Джуд Морган - Тень скорби
— Я хорошо знаю сестер Вулер как по отзывам, так и лично, — говорил папа. — Они принимают у себя малое число учениц, не больше дюжины, девочек постарше годами, а режим светский и либеральный. Одним словом…
Одним словом, Роу-Хед не имел ничего общего с Коуэн-Бриджем, все так говорили, и на этот счет можно было не беспокоиться. И все же, выбравшись из коляски перед высоким серым домом, Шарлотта вовсе бы не удивилась, если бы из-под сени порога явились мисс Эндрюс и преподобный Кэрус Уилсон и с наслаждением воскликнули: «Ах! Ты к нам вернулась!»
— Что с твоим говором? Он ирландский?
Шарлотта избегала взгляда девочки, похожего на холодный нос любопытной собаки.
— Я не замечала, что… что говорю как-то по-особенному.
— О, но в ирландском происхождении нет ничего дурного, правда. Мы на самом деле отвратительно с ними обращались — ты не находишь? Неудивительно, что они восстали. Ты ирландка или, может быть, шотландка? — Вопросительная пауза. — Тебе не нравится, что я об этом спрашиваю?
— Нет. — Темноволосую шумную девочку звали Мэри Тейлор, это ей было известно, а большего она знать не желала. — Это некультурно.
Смех с вызовом.
— Тогда почему ты мне так и не скажешь?
Потому что, потому что… тут, возможно, и кроется ключ: обнажение своего «я». Шарлотта здесь с единственной целью: учеба, работа. По сравнению с Коуэн-Бриджем преподавание в Роу-Хеде было плодотворным и творческим. Шарлотта вступила в занятия, как в пару удобных разношенных туфель. Мисс Вулер, владелица школы, которая ступала мягко, будто по мехам, и говорила с бесконечной музыкальностью, как задумчивая птичка, успокаивала и утешала своим присутствием, а в ее просторном доме никогда не хозяйничала нужда. Так что, если Шарлотте удастся держать голову склоненной над книгами (физически чересчур простая задача: близорукость стала заметной только здесь, где разрешались игры, и Шарлотте пришлось испытать унижение, когда ей бросили мяч, а она даже не сумела его разглядеть), она, возможно, доберется и до противоположного берега.
Когда с наступлением вечера другие девочки сбивались в группки, дурачились и болтали, она предпочитала прятаться за ширмой в классной комнате, чтобы обнять лисенка и немного поплакать над остротой его зубов, но это, в конце концов, ее дело. Ей решительно не хотелось, чтобы кто-то заглядывал за ширму. Однако же это произошло, и надо сказать, что получилось скорее откровение, чем вторжение.
Шарлотта позволила себе подумать о Заморне, который открывал дворцовый бал в Вердополисе, и, по всей вероятности, сама красота этой сцены вызвала у нее слезы, не замедлившие навернуться на глаза. Потом она почувствовала волнение воздуха, свет на веках. Шарлотта открыла глаза и судорожно глотнула воздух. Девочка, стоящая перед ней, была из Вердополиса. Нигде больше не найти такой смеси хрупкости и изящества, такой длинной белой шеи, такого нимба золотых локонов. Она, очевидно, явилась сюда из мыслей Шарлотты; и удивление Шарлотты было из разряда того, какое бывает, когда находишь четырехлистный клевер: рано или поздно это должно было случиться.
Потом Шарлотта протерла затуманенные глаза, а девочка произнесла вполне обычным голосом:
— Ой, прости, что побеспокоила. — И ореол померк, немножко. Шарлотта все равно знала, почему приняла девочку за гостью из нижнего, как они его называли, мира (ниже чего лежал этот мир, это уже другой вопрос). Казалось, она была всем, чем не была Шарлотта, вплоть до единственной жемчужной, почти декоративной слезинки, сбежавшей по ее щеке, когда она с дрожью в голосе спросила:
— Неужели здесь настолько плохо?
Новенькая. Шарлотта заставила себя приободриться.
— Вовсе не плохо. Не обращай на меня внимания. Здесь очень хорошо.
— Но не как дома, — вздохнули в ответ.
И здесь, несмотря на все свое восхищение, Шарлотта пожалела невинную слабость девочки.
— Боже мой, — сказала она, — я никогда не надеялась, что будет как дома.
