Джек Керуак - Сатори в Париже. Тристесса (сборник)
«Ох нет Тристесса!» кричу я и хватаю ее под руки, и перевертываю ее, и сажаю себе на корточки, а сам опираюсь на стену – Она дышит тяжко и вдруг я вижу кровь по всему ее пальто —
«Она умирает», думаю я, «ни с того ни с сего она тут вздумала помирать… Этим безумным утром, в эту безумную минуту» – И тут же старик с молящими глазами по-прежнему смотрит на меня со своей метлой, и мужчины и женщины заходят за анисовкой, переступая через нас (с робким безразличьем, но медленно, едва глянув вниз) – Я прикладываю к ней свою голову, щека к щеке, и обнимаю крепче, и говорю «Non non non non», а сам имею в виду «Не умирай» – Крус на земле с нами по другую сторону, плачет – Я держу Тристессу за маленькие ребра ее и молюсь – Теперь кровь струится у нее из носа и рта —
Никто не сдвинет нас из этого дверного проема – в этом я клянусь —
Я понимаю, что здесь для того, чтоб отказываться давать ей умирать —
Мы набираем воду, моей большой красной банданой, и немного промакиваем ее – Несколько погодя конвульсивных судорог вдруг она становится крайне спокойна и открывает глаза, и даже смотрит вверх – Она не умрет – Я это чувствую, она не умрет, уж у меня-то на руках да и прямо сейчас, но я к тому же чувствую «Она должна знать, что я отказался, и теперь она будет рассчитывать, будто я покажу ей нечто получше вот этого – вечного экстаза смерти» – О Златая Вечность, и, как я знаю, смерть лучше всего, но «Non, я тебя люблю, не умирай, не бросай меня… Я слишком тебя люблю» – «Потому что я тебя люблю, разве недостаточно этой причины, чтоб попытаться жить?» – О изуверская судьба нас, человеческих тварей, всякий из нас неожиданно в какой-то ужасный миг помирает и пугает всех наших любимых и падалью белый свет – и трескается мир – и всем героиновым наркоманам во всех желтых городах и песчаных пустынях не может быть дела – и они тоже умрут —
Вот Тристесса пытается встать, я поднимаю ее за маленькие сломанные подмышки, она кренится, мы оправляем на ней пальто, бедное пальтишко, стираем немного крови – Идем было – Идем было желтым мексиканским утром, не мертвые – Я даю ей идти самой впереди нас, торить Путь, она это делает сквозь невероятно грязные пялящиеся улочки, полные дохлых собак, мимо раззявившей рты детворы и старух, и стариков в грязном рванье, на поле камней, через которое мы спотыкаемся – Медленно – Я это ощущаю сейчас в ее молчании, «Так вот что ты мне даешь вместо смерти?» – Я стараюсь постичь, что мне вместо этого ей дать – Нет такого, что лучше смерти – Я могу лишь спотыкаться за нею следом, иногда я кратко веду, но из меня не очень мужская фигура, Мужчины, Который Ведет – Но я знаю, что она теперь умирает, либо от эпилепсии, либо от сердечной, шоковой, либо дурцефальной судороги, и из-за этого никакая квартирная хозяйка меня не остановит, когда я приведу ее домой в свою комнату на крыше и дам ей поспать и отдохнуть под моим раскрытым спальником, с Крус и мною вместе, – Я ей это говорю, мы ловим такси и трогаемся к Быку – Выходим там, они ждут в такси, пока я стучусь ему в окошко за деньгами на такси —
«Крус сюда нельзя вести!» – вопит он. «Ни ту, ни другую!» Деньги мне он дает, я плачу таксисту, девушки выходят, и вот в дверях большое сонное лицо Быка говорит «Нет Нет – на кухне полно баб, они вас нипочем не пропустят!»
«Но она же умирает! Мне надо о ней позаботиться!»
Я поворачиваюсь и вижу оба их пальтеца, спины пальтец, величественно мексиканно женственно повернуты, с неизмеримым достоинством, потеки пыли и всей этой уличной штукатурки, и всего, вместе, две дамы медленно идут по тротуару, как мексиканские женщины да и французско-канадские женщины ходят в церковь поутру – Что-то есть неизменимое в том, как оба их пальто обратились против баб в кухне, против встревоженного лица Быка, против меня – Я бегу за ними – Тристесса на меня серьезно смотрит «Я иду к Индио для чтобы укол» и тем самым, тем нормальным самым она это всегда говорит, словно бы (наверное, я врун, берегись!) словно бы не шутит и на самом деле хочет ужалиться —
А я ей говорил «Хочу спать, где ты сегодня спишь» но фиг там влезу я к Индио или даже она, его жена ее терпеть не может – Они идут величественно, я величественно колеблюсь, с величественной трусостью, боясь баб из кухни, которые отказали Тристессе от дома (за то, что поразбивала все в своих дурцефальных приходах) и превыше прочего воспретили ей даже проходить через их кухню (единственный ход в мою комнату) вверх по узким вьющимся железным ступенькам в слоновокостную башню, что дрожат и трясутся —
«Они тебя нипочем не впустят!» орет Бык из дверей. «Пусть идут!»
