Чарльз Диккенс - Рождественские повести
И только ли ему? Или уже семьдесят сменявших друг друга лет обращалось с тем же призывом к английским труженикам и все напрасно!
На улицах царила суета, лавки были весело разукрашены. Новому году, как младенцу, имеющему унаследовать весь мир, готовили радостную встречу с приветствиями и подарками. Для нового года были припасены игрушки и книги, сверкающие безделушки, нарядные платья, хитрые планы обогащения; и новые изобретения, чтобы ему не соскучиться. Его жизнь была размечена в календарях и альманахах; фазы луны и движение звезд, приливы и отливы, все было заранее известно до одной минуты; продолжительность каждого его дня и каждой ночи была вычислена с такой же точностью, с какой мистер Файлер решал свои задачки про мужчин и женщин.
Новый год, новый год. Повсюду новый год! На старый год уже смотрели как на покойника; имущество его распродавалось по дешевке, как пожитки утонувшего матроса на корабле. Он еще дышал, а моды его уже стали прошлогодними и шли за бесценок. Сокровища его стали трухой по сравнению с богатствами его нерожденного преемника.
Тоби Вэку, по его мнению, нечего было ждать ни от старого года, ни от нового.
"Упразднить, упразднить! Факты-цифры, факты-цифры! Доброе время, старое время! Упразднить, упразднить", - он трусил и трусил под этот напев, и никакого другого его ноги не желали слушаться.
Но и этот напев, как ни был он печален, привел его в надлежащее время к цели. К особняку сэра Джозефа Баули, члена парламента.
Дверь отворил швейцар. И какой швейцар! Толстый, надутый, в ливрее! Бляха на груди у Тоби сразу потускнела рядом с его позументами.
Швейцар этот долго отдувался, раньше чем заговорить, - он задохнулся, так как опрометчиво встал со стула, не успев собраться с мыслями. Когда он обрел голос - а случилось это не скоро, потому что голос был глубоко упрятан под слоями жира и мяса, - то произнес сиплым шепотом:
- От кого?
Тоби ответил.
- Передайте сами вот туда, - сказал швейцар, указывая на дверь в конце длинного коридора. - Сегодня все доставляется прямо туда. Еще немножко - и вы бы опоздали: карета подана, а они и приезжали-то в город всего на несколько часов, нарочно для этого дела.
Тоби старательно вытер ноги (и без того уже сухие) и двинулся в указанном ему направлении, примечая по дороге, что дом этот страх какой богатый, но весь затянутый чехлами и молчаливый - видно, хозяева и впрямь живут в деревне. Постучав в дверь, он услышал "войдите", а войдя, очутился в просторном кабинете, где за столом, заваленном бумагами и папками, сидели важная леди в капоре и не ахти какой важный джентльмен в черном, писавший под ее диктовку; в то время как другой джентльмен, постарше и гораздо поважнее, чья трость и шляпа лежали на столе, шагал из угла в угол, заложив руку за борт сюртука и поглядывая на висевший над камином портрет, который изображал его самого во весь рост, а роста он был немалого.
- В чем дело? - спросил этот джентльмен. - Мистер Фиш, будьте добры, займитесь.
Мистер Фиш извинился перед леди и, взяв у Тоби письмо, почтительно вручил его по назначению.
- От олдермена Кьюта, сэр Джозеф.
- Это все? Больше у вас ничего нет, рассыльный? - осведомился сэр Джозеф.
Тоби ответил отрицательно.
- Ни от кого никаких векселей, никаких претензий ко мне? Мое имя Баули, сэр Джозеф Баули. Если таковые имеются, предъявите их. Возле мистера Фиша лежит чековая книжка. Я ничего не откладываю на будущий год. В этом доме по всем решительно счетам расплачиваются в конце старого года. Так, чтобы, если безвременная... э-э...
- Смерть, - подсказал мистер Фиш.
- Кончина, сэр, - надменно поправил его сэр Джозеф, - пресечет нить моей жизни, я мог надеяться, что дела мои окажутся в полном порядке.
- Дорогой мой сэр Джозеф! - воскликнула леди, бывшая много моложе своего супруга. - Как можно упоминать о таких ужасах!
- Миледи Баули! - заговорил сэр Джозеф, время от времени начиная беспомощно барахтаться, когда мысли его достигали особенно большой глубины, - в эту пору года нам следует подумать о... э-э... о себе. Нам следует заглянуть в свою... э-э... свою счетную книгу. Всякий раз, с наступлением этого дня, столь знаменательного в делах человеческих, нам следует помнить, что в этот день происходит серьезный разговор между человеком и его... э-э... его банкиром.
Сэр Джозеф произнес эту речь так, словно хорошо сознавал заключенную в ней нравственную ценность и хотел даже Тоби Вэку предоставить возможность извлечь из нее пользу. Кто знает, не этим ли намерением объяснялось и то обстоятельство, что он все еще не распечатывал письма и велел Тоби подождать минутку.
- Вы просили мистера Фиша написать, миледи... - начал сэр Джозеф.
