Курцио Малапарте - Шкура
Вероятно, можно возразить, что это явление – надуманное, что увлечение молодежи коммунизмом, так же как их любимая декларируемая и скорее обозначенная, чем применяемая, сексуальная инверсия – не что иное, как одна из форм интеллигентского дендизма, дилетантства (в большей степени напускного, чем искреннего), снобистского вызова добрым нравам и буржуазным предрассудкам, и что молодые в наше время играют роль гомосексуалистов, как во времена Байрона и де Мюссе играли роль романтических героев, позже – роль проклятых поэтов, а совсем недавно – роль рафинированных Des Esseintes[173]. Однако эти тревожные мысли все же возбуждали во мне желание побывать на церемонии «фильяты», и не ради простого любопытства, а ради того, чтобы понять, насколько опасно это зло, в чем его суть и что нового и необычного оно несет.
Каково же было мое удивление, когда позже Жан-Луи поведал мне, что Жорж был в некотором роде персонажем политическим («более того, – добавил Жан-Луи, – героем»), ибо выполнял и продолжает выполнять ответственные военные задания спецслужб союзных войск. Что когда он был в Лондоне летом 1940-го, его посылали с особо важными и опасными поручениями во Францию, что три раза он прыгал с парашютом на оккупированную немцами французскую территорию и всякий раз, начиная с 1940-го и позже, ему удавалось возвратиться в Англию через Испанию и Португалию. По словам Жана-Луи, союзники настолько высоко ценили деятельность Жоржа, что намеревались поставить его во главе маки́ европейских гомосексуалистов.
Образ Жоржа, спускающегося, покачиваясь, с небес под сенью огромного белого зонта над головой, образ этого златокудрого купидона, балансирующего в голубых облаках розовыми ручками и округлыми бедрами, а затем легким касанием изящной ноги опускающегося на травку, как ангел на край облака, стыдно признаться, смешил меня. Я знаю, непочтительно смеяться над героем, но есть герои, заставляющие смеяться, даже если это герои свободы. Есть другие, заставляющие плакать, и я не знаю, лучше они или хуже. Пожалуй, мы только и делаем, что плачем и смеемся друг над другом здесь, в Европе, – это плохой знак. В свое оправдание добавлю, что мой смех, по счастью, был совершенно беззлобен.
Гомосексуалисты, рассеянные по всей Европе, – Германия и СССР тут не составляют исключения, – оказались драгоценнейшим кладом для специальных служб Англии и Америки. С самого начала войны они выполняли особо деликатные и опасные задания политического и военного характера. Как известно, гомосексуалисты представляют собой особое международное братство, тайное сообщество, подчиненное законам глубокой и нежной приязни, которое не подвержено слабостям и пресловутому непостоянству полов. Любовь гомосексуалистов, слава Богу, выше любви мужчин и женщин, и она была бы чувством безупречным, совершенно свободным от любого рода зависимости (как от добродетелей, так и от пороков), если бы в ней не доминировали капризы, истеричные выходки, мелкие гадости и томное злорадство, свойственные их душам старых дев. Знаменитый американский генерал Донован (Жорж стал его правой рукой по организации партизанских отрядов гомосексуалистов) смог извлечь пользу из самой уязвимости гомосексуализма, превратив его в прекрасный инструмент военных действий. Возможно, однажды, когда секреты этой войны откроются непосвященным, станет известно, сколько человеческих жизней было спасено благодаря тайным ласкам миньонов, разосланных с заданиями по Европе. Все было принято на вооружение в этой страшной и странной войне, все – ради победы, все, в том числе и педерастия, заслуживающая поэтому уважения каждого честного свободного человека. Некоторые моралисты будут, возможно, иного мнения, но нельзя претендовать на то, чтобы все герои были беспорочны и относились к единой, общепринятой сексуальной ориентации. Для героев свободы нет обязательного полового статуса.
Идея отрядов партизан-гомосексуалистов принадлежала Жоржу, как и заслуга в деле организации во всех оккупированных немцами странах, и даже в Германии, réseau, сети молодых миньонов, внесших неоценимый вклад в благородное дело освобождения Европы. В те дни ноября 1943-го Жорж тайно прибыл из Парижа в Неаполь для согласования с верховным командованием союзных войск плана действий в Италии. Именно Жоржу мы обязаны тем, что известный полковник Дольман, политический эмиссар Гитлера в Риме, попался в сеть молодых миньонов, искусно расставленную вокруг него Жоржем.
Дольман был жесток и красив – и эти два качества предопределили его участь: ему было суждено пасть жертвой изощренного искусства Жоржа. Он влюбился в юношу из высшей римской знати, из-за этой неосторожной страсти его склонили впоследствии к предательству. Именно Дольман, и это чистая правда, втайне от Гитлера и Муссолини заключил в Швейцарии секретные соглашения, позволившие спасти от разрушения промышленность Северной Италии и вынудить немецкие войска к сдаче почти без сопротивления во время наступления союзников в апреле 1945-го. В швейцарских переговорах Жорж сыграл решающую роль, он вел себя, как герой Корнеля, каким он и был на самом деле и каким, надеюсь, остается до сих пор. Дело в том, что он сам был так же сильно влюблен в юного любовника Дольмана, но сумел пожертвовать своей любовью ради свободы Европы. На какие только жертвы не способен гомосексуалист ради дела свободы!
