Эрих Кестнер - Фабиан. История одного моралиста
Фабиан поднял глаза. Мощные, раскаленные бессемеровские конвертеры опускались, автоматически опрокидывались и вытряхивали свое содержимое на горизонтальное зеркало. Содержимое это было живое. Мужчины и женщины падали на сверкающее стекло, сразу же вскакивали и как зачарованные смотрели на свое близкое, но недоступное отражение. Некоторые кивали своим отражениям, как знакомым. Кто-то достал из кармана пистолет и выстрелил. Хотя он точно взял на мушку сердце своего отражения, но попал в собственный большой палец на ноге, и лицо его исказилось. Другой крутился на одном месте. Очевидно, хотел стать спиной к отражению, но тщетно.
— Сто тысяч в день! — провозгласил изобретатель. — К тому же я сократил рабочий день и ввел пятидневную неделю.
— И все сумасшедшие? — спросил Фабиан.
— Это вопрос терминологии, — отвечал профессор. — Минуточку, отказало сцепление. — Он подошел к машине и зонтиком поковырял в каком-то отверстии. Вдруг зонтик исчез, потом исчезла пелерина, она потянула за собой старика, он тоже исчез. Машина проглотила своего изобретателя.
На ленте транспортера Фабиан пересек серый двор в обратном направлении.
— Случилось несчастье! — крикнул он одному из полуголых рабочих.
Тут из котла выпал ребенок. На нем были роговые очки, в ручонке он держал неаккуратно сложенный зонт. Рабочий сгреб младенца лопатой и бросил обратно в раскаленный котел. Фабиан опять проехал по двору и под качающимися бессемеровскими конвертерами стал ждать, когда, обновленным, появится его старый друг.
Ждал он напрасно. Вместо старика из огромной опрокидной бадьи выпал он сам, второй Фабиан, но в пелерине, в шляпе и с зонтом. Он встал с другими и, подобно им, впился взглядом в свое отражение. Оно, головой вниз, висело у самых его подошв, третий Фабиан из зеркала смотрел вверх, прямо в лицо второму. Второй большим пальцем указал на машину позади себя и проговорил:
— Механическое переселение душ. Патент Кольрепа. — Потом он приблизился к стоявшему на дворе настоящему Фабиану и вошел в него, как рука в перчатку.
— Вот это да, — заметил Фабиан, отобрал у незримо переполнявшего его машинного человека зонтик, оправил пелерину и опять стал единственным экземпляром самого себя.
Он посмотрел в сверкающее зеркало. Вдруг люди стали погружаться в него, как в прозрачное болото. Они широко раскрывали рот, словно крича от стр'аха, но слышно ничего не было. Наконец они скрылись под зеркальной поверхностью. Их отражения, точно рыбы, плавали головой вперед, потом начали уменьшаться — и совсем исчезли. Теперь внизу стояли настоящие люди, но, казалось, застывшие в янтаре. Фабиан подошел как можно ближе. То, что он видел, уже не было отражением. Над затонувшим миром лежала просто стеклянная плита, а люди продолжали жить. Фабиан встал на колени и глянул вниз.
Жирные голые женщины, — тела их были изборождены морщинами, — сидели за столиками и пили чай. На них были ажурные чулки и шляпки с плетеными тульями, сверкающие серьги, браслеты. Какая-то старуха продела себе в нос золотое кольцо. За другими столами сидели толстые мужчины, полуголые, волосатые, как гориллы, в цилиндрах, некоторые в лиловых подштанниках, и все с большими сигарами в толстогубых ртах. Мужчины и женщины не сводили глаз с занавеса. Он отодвинулся в сторону, и молодые размалеванные парни в облегающих трико, точно жеманные манекенщики, горделиво прошествовали по высокому помосту. Вслед за юношами появились девушки, тоже в трико, они неестественно улыбались, усиленно выставляя напоказ свои округлости. Кое-кого из них Фабиан узнал. Кульп, скульпторшу, Зелов. Паула из заведения Хаупта тоже была здесь.
Старые женщины и мужчины поднесли к глазам бинокли, вскочили и, спотыкаясь о столы и стулья, бросились к помосту, они колошматили друг друга, чтобы прорваться вперед, и ржали, как похотливые жеребцы. Толстые, увешанные украшениями бабы срывали с помоста молоденьких парней, воя бросали их на землю, с мольбой падали на колени, растопыривали жирные ноги, выдирали бриллианты из ушей, сдергивали с себя браслеты и кольца, протягивая их ухмыляющимся распутникам. Старики своими обезьяньими лапами хватали девушек и юношей; сине-красные от возбуждения, они обнимали первого или первую попавшуюся. Подштанники, взбухшие вены, резинки от носков, изодранные цветные трико, жирные морщинистые тела, искаженные лица, накрашенные осклабившиеся рты, стройные загорелые руки, судорожно сжатые ноги — все это устилало землю, словно живой персидский ковер.
