Эрих Кестнер - Фабиан. История одного моралиста
— Я мог бы встать на Потсдамерплатц, — отвечал Фабиан, — повесив себе на живот табличку примерно такого содержания: «В данный момент этот молодой человек ничего не делает, но испытайте его, и вы убедитесь, что он делает все». Я мог бы еще намалевать это на большом воздушном шаре.
— Если вы говорите всерьез, то это замечательная идея! — воскликнул Захариас. — Но ей грош цена, потому что вы сами в нее не верите. Вы принимаете всерьез только нечто действительно серьезное, а может, даже и серьезное всерьез не принимаете. Беда с вами. Мне бы ваши таланты, и я бы уже сегодня был директором. — Захариас применял к людям, чье превосходство над собой он чувствовал, весьма тонкий трюк: он безусловно это превосходство признавал, прямо-таки настаивал на нем.
— А какой мне прок от того, что я талантливее вас? — грустно спросил Фабиан.
Этого риторического вопроса Захариас не ожидал. С него хватало и собственной откровенности.
И вдруг является какой-то тип, просит его совета, да еще дерзит!
— Мне очень жаль, что вы обиделись на мои слова, — сказал Фабиан. — Я не хотел вас обидеть. Я не слишком высокого мнения о своих талантах. Их хватает только, чтобы подохнуть с голоду.
Захариас встал и с подчеркнутой вежливостью проводил посетителя до лестницы.
— Позвоните мне завтра, около двенадцати, хотя нет, у меня конференция, ну, скажем, после двух. Может, я что-нибудь придумаю. Всего наилучшего.
Фабиан с удовольствием позвонил бы Лабуде, но тот был во Франкфурте. К тому же он ни за что на свете не стал бы рассказывать ему о своих горестях. У Лабуде и без него забот хватало. Он хотел услышать знакомый голос, только и всего. Между друзьями даже разговоры о погоде могут творить чудеса. Мать уехала. Забавный старик изобретатель вместе со своей пелериной сейчас на пути к сумасшедшему дому. Корнелия купила себе новую шляпу, чтобы понравиться каким-то киношникам. Фабиан был один. Почему нельзя, хотя бы временно, убежать от самого себя? Фабиан бродил по центру без всякой цели и тем не менее вскоре очутился возле здания, в котором работала Корнелия. Сердясь на себя, он пошел дальше и вдруг поймал себя на том, что косится на все шляпные магазины. Где она, все еще на работе? Или уже примеряет шляпу и джемпер?
На Ангальтском вокзале он купил газету. Человек, сидевший в киоске, выглядел очень приветливым.
— Скажите, не нужен ли вам помощник? — спросил Фабиан.
— Я сам скоро начну учиться вязать чулки, — отвечал киоскер, — в прошлом году я зарабатывал вдвое больше, но и это было не слишком жирно. В последнее время люди читают газеты разве что в парикмахерских или кафе. Надо в пекари подаваться. Хлеб пока еще даром у парикмахера не получишь.
— Недавно кто-то предлагал, чтобы государство доставляло хлеб на дом, как воду по трубам, — сказал Фабиан. — Вот видите, в один прекрасный день и хлебопечение не спасет вас от голодной смерти.
— Хотите бутерброд? — спросил человек в киоске.
— Неделю я еще продержусь, — отвечал Фабиан, поблагодарил и вошел в вокзал. Он прочитал расписание поездов. Может, купить на последние деньги билет, да и махнуть домой к матери? Но вдруг Захариас завтра что-нибудь придумает? Когда он вышел и увидел перед собою эти прямые улицы и громады домов, этот безнадежный, беспощадный лабиринт, у него закружилась голова. Он прислонился к стене, возле которой стояли носильщики, и закрыл глаза. Но теперь его мучил шум. Ему казалось, будто трамваи и автобусы проезжают сквозь него. Он повернул назад, по лестнице поднялся в зал ожидания и прилег на жесткую скамью. Через полчаса ему полегчало. Он дошел до трамвайной остановки, поехал домой, бросился на свой диван и сразу заснул.
Проснулся он вечером. Громко хлопнула входная дверь. Корнелия? Нет, кто-то бегом спускался по лестнице. Он зашел в соседнюю комнату и в испуге отпрянул.
Шкаф стоял открытый. Он был пуст. Чемоданов не было. На столе, под вазой с увядшими цветами, лежало письмо. Фабиан взял его и вернулся в свою комнату.
«Милый Фабиан, — писала Корнелия, — разве не лучше мне уйти слишком рано, чем слишком поздно? Только что я стояла возле тебя. Ты спал, ты спишь и теперь, когда я пишу это письмо. Я осталась бы с радостью, но представь себе, что будет, если я останусь. Еще несколько недель, и ты станешь вконец несчастным. Тебя гнетет не нужда, а мысль, что нужда может значить так много. Пока ты был один, тебе ничего не грозило, если даже и случалась беда. Пусть же все будет, как было. Тебе очень грустно?
Меня хотят снимать в новом фильме. Завтра я подпишу контракт. Макарт снял для меня две комнаты. Что я могла поделать? Он говорил об этом так, словно речь шла о центнере угля. Ему пятьдесят лет, и он похож на слишком хорошо одетого отставного боксера. У меня такое чувство, словно я продалась в анатомический театр. Может, зайти еще раз в твою комнату и разбудить тебя? Нет, спи спокойно! Я не погибну. Представлю себе, что меня осматривает врач. Пусть позабавится мною, так уж случилось. Только вывалявшись в грязи, можно выбраться из грязи. А нам так хочется из нее вылезти.