Одна квартирохозяйка – на тротуаре, мне слишком стыдно и пьяно смотреть ей в глаза —
«Но я им скажу, что она умирает!»
«Сюда заходи! Сюда!» орет Бык. Я поворачиваюсь, они сели на первый же автобус на углу, ее больше нет —
Либо она умрет у меня на руках, либо я об этом услышу —
Что за саван стал причиной, отчего тьма и небеса смешались прийти и возложить мантию печали на души Быка, Эль-Индио и моей, кто все втроем ее любят и плачут в наших мыслях, и знают, что она умрет – Трое мужчин, из трех разных наций, желтым утром черных шалей, что за ангелическая демоническая сила это измыслила? – Чему случится случиться?
Ночью свисточки мексиканских легавых дуют, мол, все хорошо, а все отнюдь не хорошо, все трагично – не знаю, что и сказать.
Жду лишь снова ее увидеть —
И лишь в прошлом году она стояла у меня в комнате и говорила «Друг лучше песо, который дает тебе в постели» когда все еще все равно верила, что мы сведем наши измученные животы вместе и избавимся хоть от какой-то боли – Теперь же слишком поздно, слишком —
У себя в комнате ночью, дверь открыта, я смотрю увидеть, как она войдет, как будто сумела проникнуть через эту кухню баб – А мне ее искать на Воровском Рынке Мехико, вот что, видать, придется мне делать —
Врун! Врун! Я вру!
И предположим, я пойду ее искать, а она снова захочет ударить меня по голове, я знаю, это не она, а дурцефалы – но куда мне ее взять, и что решит, если с нею спать? – мягчайший поцелуй бледно-розовейших губ я же получил, на улице, еще один такой, и мне конец —
Стихи мои украли, деньги украли, моя Тристесса умирает, мексиканские автобусы пытаются меня сбить, зернь в небе, фу, мне и присниться никогда не могло, что все будет так плохо —
И она ненавидит меня – Зачем она меня ненавидит?
Потому что я такой умный
«Как пить дать, вот как ты тут сидишь», твердит Бык с самого утра, «Тристесса вернется, постучится в это окошко тринадцатого за деньгами для своего сбытчика» —
Он хочет, чтобы она вернулась —
Приходит Эль-Индио, в черной шляпе, печальный, мужественный, по-майянски строгий, озабоченный, «Где Тристесса?» спрашиваю я, он говорит, разведя руки, «Я не знаю».
Кровь ее у меня на штанах, как моя совесть —
Но приходит она раньше, чем мы ожидали, ночью 9-го – В самый раз, когда мы там сидим, о ней разговариваем – Постукивает в окно, но не только, просовывает чокнутую смуглую руку в старую дыру (где Эль-Индио месяц назад пробил кулаком в ярости от беззаразности), она хватает громадные розовые шторы, которые Бык торчково-мудро вешает с потолка до подоконника, она дрожит и трясет их, и отметает их в сторону, и заглядывает внутрь, и словно бы поглядеть, не ныкаем ли мы от нее морфиевые вмазки – Первым она видит мое улыбающееся повернутое лицо – Должно быть, противно ей от этого стало адски – «Быг – Быг —»
Быг поспешно одевается выйти и поговорить с нею в баре через дорогу, в дом ей нельзя.
«Ай да пусти ты ее»
«Не могу»
Выходим оба, я первым, пока он запирает, и там сталкиваюсь лицом к лицу с моей «большой любовью» на тротуаре в сумрачных вечерних огнях я могу только пошоркать немного ногами и подождать в очереди времени – «Как ты?» говорю я впрямь —
«Ничо»
Левая сторона ее лица сплошь одна большая грязная повязка с черной запекшейся кровью, она ее прячет под черным головным платком, держит его намотанным —
«Где это случилось, со мной?»
«Нет, после как ушла от тебя, три разы я упала» – Она показывает три пальца – У ней случилось три дальнейших припадка – Ватинная подбивка висит, и долгие ленты хвостов спускаются чуть ли не до подбородка – Выглядела бы ужасно, не будь святой Тристессой —
Выходит Бык и медленно мы тащимся через дорогу в бар, я перебегаю на другую ее сторону поджентльменить ее, О что я за старая сестрица – Тут как в Гонконге, беднейшие сампанные девы и матери речные в китаезных брючках отталкиваются венецианским рулешестом, и в миске нет риса, даже у них, фактически у них в особенности собственная гордость, и осудят такую старую сестрицу, как я, и О их прекрасные попочки в лоснящем сияющем шелку, О – их печальные лица, высокие скулы, смуглый цвет, глаза, они смотрят на меня в ночи, на всех клиентов Джонов в ночи, это их последнее прибежище – О вот бы я умел писать! – Лишь прекрасному стиху бы это удалось!