- Мистер Фиш, по-моему, уже написал это, - перебила его супруга, бросив взгляд на упомянутого джентльмена. - Но в самом деле, сэр Джозеф, я, кажется, не отошлю это письмо. Очень уж выходит дорого.
- Что именно дорого? - осведомился сэр Джозеф.
- Да это благотворительное общество. Они дают нам только два голоса при подписке на пять фунтов *. Просто чудовищно!
- Миледи Баули, - возразил сэр Джозеф, - вы меня удивляете. Разве наши чувства должны быть соразмерны числу голосов? Не вернее ли сказать, что, для человека разумного, они должны быть соразмерны числу подписчиков и тому здоровому состоянию духа, в какое их приводит столь полезная деятельность? Разве не чистейшая радость - иметь в своем распоряжении два голоса на пятьдесят человек?
- Для меня, признаюсь, нет, - отвечала леди. - Мне это досадно. К тому же, нельзя оказать любезность знакомым. Но вы ведь друг бедняков, сэр Джозеф. Вы смотрите на это иначе.
- Да, я друг бедняков, - подтвердил сэр Джозеф, взглянув на бедняка, при сем присутствующего. - Как такового меня можно язвить. Как такового меня не однажды язвили. Но мне не нужно иного звания.
"Какой достойный джентльмен, храни его бог!" - подумал Тоби.
- Я, например, не согласен с Кьютом, - продолжал сэр Джозеф, помахивая письмом. - Я не согласен с партией Файлера. Я не согласен ни с какой вообще партией. Моему другу бедняку нет дела до всех этих господ, и всем этим господам нет дела до моего друга бедняка. Мой друг бедняк, в моем округе, это мое дело. Никто, ни в одиночку, ни совместно, не вправе становиться между моим другом и мной. Вот как я на это смотрю. По отношению к бедняку я беру на себя... э-э... отеческую заботу. Я ему говорю: "Милейший, я буду обходиться с тобой по-отечески".
Тоби слушал очень внимательно, и понемногу на душе у него становилось легче.
- Тебе, милейший, - продолжал сэр Джозеф, задержавшись рассеянным взглядом на Тоби, - тебе нужно иметь дело только со мной. Не трудись думать о чем бы то ни было. Я сам буду за тебя думать. Я знаю, что для тебя хорошо; я твой родитель до гроба. Такова воля всемогущего провидения. Твое же назначение в жизни - не в том, чтобы пьянствовать, обжираться и все свои радости по-скотски сводить к еде, - Тоби со стыдом вспомнил рубцы, - а в том, чтобы чувствовать, как благороден труд. Бодро выходи с утра на свежий воздух и... э-э... и оставайся там. Проявляй усердие и умеренность, будь почтителен, умей во всем себе отказывать, расти детей на медные гроши, плати за квартиру в срок и ни минутой позже, будь точен в денежных: делах (бери пример с меня; перед мистером Фишем, моим доверенным секретарем, всегда стоит шкатулка с деньгами) - и можешь рассчитывать на то, что я буду тебе Другом и Отцом.
- Хороши же у вас детки, сэр Джозеф! - сказала леди и вся передернулась. - Сплошь ревматизм, лихорадка, кривые ноги, кашель, вообще всякие гадости!
- И тем не менее, миледи, - торжественно отвечал сэр Джозеф, - я для бедного человека Друг и Отец. Тем не менее я всегда готов его подбодрить. В конце каждого квартала он будет иметь доступ к мистеру Фишу. В день Нового года я и мои друзья всегда будем пить за его здоровье. Раз в год я и мои друзья будем обращаться к нему с прочувствованной речью. Один раз в своей жизни он, возможно, даже получит - публично, в присутствии господ небольшое вспомоществование. А когда все эти средства, а также мысль о благородстве труда перестанут ему помогать и он навеки успокоится в могиле, тогда, миледи, - тут сэр Джозеф громко высморкался, - тогда я буду... на тех же условиях... Другом и Отцом... для его детей.
Тоби был глубоко растроган.
- Благодарная у вас семейка, сэр Джозеф, нечего сказать! - воскликнула его супруга.
- Миледи, - произнес сэр Джозеф прямо-таки величественно, - всем известно, что неблагодарность - порок, присущий этому классу. Ничего другого я и не жду.
"Вот-вот. Родимся дурными! - подумал Тоби. - Ничем нас не проймешь".
- Я делаю все, что в человеческих силах, - продолжал сэр Джозеф. - Я выполняю свой долг как Друг и Отец бедняков; и я пытаюсь образовать их ум, по всякому случаю внушая им единственное правило нравственности, какое нужно этому классу, а именно - чтобы они целиком полагались на меня. Не их дело заниматься... э-э... самими собой. Пусть даже они, по наущению злых и коварных людей, выказывают нетерпение и недовольство и повинны в непокорном поведении и черной неблагодарности, - а так оно несомненно и есть, - все равно я их Друг и Отец. Это определено свыше. Это в природе вещей.
