Збигнев Крушиньский - На суше и на море
В средние века наше значение трудно было переоценить, да и потом наша роль, особенно в период социальных катаклизмов, заслуживает не одного исследования, но история предпочитает заниматься личностью, роскошествующей во дворце, а не сидящей на тротуаре с той самой поры, как только появились тротуары. Я мечтаю, чтобы каждый из моих предшественников оставил хотя бы беглую реляцию (беглую! — наши наблюдения никогда не бывают мелкими, поверхностными), которую я сейчас дописывал бы, сохраняя последовательность, как метеостанция, фиксирующая осадки, начиная с июля лета Господня, что позволяет построить график и кривую, как термометр, всегда работающий, никогда не отдыхающий, даже когда он показывает ноль градусов. Таким образом мы создали бы книгу почетных посетителей, выставленную не для избранных где-нибудь в укромном месте, а на публичной площади, для всех, книгу, в которую гость вписывает всего себя целиком. К сожалению, мои предшественники исчезли без следа, свети, Господи, над их душой неприкаянной. Вот почему я, одинокий, с трудом пробираюсь сквозь толпу, пока еще бесформенную массу, занимаю историческое место под стеною, вижу, как долгота перекрещивается с широтой, обозначив новые координаты, и начинаю работу с самого начала.
День выбираю самый что ни на есть будничный, крепко сидящий в неделе, например среду, день с обычным метеопрогнозом, то есть почти безоблачный, с легким понижением давления, которое может стать причиной замедленной реакции, но, несмотря на это, индекс биржевой активности сохраняет тенденцию роста и поэтому торговая площадка должна быть готова. Не предвидится никаких манифестаций, если не считать той, что идет беспрерывно и все-таки постоянно ускользает от камеры и глаза, — но не будем забегать вперед, наблюдения следует вести, что называется, один к одному. Частотность высокая, никаких помех в прохождении, пух пока что не торопится покинуть тополя, да и именины Евстахия тоже не должны стать помехой. Словом, садимся. Для почину бросаю сам себе немного мелочи: даже из колодца вода не пойдет, пока не вольешь в насос хотя бы стакан.
Первой подходит девочка, немного испугана, отдает мне сдачу с мороженого, только что купленного в киоске, неизвестно зачем дающем сдачу такими деньгами, пятидесятигрошовики — ненужные бренчалки, которые давно пора было бы изъять, смотрит мне в глаза, я бормочу благодарность, хотя в глубине души презираю подаяние даже большего номинала, и стараюсь не пропустить деталей, без которых не было бы панорамы. Я хоть и работаю по мелочи, но знаю, что на кон поставлены большие деньги.
Вскоре, как бы для симметрии мироздания, появляется мальчик, я жмурюсь — пусть думает, что я слепой и не вижу украшающего шов свежего пятна после йогурта, бледной точкой засевшего на уголке рта, рядом со слюной, что я не вижу грязи под его ногтями и что не заметил боязливого любопытства, каким он удостоит меня, прежде чем вприпрыжку убежит, легко так, потому что он станет легче на хороший поступок. Женщина, которая могла бы быть его матерью, оставляет первую банкноту, наклонившись при этом так, будто она что-то приподнимает, а не бросает в шапку. Я: «Дай тебе Боже!», отвечает: «Аминь» — молится на меня, что ли, прося помощи? Я ее благословляю как умею.
Старушка, благодарная судьбе за то что чаша сия миновала ее, отсчитывает злотый с пенсии — в принципе я мог бы помочь ей в смысле финансов, если бы она оставила номер счета или адрес.
У мужчины в светлом плаще, должно быть, на совести немало чего, и сомневаюсь, отпустится ли ему там за ту горстку с шумом падающих медяков — один летит мимо и катится по тротуару, в конце концов кто-нибудь его подбирает, рассматривает, не зная, кому отдать, замечает меня, подходит и добавляет к выручке, как маклер. Я и его благодарю за посредничество в операции: да пребудет мир в доме маклера.
Свободная от занятий молодежь, проходит группа, пять подростков, пинающих банку, находящуюся в середине эволюции от цилиндра к шайбе. Задевают шапку, я им грожу палкой, чисто епископ, бессильный старик.
Никогда ничего не объясняю, оставляя все фантазии прохожих. Коллеги, занимающие места по соседству, расписывают на картонках леденящие кровь истории. Я не сумел бы соврать, не хочется выдавать себя за больного СПИДом. Я не погорелец, потерявший все. Я не лишен средств, совсем напротив — располагаю излишками. Я не голоден, ну разве чего-нибудь вкусненького. И не собираю деньги на билет к семье, многодетной, оставшейся без крыши над головой. Я не безработный (ведь то, чем я занимаюсь, — работа) и не знаю, имею ли я права на вспомоществование, во всяком случае мне никогда в голову не пришло бы домогаться его.