Сидевший рядом с Джеком Жорж облокотился на его руку и рассказывал о Франции, о Париже, о парижской жизни во время оккупации, о немецких солдатах и офицерах, гуляющих по Елисейским полям, сидящих за столиками ресторанов «У Максима», «Ларю», «Де маго». Он болтал о Париже, тамошних любовных связях, сплетнях, скандалах, а Джек то и дело поворачивался ко мне и говорил:
– Tu entends? On parle de Paris![174]
Джек был счастлив поговорить по-французски с настоящим французом, хотя иногда ему приходилось оказываться в положении Франсуа де Серьеза, беседующего с миссис Уэйн в «Бале графа д’Оржель»[175]: Georges faisait des «mots» que Jack prenait pour des fautes de français[176].
О своей кузине, молодой и прекрасной графине де В., Жорж говорил со злобой и ревностью, об Андре Жиде с тайной обидой, о Жане Кокто дружески-неприязненно, о Жане-Поле Сартре и его пьесе «Мухи» с показной небрежностью, о престарелой герцогине де П. – с интонацией старой девы, рассказывающей о своей собаке: у нее был грипп, но теперь ей лучше, писает она нормально и лает на себя перед зеркалом. Образ старой герцогини де П., облаивающей себя перед зеркалом, произвел большое впечатление на Джека, который всякий раз оборачивался ко мне и спрашивал:
– Tu entends? C’est marrant, n’est-ce pas?[177]
Потом Жорж принялся рассказывать о парижских zazous[178].
– What? – спросил Джек. – Les zazous? Qu’est-ce que c’est que les zazous?[179] Сначала посмеиваясь над наивным неведением Джека, потом слегка помрачнев, Жорж поведал, что зазу – это странного вида молодые люди между восемнадцатью и двадцатью годами: они носят ботинки для гольфа, брюки в обтяжку, закатанные до середины голени, очень длинные пиджаки, чаще всего вельветовые, сорочки с высоким и тесным воротничком. Свои длинные гладкие волосы до плеч они зачесывают на лбу и висках а-ля Мария Антуанетта. Зазу стали появляться в Париже к концу 1940-го, собираясь в квартале Мюэтт вблизи площади Виктора Гюго (в одном из баров на этой площади они устроили свою штаб-квартиру), потом они начали перебираться довольно большими группами на левый берег Сены, но их излюбленными районами так и остались Мюэтт и Елисейские поля.
Они принадлежали, как правило, к семьям зажиточных буржуа и казались далекими от разного рода забот, одолевавших в то время французов. Они не выражали особого интереса ни к искусству, ни к литературе, ни к спорту, а менее всего к политике, если можно назвать этим словом грязное политиканство тех лет. Ко всему тому, что выражает или подразумевает слово «флирт», они, казалось, питали не меньшее безразличие, хотя в скитаниях по Парижу их обычно сопровождали, или, лучше сказать, следовали за ними, зазу женского пола, тоже очень юные и так же эксцентрично одетые: в длинных свитерах до лобка и коротких юбчонках выше колен. На публике они никогда не разговаривали громко, переговариваясь всегда приглушенными голосами, почти шепотом, и только о кинематографе, причем не об актерах и актрисах, а о режиссерах и фильмах. Послеполуденное время они проводили в кинозалах, где время от времени слышался их негромкий говор и короткие гортанные звуки, которыми они окликали друг друга.
Было что-то не совсем понятное в них самих, в их тайных сходках и загадочных перемещениях туда-сюда, и полиция почему-то нередко наведывалась в обычные места их сборищ. «Allez, allez travailler, les fils à papа»[180], – говорили добродушно флики, подталкивая зазу к выходу. Французские стражи порядка в те годы не имели большого желания выказывать излишнее рвение, а немецкая полиция не обращала на зазу особого внимания. Что касается французской полиции, то трудно было судить, шла ли тут речь о ее наивности или о молчаливом потакании, потому что было замечено, что зазу заявили о себе, пусть и не в полный голос, как голлисты. С течением времени многие из них стали заниматься мелкой торговлей на черном рынке, в основном американскими и английскими сигаретами. А к концу 1942-го полиции частенько удавалось изъять из карманов зазу не только пачки «Кэмел» или «Плейерс», но и пропагандистские листовки сторонников де Голля, напечатанные в Англии. Мальчишество, говорили некоторые, так же считала французская полиция, не желавшая лишнего беспокойства. Стоял ли за спиной зазу знаменитый генерал Донован или нет, в то время сказать было трудно, хотя сегодня это не вызывает ни малейшего сомнения. Зазу образовали свою сеть в тесном контакте с секретными американскими и английскими службами. Но тогда зазу в глазах парижан были всего-навсего молодыми людьми, которые в силу естественной реакции на суровость жизни тех лет ввели забавную незамысловатую моду и которых если и можно было в чем-либо упрекнуть, то лишь в желании играть роль светских львов и денди, безразличных ко всеобщим страданиям и горю, равно как и к высокомерию и жестокости немцев в том запуганном и подлом буржуазном обществе, больше всего не желавшем иметь лишних неприятностей ни с немцами, ни с союзниками, хотя больше с первыми, чем со вторыми. Что касается нравов зазу, о них ничего с уверенностью сказать нельзя, и прежде всего ничего плохого. Их манеры и поведение тоже были навеяны мифом о личной свободе, что в какой-то мере сближало зазу с гомосексуалистами, для которых свобода личности составляла важнейшую часть их мифологии. Но гораздо больше, чем одеждой, отличались зазу от гомосексуалистов своими политическими взглядами, потому что зазу были голлистами, а гомосексуалисты объявили себя коммунистами.
