Федор Кнорре - Без игры
Четыре ушкуйника — здоровые мужики — смотрели на них, переглядывались, усмехались и ждали.
Помреж с парчовым кафтаном и шапкой в руках выдвинулся вперед.
— Гм... Ну вот на этого экземпляра примеряйте!
Примерили на этого экземпляра.
Ему кафтан оказался длинен. Второму широковат, а на третьего вовсе не налезал.
— А он почему у вас не одет? — набросился на помрежа Эраст.
— Вы меня? — удивился Тынов. Он стоял в сторонке, разговаривал с Наборным. Тот как раз хвастался, что без него тут ничего бы не получилось, он и старух отыскал невиданных, и молодцов зафрахтовал в ушкуйники, все он!
— Он со мной, Эраст Орестович!
— Прекрасно, прекрасно, покажите-ка руки!
Тынов стоял усмехаясь. Эраст Орестович подскочил к нему, нетерпеливо ухватил его за руки, потянул к себе и вывернул ладонями наружу.
— Вот, — торжествующе закричал он, точно вора за руку поймал. — Поглядите? Как?
Мрачный оператор нехотя посмотрел на руки Тынова.
— Ну, что руки? Ничего руки. А на что нам руки?
— Крупёшник! Отдельным планом. Когда она руку подает. Возьмем такую лапищу покажем в парчовом рукаве. А потом пускай опять суслик со своим маникюром. Мариночка, дайте-ка сюда свою руку! Вот сюда, на его лапу...
Тынов высвободил руки и попятился.
— Чего это они на меня-то набросились?
Наборный зашипел, как гусь, и сделал страшное лицо. Кинулся вперед и заслонил его своим телом.
— Эраст Орестович, только если вы моего друга берете, пускай ему выпишут как эпизод. Скажете директору?
— Скажу, скажу, что вы его загородили! — Он отодвинул Наборного и опять ухватил Тынова за руку. — Вот! Мариночка, давайте!
— Ему? — Осоцкая почти не глядя положила свою руку на ладонь Тынова, которую ей подставил Эраст Орестович.
Ее рука на его грубой ладони выглядела очень маленькой, узенькой и длинной.
— Отлично, так вы ее и поведете, только не держите ладонь лопатой, пальцы-то хоть чуть согните и не смотрите на Марину так, будто она вам в химчистке брюки прожгла! Давайте теперь сусликов кафтан, живо-живо... Тесно в плечах? Превосходно! Выпороть к чертовой матери все его богатырские толщинки.
Помреж с треском стал выдирать приметанные на живую нитку подкладные плечи и нагрудник. Они были ка-кого-то мерзкого бледно-розового цвета и среди бела дня были похожи на выпотрошенные внутренности балаганного чучела. Эраст злорадно засмеялся.
— Отнесите в костюмерную, пускай приберут все эти богатырские мощи нашего красавчика. А этому и парика не надо, лохматый, светловолосый какой! Причешите еще, дайте буйную шевелюру!
— Слушай-ка, а пошли они все к черту, — сказал Тынов. — Чего они ко мне привязались?
— Молчи, ты только молчи, я все устрою, сам спасибо скажешь! — шипел Наборный, изо всех сил оттаскивая Тынова в сторону школы. Там он действительно уже все ходы и выходы знал.
— Да на какого черта это все мне нужно, куда ты меня втравливаешь?
— Дурак, ты же заработать можешь! Потопчешься два часа — и тебе эпизод. Ты мне спасибо скажи, я тут для них первый поставщик типажей.
В раздевалке Тынов, чувствуя, как досада в нем разгорается все сильней, напялил штаны и сапожки с загнутыми носами. И вдруг, совсем разозлившись, нетерпеливо дергая застрявшее голенище, сорвал сапог и швырнул его об пол.
— Облака уходят, — бесстрастным зловещим голосом произнес под окном оператор.
Он был совершенно первоклассный оператор, и его боялись все, включая самого Эраста Орестовича, который как режиссер целым классом был ниже его. На съемке он держался совершенно невозмутимо и ни во что не вмешивался среди общей суеты и спешки. Только в последнюю минуту, когда казалось, что все готово и можно начинать съемку, он холодно спрашивал: «И это г..но мы будем снимать?» — «А что бы вы думали... хотели?» — терялся и робел режиссер, и тогда он со своим обычным мрачным видом неохотно выходил на съемочную площадку и, не повышая голоса, приказывал что-нибудь вроде: «Уберите этого кретина с первого плана... колонну подвиньте вот так... лампу сюда... а эта хм... дама... с сигарой во рту пусть сядет поближе... и пузатому покажите, чтоб шел до черты, а дальше не лез, — вот тут мелом ему отметьте... ну, можно снимать». Это он тоже произносил тоном мрачной уверенности, что все равно ничего хорошего не будет. Но потом оказывалось, что кадр построен великолепно, как и не снилось режиссеру.
— Облака уходят, — повторил оператор тоном капитана, который отмечает, что корабль тонет, но лично он с этим давно примирился.
Окрики, свистки, суета были ответом, потом послышался смеющийся голос Осоцкой:
— Я давно готова! А где же этот мой?
— Черт бы вас всех задрал, — пожимая плечами, усмехнулся Тынов и стал натягивать сапог.
Заработал громоздкий и на вид совершенно безалаберный механизм массовой съемки на натуре.
— Куда к черту вечно проваливаются эти!.. — в ярости оглядываясь кричал Эраст Орестович.
— Здесь, здесь! — кричали ему в ухо стоявшие прямо у него за спиной помрежи.
— Так не стойте как пни! Ведите этих двоих на корабль, начинаем сцену приплывания! Поднимайте массовку. Все по местам! И чтоб они, черти, ликовали как следует! Шапки, шапки главное!
