Альберто Моравиа - Презрение
- Надо немного размять ноги.
Мы вышли из машины, и я зашагал по тропинке, которая, пересекая виноградник, вела к пляжу. Как бы в оправдание я сказал Рейнгольду:
- Я целых восемь месяцев просидел дома взаперти... с прошлого лета не видел моря... пойдемте на минутку на пляж.
Он шел за мной молча, все еше обиженный и мрачный. Мы не прошли и полсотни метров, как бегущая вдоль виноградника тропинка уткнулась в прибрежный песок. Неживой и однообразный стук мотора сменился теперь то нараставшим, то затихавшим рокотом волн; беспорядочно громоздясь, они набегали друг на друга и разбивались о берег. Я прошелся по пляжу, стараясь не попасть под обрушивавшиеся на него волны, потом остановился и долго стоял неподвижно на песчаном холмике, устремив взгляд к горизонту. Я чувствовал, что обидел Рейнгольда и должен как можно любезнее возобновить с ним разговор, поскольку он этого ждет. Мне очень не хотелось прерывать те размышления, в которые я погрузился, созерцая безбрежный морской простор, но все же я наконец решился.
- Простите меня, Рейнгольд, неожиданно сказал я, несколько минут назад я, возможно, не слишком удачно выразился... но, говори откровенно, ваше толкование показалось мне не совсем убедительным... Если хотите, объясню вам почему.
Он сразу же с готовностью ответил:
- Пожалуйста... объясните... Ведь споры составляют часть нашей работы, не так ли?
- Ну, хорошо, продолжал я, не глядя на него, допустим, что "Одиссею" можно истолковать и так, как делаете вы, хотя я в этом совсем не убежден... И все же отличительной чертой гомеровских поэм и вообще античного искусства является то, что любое толкование, как ваше, так и множество других, могущих прийти в голову нам, современным людям, должно подтверждаться строго законченной формой этих произведений, исполненной, сказал бы я, глубокого содержания. И с внезапным, необъяснимым раздражением я добавил: Я хочу сказать, что вся прелесть "Одиссеи" именно и состоит в верности реальному миру, такому, каким он предстает перед нами в действительности. И эту законченную форму гомеровской "Одиссеи" нельзя видоизменять ни полностью, ни частично ее надо либо принять, либо вообще отказаться от мысли ставить фильмы по Гомеру. Иначе говоря, закончил я, по прежнему глядя не на Рейнгольда, а на море, мир Гомера это реальный мир... Гомер принадлежал к цивилизации, которая развивалась в полной гармонии с природой, а не в противоречии с ней... Поэтому Гомер верил в реальность осязаемого мира и видел его реально, так, как он его себе представлял. Поэтому и мы тоже должны брать его таким, каков он есть, верить в него так, как верил Гомер, понимать его буквально, не ища в нем скрытого, подспудного смысла.
Я умолк, но не успокоенный, а, наоборот, охваченный
непонятным раздражением: попытка объяснить свою точку зрения оставила у меня ощущение тщетности предпринимаемых мной усилий. И действительно, почти тотчас раздался ответ Рейнгольда, сопровождаемый его обычным смешком, на этот раз торжествующим:
- Экстроспективно, экстроспективно!.. Вы, Мольтени, как все южане, экстроспективны и не понимаете того, кто интроспективен... Однако в этом нет ничего плохого... просто я интроспективен, а вы экстроспективны... Я именно потому и выбрал вас... вы уравновесите своей экстроспективностью мою интроспективность... Вот увидите, мы с вами великолепно сработаемся...
Я уже собирался ему ответить, и, думаю, ответ мой, наверное, опять обидел бы его, ибо я чувствовал, как во мне поднимается раздражение, вызванное его тупым упрямством, но внезапно услышал у себя за спиной хорошо знакомый голос:
- Рейнгольд, Мольтени... что вы здесь делаете?.. Дышите свежим морским воздухом?
Я обернулся и увидел на гребне одного из песчаных холмов две четко выступающие в ярком утреннем свете фигуры Баттисту и Эмилию. Баттиста быстро шел к нам, приветственно махая рукой. Эмилия следовала за ним не спеша, опустив голову. Баттиста казался еще более веселым и самоуверенным, чем обычно, тогда как весь облик Эмилии выражал недовольство, растерянность и чуть ли не отвращение.
Немного удивленный, я сказал приближавшемуся Баттисте:
- А мы думали, вы намного опередили нас... наверное, уже в Формии или еще дальше!
- Мы сделали круг... непринужденным тоном ответил Баттиста, я хотел показать вашей жене один из земельных участков возле Рима, где я строю виллу... потом нас несколько раз задерживали шлагбаумы у железнодорожных переездов. И, повернувшись к Рейнгольду, он спросил: Все в порядке, Рейнгольд?.. Говорили об "Одиссее"?
- Все в порядке, ответил в таком же телеграфном стиле Рейнгольд из-под козырька своей полотняной кепочки. Видимо, появление Баттисты его раздражало: ему хотелось продолжить начатый со мной разговор.