Я пишу: нам. Ты понимаешь? Я ухожу от тебя, чтобы с тобой остаться. Ты не разлюбишь меня? Захочешь ли опять меня увидеть, сможешь ли обнять после того, другого? Завтра с четырех часов буду ждать тебя в кафе „Шотенхамль“. Что же со мною будет, если ты не придешь? Корнелия».
Фабиан сидел не шевелясь. Было уже совсем темно. Болело сердце. Он вцепился в ручки кресла, словно сопротивляясь кому-то, кто хотел утащить его отсюда. Наконец он овладел собою. На ковре белело письмо.
— А я ведь хотел стать другим, Корнелия, — прошептал Фабиан.
Глава шестнадцатая
Фабиан в погоне за приключениями
Пальба на веддинге
Луна-парк дядюшки пелля
В тот же вечер он ехал на метро в северную часть Берлина. Стоял у окна вагона, не сводя глаз с черной шахты, где лишь изредка мелькали тусклые лампочки. Всматривался в оживленные перроны подземных вокзалов. Всматривался в серые ряды домов, когда поезд выскакивал из туннеля, в темные переулки и освещенные окна комнат, где незнакомые люди сидели за столами и ждали свершения своих судеб. Всматривался в блестящую путаницу блестящих рельсов, по которым шел его поезд, в железнодорожные вокзалы, где в ожидании долгого пути покряхтывали дальние поезда с красными спальными вагонами, в молчащую Шпрее, в фасады театров, оживленные светящимися надписями, и в беззвездное лиловое небо над городом.
Фабиан видел все это, и ему казалось, что только его глаза и уши блуждают по Берлину, а сам он где-то далеко, очень далеко. Взгляд его был напряжен, но сердце ничего не чувствовало. Он долго просидел в своей меблированной комнате. Где-то в этом необозримом городе Корнелия лежала сейчас в постели с пятидесятилетним мужчиной и покорно закрывала глаза. Где она? Он бы рад был сорвать стены всех домов, лишь бы обнаружить этих двоих. Где Корнелия? Почему она обрекла его на безделье? И как раз в те редкие минуты, когда он жаждал деятельности? Она не знала его. И предпочла действовать неправильно, вместо того чтобы сказать ему: «Хоть ты поступай правильно». Она верила, что он снесет тысячи ударов, но сам не поднимет руку. Она не знала, что он стремится выполнять служебный долг и нести ответственность. Но где те люди, которым он хотел бы служить? Где Корнелия? Лежит с толстым старым мужчиной, позволяя ему обращаться с собой, как со шлюхой, чтобы милый ее Фабиан спокойно предавался ничегонеделанью. Она великодушно вернула ему ту свободу, от которой недавно его освободила. Случай привел в его объятия женщину, во имя которой ему наконец захотелось действовать, а она отбросила его назад к нежеланной, к проклятой свободе. Судьба пришла на помощь им обоим, а теперь им уже ничем нельзя было помочь. В миг, когда работа приобрела смысл, потому что Фабиан встретил Корнелию, он потерял работу. А потеряв работу, потерял и Корнелию.
Томимый жаждой, он взял в руки сосуд, но тут же отставил его, так как сосуд был пуст. В миг, когда Фабиан уже потерял всякую надежду, судьба смилостивилась над ним и наполнила этот сосуд. Он склонился, наконец-то захотев испить из него. «Нет, — сказала судьба, — нет, ты с неохотой держал его в руках». Сосуд выбили у него из рук, и вода, стекая по рукам, пролилась на землю.
Ура! Теперь он свободен. Фабиан засмеялся так громко и злобно, что соседи недоуменно от него отодвинулись. Он вышел из метро. Где, ему было безразлично. Корнелия спала с кем-то, зарабатывая себе черт его знает что, карьеру, или отчаяние, или то и другое вместе. Во дворе полицейских казарм, сквозь распахнутые ворота он увидел зеленые машины с включенными фарами. В машины залезали полицейские и стояли, молчаливые и решительные. Несколько машин, грохоча, уехали в северном направлении. Фабиан пошел туда же. Улица была полна народу. Выкрики неслись вслед машинам. Летели вслед, словно камни. Полицейские смотрели прямо перед собой. На Веддингплатц они оцепили подход к Рейникендорферштрассе, которую уже заполняли толпы рабочих. Конная полиция, по ту сторону цепи, ждала приказа броситься в атаку. Пролетарии в мундирах, со спущенным подбородным ремнем, ждали пролетариев в штатском. Кто натравил их друг на друга? Рабочие приближались, их песни раздавались все громче, полицейские шагом двинулись вперед, соблюдая дистанцию — метр друг от друга. Песня сменилась яростным ревом. По нарастающему шуму, даже не видя, что там происходит, было ясно: сейчас начнется схватка между рабочими и полицией. Не прошло и минуты, как крики подтвердили это предположение. Колонны сошлись, полиция ринулась в бой. Кони, покачивая своих всадников, рысцой вошли в образовавшийся вакуум, копыта стучали по мостовой. Где-то впереди раздался выстрел. Задребезжали разбитые стекла. Лошади пустились в галоп. Люди на Веддингплатц сделали попытку прорваться через оцепление. Вторая цепь полицейских, преграждавшая доступ к Рейникендорферштрассе, стала медленно продвигаться вперед и очистила площадь. Полетели камни. В какого-то вахмистра всадили нож. Полицейские, держа в руках резиновые дубинки, перешли на беглый шаг. На трех грузовиках подоспело подкрепление, вновь прибывшие соскакивали с медленно движущихся машин. Рабочие было обратились в бегство, но снова остановились по краям площади и в прилегающих к ней улочках. Фабиан пробился через живую стену. Тремя улицами дальше уже казалось, будто повсюду царят тишина и порядок. Несколько женщин стояли в подворотне.
