз-два-три, вот и мы! Сюда, за конюшни, дядя Уилл, и вон к той черной двери, где на дощечке написано "Т. Вэк, рассыльный"; и раз-два-три, и вот и мы, и вот мы и пришли, Мэг, голубку моя, и как же мы тебя удивили!
С этими словами Трухти, совсем запыхавшись, опустил девочку на пол посреди комнаты. Маленькая гостья взглянула в лицо Мэг и, сразу поверив всему, что увидела в этом лице, бросилась ей на шею.
- Раз-два-три, вот и мы! - прокричал Трухти, бегая по комнате и громко отдуваясь. - Дядя Уилл, у огня-то теплее, что же вы не идете к огню? И раз-два-три, и вот и мы! Мэг, ненаглядная моя, а где чайник? Раз-два-три, вот и нашли, и сейчас он у нас вскипит!
Исполняя свой дикий танец, Трухти и вправду подхватил где-то чайник и поставил его на огонь; а Мэг, усадив девочку в теплый уголок, опустилась перед ней на колени и, сняв с нее башмаки, растирала ее промокшие нот. Да, и смеялась, глядя на Трухти, - смеялась так ласково, так весело, что Трухти мысленно призывал на нее благословение божие: ибо он заметил, что, когда они вошли, Мэг сидела у огня и плакала.
- Полно, отец! - сказала Мэг. - Ты сегодня, кажется, с ума сошел. Просто не знаю, что бы сказали на это колокола. Бедные ножки! Совсем заледенели.
- Они уже теплые! - воскликнула девочка. - Уже согрелись!
- Нет, нет, нет, - сказала Мэг. - Мы еще их как следует не растерли. Уж мы так стараемся, так стараемся! А когда согреем ножки - причешемся, вон как волосы-то отсырели; а когда причешемся - умоемся, чтобы бедные щечки разрумянились; а когда умоемся, нам станет так весело, и тепло, и хорошо...
Девочка, всхлипнув, обхватила ее руками за шею, потом погладила по щеке и сказала:
- Мэг! Милая Мэг!
Это было лучше, чем благословение, которое призывал на нее Тоби. Лучше этого не могло быть ничего.
- Да отец же! - вдруг воскликнула Мэг.
- Раз-два-три, вот и мы, голубка! - отозвался Тоби.
- Господи помилуй! - вскричала Мэг. - Он в самом деле сошел с ума! Капором нашей малютки накрыл чайник, а крышку повесил за дверью!
- Это я нечаянно, милая, - сказал Тоби, поспешно исправляя свою ошибку. - Мэг, послушай-ка!
Мэг подняла голову и увидела, что он, предусмотрительно заняв позицию за стулом гостя, держит в руке заработанный шестипенсовик и делает ей таинственные знаки.