- Вот и прекрасно, просто великолепно. Баттиста фамильярно подхватил нас под руки и увлек по направлению к Эмилии, стоявшей рядом на пляже. Итак, добавил он с галантностью, показавшейся мне невыносимой, итак, прелестная синьора, вам предстоит сделать выбор... Где мы будем обедать, в Неаполе или в Формии?.. Решайте.
Эмилия вздрогнула и сказала:
- Решайте вы... мне все равно.
- Ну нет, решать должна, черт возьми, дама.
- Тогда пообедаем в Неаполе, у меня еще нет аппетита.
- Отлично, значит, в Неаполе... Рыбный суп с томатной приправой... оркестрик: "О, мое солнце". Баттиста
был очень весел.
- В котором часу отходит пароход на Капри? спросил Рейнгольд.
- В половине третьего. Пожалуй, нам пора ехать, заметил Баттиста. Он оставил нас и направился к дороге.
Рейнгольд последовал за ним и, догнав его, пошел рядом. Эмилия же, словно желая пропустить их вперед, некоторое время стояла не двигаясь, делая вид, будто смотрит на море. Но, едва я поравнялся с нею, она схватила меня за
руку и сказала шепотом:
- Теперь я сяду в твою машину... пожалуйста, не возражай.
Меня поразил ее встревоженный тон.
- Но что произошло?
- Ничего... Баттиста слишком быстро ездит.
Мы молча пошли по тропинке. Когда мы выбрались на дорогу и приблизились к стоявшим неподалеку машинам, Эмилия решительно направилась к моей машине.
- Как? закричал Баттиста. Разве вы поедете не со
мной?
Я обернулся: Баттиста стоял у распахнутой дверцы своего автомобиля посреди залитой солнцем дороги. Рейнгольд остановился в нерешительности между двумя машинами и смотрел на нас. Эмилия, не повышая голоса, спокойно сказала:
- Теперь я сяду к мужу... Встретимся в Неаполе.
Я ожидал, что Баттиста уступит, не настаивая. Однако, к некоторому моему удивлению, он побежал нам навстречу.
- Синьора, вы проведете с мужем на Капри целых два месяца... А я, добавил он тихо, чтобы его не услышал режиссер, слишком долго находился в обществе Рейнгольда в Риме и могу вас заверить, что это не очень-то весело... Ваш муж, конечно, не будет иметь ничего против, если вы поедете со мной, не правда ли, Мольтени?
Мне только и оставалось, сделав над собой усилие, ответить:
- Абсолютно ничего... Вот только Эмилия говорит, что вы слишком быстро ведете машину.
- Поеду черепашьим шагом, с шутливой горячностью заверил Баттиста. Но прошу вас, не оставляйте меня наедине с Рейнгольдом. Он снова понизил голос: Если бы вы знали, до чего он скучен... все время рассуждает о кино.
Не знаю, почему я так поступил в ту минуту... Может быть, подумал: не стоит портить Баттисте настроение по столь пустячному поводу. Но так или иначе у меня вырвалось:
- Иди, Эмилия, разве тебе не хочется доставить удовольствие Баттисте?.. К тому же он прав, -добавил я, улыбаясь, с этим Рейнгольдом невозможно ни о чем говорить, кроме кино.
- Вот именно, с довольным видом подтвердил Баттиста. Затем он взял Эмилию под руку, очень высоко, у самой подмышки: Идемте, прелестная синьора, не надо упрямиться... я обещаю вам плестись шагом.
Эмилия бросила на меня взгляд, значение которого я не сразу понял, а затем медленно проговорила:
- Ну, если это говоришь мне ты...
Потом с неожиданной решительностью повернулась и, добавив: "Идемте же", пошла с Баттистой, который все так же крепко держал ее под руку, словно боясь, что она от него убежит. Я продолжал стоять в нерешительности у своей машины и смотрел вслед удалявшимся Эмилии и Баттисте. Она шла рядом с приземистым Баттистой, который был гораздо ниже ее ростом, но, несмотря на вялую походку, была в ней какая-то загадочная чувственность; Эмилия показалась мне в ту минуту очень красивой, и красота ее
необыкновенно гармонировала со сверкающим морем и ярко-голубым небом, на фоне которых четко вырисовывалась се фигура. Но в красоте Эмилии ощущалось какое-то смятение, какой-то внутренний протест, и я не знал, чему это приписать. Потом я все еще смотрел ей вслед у меня мелькнула мысль; "Дурак... быть может, она хотела остаться с тобой... поговорить, наконец-то объясниться, раскрыть тебе душу, сказать, что любит тебя... а ты заставил ее уйти с Баттистой!" При этой мысли у меня сжалось сердце, и я поднял руку, словно намереваясь позвать ее. Но было уже поздно: она садилась в автомобиль Баттисты, тот усаживался рядом с ней, а навстречу мне шел Рейнгольд. Я тоже влез в машину, Рейнгольд опустился на сиденье рядом со мной. В ту же минуту автомобиль Баттисты промчался мимо нас и вскоре, превратившись в черную точку, скрылся вдали.