Среди общей суматохи только мрачный и невозмутимый оператор в глухих темных очках стоял у аппарата со спокойствием человека, уверенного, что все равно добра ждать не приходится.
Тынова привели и поставили рядом с Осоцкой на палубе баржи, с одного бока действительно похожей на парусный кораблик. Потом, повинуясь окрикам с берега, их подвинули левее, затем правее, еще на шаг левее, и, когда с берега закричали: «Так!», помреж сейчас же начертил мелом на палубе большой косой круг, отмечая место, где им полагается стоять.
Стоять и ждать пришлось довольно долго, пока перестраивали массовку. Потом помреж юркнул вниз под палубу и закричал:
— Пошли, пошли!
— Давайте же руку, — торопливо сказала Осоцкая, и они по сходням сошли на пристань.
Эраст остановил их пронзительным воплем:
— Мари-ина! Вы же не на электричке приехали! Куда вы бежите? Медленней! Плавно!
Начали снова, и опять их остановил режиссер своим воплем:
— Что у вас там! Похороны? Это торжество, радостный приезд, а вы как за катафалком плететесь!
— Эраст Орестович, вы хоть музыку нам какую-нибудь дайте! — капризно крикнула Осоцкая.
Дали музыку, она оказалась неподходящей, ее меняли два раза, пока не зазвучал медленный марш.
— Теперь хорошо! — тяжело дыша, объявил наконец Эраст. — Можно снимать!
И тут очнулся оператор.
— Мы это будем снимать? — загробным голосом тихо выговорил он.
— А что? — виновато, испуганно, так же потихоньку спросил Эраст.
— Ну лезет же морда в кадр. Волосы. Вся фигура. Ничего похожего.
— Но ведь такой далекий план. Разве можно разобрать, он или не он?
— Каждый дурак разберет.
Наступила тягостная пауза. Массовка топталась в недоумении.
— Что-то там у них заело! — проговорила Осоцкая.
Она не собиралась заговаривать с этим лохматым и, видимо, тупым мужиком, но тут уж создалось такое положение, когда долгое беспробудное молчание само становится таким же активным действием, как самая оживленная болтовня. Она почувствовала неловкость за него. Стоит тут один, чужой, стесняется, наверно.
И она заговорила с ним тем легким, дружелюбным, товарищеским тоном, каким всегда говорила с шоферами, рабочими-осветителями, декораторами, парикмахерами и актерами, игравшими самые незначительные эпизодики в фильмах, где она играла главную роль. Получалось это у нее само собой, не только естественно, но и совершенно искренне. Вообще это не трудно — считать и держать себя наравне с другими, когда знаешь, что на самом деле ты все-таки не совсем-то наравне.
Он стоял, с каждой минутой все явственней чувствуя себя ряженым болваном. Легкий хмелек от водки давно испарился, и он уже думал только о том, как бы отсюда поскорее выбраться.
В первый момент, услышав ее голос, он быстро обернулся, как бы ожидая увидеть, с кем это она заговорила. Однако никого близко не было, они стояли одни, в своем меловом кругу. Тогда он угрюмо переспросил:
— Это вы... ко мне?
При этом он впервые вдруг ясно разглядел ее лицо, отметил, что выглядит она очень мило, или как там у них называется: очаровательно, но почувствовал именно вот так: «у них». У них опять идет жизнь, на дачу ездят, самовары ставят и вот такие, с приветливыми прелестными лицами... сказки снимают. К нему-то все это отношения не имело. «Пускай, — подумал он. — Пускай у них все будет. Пожалуйста! Только меня оставьте в покое».
Она что-то ему говорила еще, а он не слушал.
Вдруг он заметил, что она смотрит на него с удивлением. Кажется, она у него что-то спрашивала.
Он по обыкновению нечаянно думал о своем. Несколько раз он слышал, как ей говорят, кричат, окликают ее «Марина», и ничего ровно это имя ему не говорило, ни о чем не напоминало. Несколько раз, бегло глянув ей в лицо, продолжал потом, уже отвернувшись, видеть ее лицо с живой, немного странной, как бы скользящей, легкой улыбкой, ее влажно-блестящие глаза, гладко обтянутые юной кожей скулы и щеки, открытый лоб, и вдруг как будто в нем само собой сложилось в одно слово: Маринаосоцкая!.. Тут же возникли громадные водяные холмы без гребней, они вздувались, и проваливались, и снова возникали за иллюминатором у самого борта корабля, до серого горизонта, который тоже казался волнистым; качка шла непрерывная, равномерная, и в духоте кают-компании крутили кино, в четвертый раз все одну и ту же картину «В старом парке», и над океаном снаружи висела тропическая духота, а на экране холодный осенний ливень хлестал по асфальту, залитому лужами, за масляночерной чугунной оградой Летнего сада на набережной Невы ветер гнул и стряхивал воду с веток старых деревьев, и капли дождя или слез бежали по милому лицу девушки, которая только что была так подло обманута, и самое нестерпимое было то, что она еще не успела понять. Не поверила еще в свое несчастье, только недоуменно и испуганно ступила на какой-то порог, а зрители-то уже знали наперед всю полноту и безысходность ожидающего ее несчастья. Просто непереносимо было видеть, что она еще на что-то надеется. Пытается что-то объяснить этому сукину сыну, которого они тут, в кают-компании, придушили бы в минуту, если б можно было его вытащить с экрана... и вот эту девушку, как было написано в титрах и как все запомнили, именно и звали Маринаосоцкая, это было ее настоящее имя, хотя та девушка тоже была, кажется, Марина...