— Твоя Корнелия тоже здесь, — сказала фрау Ирена Молль.
Она сидела рядом с ним и лакомилась маленькими мужчинами из большого кулька. Сперва она срывала с них одежду. Казалось, разворачивала завернутые в бумагу шоколадки. Фабиан поискал глазами Корнелию. В то время как другие, свиваясь в гигантский клубок, елозили по земле, она стояла на помосте, отбиваясь от толстого наглого мужчины, который одной рукой открывал ей рот, а другой пытался засунуть в него свою сигару огоньком вперед.
— Сопротивляться ему бесполезно, — сказала фрау Молль, шаря в своем кульке. — Это Макарт, кинопромышленник. Денег у него куры не клюют. Его жена отравилась.
Корнелия пошатнулась и вместе с Макартом рухнула вниз, в самую гущу.
— Так прыгни же за ней, — сказала фрау Молль. — А-а, ты боишься разбить стекло, которое тебя от них отделяет. Ведь мир для тебя — витрина.
Корнелии Фабиан уже не видел, но зато увидел Вильгельми, кандидата в покойники. Он был голый, вместо левой ноги — протез. Он стоял на кровати под балдахином и, словно на водных лыжах, ехал по барахтающимся телам. Размахивая костылем, он бил уцепившуюся за кровать Кульп по голове и по рукам, покуда та, истекая кровью, не разжала руки и не пошла ко дну.
Вильгельми прикрепил к костылю шнурок, к концу шнурка привязал кредитный билет и забросил эту удочку. Люди под ним выпрыгивали, как рыбы из воды, хватали банкноту, падали в изнеможении и снова выскакивали наверх. Ага! Какая-то заглотнула кредитку. Это была Зелов. Она отчаянно вопила. Крючок вонзился ей в язык. Вильгельми дернул шнурок, и Зелов с искаженным лицом подтянуло к кровати. Но следом вынырнула скульпторша, обхватила подругу обеими руками и рванула назад. Язык вывалился изо рта Зелов. Вильгельми и скульпторша пытались перетянуть девушку каждый на свою сторону. Язык у нее становился все длиннее, он был уже длинным, как красная резиновая лента, и натянулся так, что казалось, вот-вот оборвется. Вильгельми жадно ловил ртом воздух и смеялся.
— Изумительно! — воскликнула фрау Ирена Молль. — Это похоже на перетягивание каната. Да, мы живем в эпоху спорта. — Она скомкала пустой кулек. — А сейчас я съем тебя. — И сорвала с него пелерину. Пальцы ее задвигались и, как ножницы, врезались в костюм Фабиана. Ручкой зонтика он хватил ее по голове. Она пошатнулась и выпустила его. — Ведь я люблю тебя, — прошептала она и расплакалась. Ее слезы, словно крохотные мыльные пузыри, выкатывались из уголков глаз, росли и, переливаясь, подымались в воздух.
Фабиан встал, пошел дальше.
Он очутился в зале без стен. Бесчисленные ступеньки вели из одного конца зала в другой. На каждой стояли люди. Они с заинтересованным видом смотрели вверх и залезали друг к другу в карманы. Каждый обкрадывал каждого. Каждый исподтишка шарил в карманах стоявшего впереди, а стоявший сзади рылся в его карманах. В зале царила тишина, хотя он кишел людьми. Они усердно крали и позволяли обкрадывать себя. На нижней ступени стояла девочка лет десяти и вытаскивала из кармана впереди стоявшего пеструю пепельницу. На верхней ступеньке внезапно появился Лабуде. Он воздел руки, посмотрел вниз и крикнул:
— Сограждане! Друзья! Порядочность должна победить!
— Само собой, конечно! — хором проревели все, продолжая шарить в чужих карманах.
— Кто со мной согласен, подымите руки, — заорал Лабуде.
Все подняли руки. Каждый поднял одну, другою продолжая красть. Только девчушка на нижней ступеньке подняла обе руки.
— Благодарю, — произнес Лабуде, и голос его прозвучал растроганно. — Настает эпоха человеческого достоинства. Запомните этот миг!
— Ты дурак, — крикнула Леда. Она подошла к Лабуде, ведя за собой рослого красивого мужчину.
— Мои лучшие друзья — мои самые заклятые враги, — печально проговорил Лабуде. — Но все равно. Разум победит, даже если я погибну.
Вдруг послышались выстрелы. Фабиан поднял глаза. Повсюду — окна, крыши. И повсюду мрачные фигуры с револьверами и автоматами.
Люди бросились наземь, то есть на ступеньки лестницы. Щелкали выстрелы. Люди умирали, не вынув рук из чужих карманов. Лестница была устлана трупами.
— Этих не жалко, — сказал другу Фабиан. — Идем отсюда!
Но Лабуде продолжал стоять под градом пуль.
— И меня тоже. — Он повернулся и погрозил в сторону окон и крыш.