Вот таким любопытным образом Шарлотта вновь обнаружила себя в середине. На этот раз не в семье: с друзьями, как положено их называть, хотя это понятие было таким же далеким для Шарлотты, как вступление в цирковую труппу. Быть подругой, как выяснилось, гораздо более трудоемкое и искусственное занятие, чем быть сестрой. Даже в глубине самого этого теплого, ручного, доверчивого слова то и дело натыкаешься на полосы территории, которые не отмечены на карте, по которым приходится тяжело и медленно пробираться. Быть может, она не позволила бы втянуть себя в эти отношения, если бы не возникшее ощущение, что ты нравишься. Теперь Шарлотта понимала, почему в дни ярмарок мужчины в Хоуорте напивались в стельку, а одинокие фермеры, живущие в одноглазых домишках на вершинах холмов, скатывались до такого состояния, что ради очередной дозы опиума готовы были на все. Если это хоть чем-то похоже на осознание, что ты кому-то нравишься, неудивительно, что человек способен броситься за ним даже в пропасть собственного уничтожения.
В середине. Не в вопросе достижений: здесь ее продвижение поистине было скорым и уверенным, как манера Мэри Тейлор залезать на молодой дуб (что запрещено) в саду Роу-Хеда, — первый хорошо рассчитанный бросок, ведущий напрямик к вершине. Академически Шарлотта поднялась на вершину школы и осталась там. А центральные позиции дружбы, между Элен и Мэри, были скорее между надеждой и страхом.
Элен Нюссей, видение, заглянувшее за ширму, — как ее описать? Она все-таки была плотью и кровью, но, конечно, особого рода. Когда Элен шла по комнате, казалось, что она аккуратно идет по тонкому шнуру безопасности, а по обе стороны от него грязная, липкая масса. Элен не была жеманной мисс: она была слишком тиха, серьезна и нежна для этого, но знала, где ходить, и чувствовалось, что всегда будет знать.
— Многочисленна, — произнесла она с мягкой улыбкой, говоря о своей семье, и повторила: — Многочисленна.
Двенадцать детей, узнала Шарлотта. Элен самая младшая, и от самого старшего ребенка семьи ее отделяет фактически целое поколение. Шарлотта представила проворное налаживание каждый раз нового соотношения сил — или, скорее, ей не пришлось этого делать: все это отражалось в Элен, упавшей в жизнь, как лист в бегущий ручей. Наверное, возможно быть такой, подумала Шарлотта и всем сердцем попыталась представить: довольно этого сжимающего, тревожного чувства. Не получилось. Но она могла надеяться.
— Веллингтон? — вскричала Мэри Тейлор, когда Шарлотта с теплотой отозвалась о своем герое. — Фи, с какой стати он сует нос в государственные дела? Да, сует нос, ему вообще не следовало становиться премьер-министром. Солдатом он был распрекрасным. Однако солдаты должны заниматься своим кровавым тираническим делом, а не маршировать по нашим свободам.
Ужасно. Шарлотта вздрогнула и отшатнулась, воспринимая это только по необходимости. Разве подобные вещи уже не были решены после того, как папа и тетушка оживленно обсудили их над развернутой газетой? Это не что иное, как болтовня радикалов, и заканчивается она всегда одним и тем же: Шарлотта на память знала папины мемуары о луддитах, их смертоносных силуэтах во тьме. И без тех великих личностей, аристократических идолов, суровых и широкоплечих, что поднялись во весь рост и сделали то, что должны были сделать, сейчас, конечно, царил бы хаос. Шарлотта снова увидела, как папу поднимают и усаживают на подушки в дни его болезни. Ужасное зрелище, ибо она всегда считала папу аскетически красивым мужчиной, — но как отвратительна эта безвольная поза, эта полоска печально белой груди, проглядывающая сквозь сорочку, эта направленная вниз стрела грязных волос. Закрой это, верни на место мраморный постамент.
Но ведь семья Мэри Тейлор и относится к радикалам, о чем было с гордостью заявлено. Они даже жили в доме под названием Красный Дом, построенном не из камня, а из кирпича, что само по себе outré[25]. Что-то сильное, деятельное и неустрашимое было в Мэри; даже когда девушка смотрела на часы в классной комнате, казалось, что она хочет снять их со стены и разобраться, как они работают. Мэри заставляла думать, и Шарлотте иногда становилось страшно следовать за этими мыслями.
Находясь в середине, можно увидеть, чего тебе не хватает: она не способна быть такой же энергичной, как Мэри, или такой же настоящей леди, как Элен. В то же время существовало нечто, чего не хватало им обеим, и этот пробел казался Шарлотте непостижимо абсурдным — как обладание головой и телом при отсутствии шеи. У них не было воображения.
— Как ты можешь видеть все это? — дивились они, когда она анализировала какую-нибудь иллюстрацию в книге, разбирая каждую деталь, выпуская на свободу ее сюжетную значимость. И единственно возможным ответом, который она, конечно, не могла дать, были слова: «Как вы можете этого не видеть?»