К тому же я не занимаюсь другими делами. Не играю ни на скрипке, ни на органчике. Не глотаю огонь. Не молюсь, шелестя сухими губами. Не торгую щетками из конского волоса, которые производит кооператив инвалидов, а также — талонами на трамвай, теми, что типография допечатывает на свой страх и риск сверх легальной серии. Не устраиваю я и представлений пантомимы, передразнивая прохожих до тех пор, пока они не исчезнут из виду или не остановятся.
Вы также не увидите меня у ларька с пивом, стоящим в окружении друзей-приятелей, сдувающих пену с кружки и живо перескакивающих с темы на тему в разговоре, не лишенном сальностей, но тем не менее задушевном. Никогда не случалось мне облевывать вытрезвитель, полицейские картотеки хранят молчание относительно меня, а если кто и видит во мне доверителя, то только в делах духовных.
Однако час проходит, и я перемещаю часть денег — первый транш — из шапки в карман с целью обеспечить плавное прохождение финансового потока. Движение становится более интенсивным, и кающиеся чуть ли не в очередь выстраиваются. — Дай вам Боже, — выставляю я по необходимости упрощенный счет без поименной раскладки, коллективный, не влияющий на величину налоговых выплат моих благодетелей.
Мимо меня проходит экскурсия из провинции, гид встает на перекрестке, окруженный гирляндой туристов, на минуту преобразуя ее в венок. Как военачальник, руководящий сначала наступлением, а потом эвакуацией, он показывает рукой Старе Място и Нове Място, с чудом уцелевшим костелом Бонифратров. Излучину и с юга замыкающий перспективу Острув. Я не бросаюсь в вихрь борьбы с опровержениями, всегда занимаю одну и ту же позицию, ни дать ни взять — экстерриториальный консул. Вскоре появится экскурсия иностранцев и компас начнет колебаться в переводе, роза ветров поднимает их шапки козырьками вверх, как паруса. Моя же останется недвижной, равнодушной к ветру и к компасу. Готовой к приему валюты, сотен лир и одного фунта, которыми меня засыплют, приняв за живой памятник. Порой мне приходится инкассировать ошибки, но и в Риме они тоже случаются даже у Св. Петра, где исповедальни обозначены теми языками, на которых принимают исповедь, так что шансы на отпущение грехов есть у грешника и полиглота.
Но как перевести хотя бы главные грехи, тщеславие и жадность, неумеренность в еде, когда известно, что оному хватает холодной закуски, а другому подавай все меню деликатесов местной кухни. А зависть? «Не позавидуешь ему», — часто слышу о себе. Я им тоже не завидую. И что, значит, мы избавились от зависти?
Нет, даже при статистически возможных погрешностях и колебаниях курсов моя шапка надежнее исповедальни.
Возможно, кто-то упрекнет меня в том, что предпринятая мною миссия имеет чисто внешний характер, что я задерживаюсь на лицах и выпуклостях, на кузовах автотранспорта, не заглядывая в их мотор. Неправда. По лицу и жестам можно прочитать все, а путники, выходящие из чрева метро, вместе с собой вытаскивают все это на свет божий. Они шествуют с пожитками, как во время переселения, а я веду многоканальный мониторинг. Они всегда тянут за собой фабулы, точно вуаль, а здесь, на перекрестке, сходятся сюжетные линии. АА женился на NN, которая развелась, и живут они теперь в неосвященном союзе. Тогда как BD и CD соединяет случайное совпадение фамилий, а отнюдь не кровосмешение. Мужчина в плаще окидывает вожделеющим взглядом женщину в костюме, а ожидающий на остановке студент смотрит куда-то вдаль, не греша мыслью, что и обнаружится на экзамене. Проходят табуны тех, кто не постится и все еще облизывается, вспоминая завтрак. Кто-то из них бросает мне грязную денежку, разносчицу заразы. Опять приходит группа связанных одним интересом, на сей раз это болельщики, выкрикивающие лозунг, призывающий наших к борьбе. Припадающий на одну ногу кающийся грешник уходит в тень, а на солнце из-за угла выходит пилигрим без палочки. В этот самый миг шофер с превышением скорости сворачивает под стрелку, чудом избегая аварии.
Еще не все. То и дело возвращаются те же самые люди, нередко в те же самые часы. Старушка плавной походкой приближается к фонарю, нежно его обнимает и потом удаляется в сторону лавки, бормоча молитвы. Изо дня в день повторяется один и тот же ритуал, несмотря на то, что фонарь электрический, зажигают его с центрального пульта и ему не требуется подпорки. Всегда где-то около полудня сумасшедший выкрикивает что-то без складу и ладу, грозя при этом кулаком агрессорам, наступающим со всех сторон, так, что сигналу опять будет суждено оборваться, а трубачу — не доиграть его до конца. Учитель направляется в школу, в соответствии с расписанием уроков, а ученик бежит за ним и повторяет формулу. Рецидивист ждет на остановке, вроде как бы старинной, потому что если сложить время всех ожиданий, то получатся века, как у развалин. На красном свете стоит вечно обновляющийся, как растение, фиат, и клапана играют у него, любо-дорого послушать, один и тот же мотив.
