Сол Беллоу - Жертва
Левенталь бросил презрительно:
— А иначе… Как вас турнуть? Вас же невозможно турнуть, верно?
— Год назад я и сам бы к вам не пришел. Но теперь, раз уж я пришел, решился, — да, невозможно.
— И что за год изменилось?
— Тогда я еще как-то перемогался, тогда и помыслить не мог близко к вам подойти, — сказал он очень серьезно.
— А теперь?
— Жена мне оставила кое-какие деньжата. Не ахти что, но я экономил. Кое-как тянул. Если бы я мог до сих пор вертеться, вам бы меня не видать как своих ушей. Не извольте сомневаться. А может, у меня нет настоящего чувства чести, что я дошел до такого унижения? То есть настоящего чувства чести. Тут ведь такая история, никуда не денешься. Либо его у тебя вот по сих пор, — он пальцем себя полоснул по горлу, — либо начисто нет. И незачем его в себе выкапывать, от этого абсолютно не легче. Оно — как все стоящие вещи. Требует жертв. Я из пуританского рода, знаете ли. Но насчет чувства чести, надо признать, я не совсем на уровне. Хотя, обладай я им от рождения в положенной мере, я бы вовсе загнулся в Нью-Йорке. Да уж! Нью-Йорк. Честь, конечно, раньше Нью-Йорка завелась. Тут ты ее не увидишь ночью огненными буквами в небе. Другие слова увидишь. Эта обстановочка — современность — просто выедает такие вещи. Так что мне еще повезло, что я на свою наследственность не налегал. Не то соревновался бы с Дон Кихотом. Ну а вы — о, вы совершенно другой коленкор. Вы здесь себя чувствуете как рыба в воде. Как эти — ну как их, которые в огне живут, — саламандры. Вас обидят, а вы уж обязательно сдачи даете. Так у вас заведено. И очень удобно. Могу понять. Конечно, то чувство чести, которое мне знакомо, мне этого не позволит. Мое чувство мне велит не требовать возмещения убытков, и те де и те пе. Но у меня это, конечно, в разбавленной форме; само собой.
Все это говорилось так, между прочим, как бы непринуждено, легко; Левенталь, однако, улавливал злобные нотки. Но не показывал виду, от замечаний удерживался.
— Я думаю, все такого рода понятия обречены постепенно уйти в прошлое.
— Вы поиздержались, — сказал Левенталь, пропуская мимо ушей остальное. — Почему не устроились на работу?
— А зачем? И на какую работу прикажете мне устраиваться? Кто бы мне предложил то, что мне надо? Или вы хотите, чтоб я бегал, как мальчишка? Газеты выкликал? Да я и не торопился. Куда торопиться?
— Вы что — в черном списке? — Левенталь весь напрягся, не смог этого скрыть. — Поэтому?
Олби ушел от прямого ответа:
— Редигер ни за какие коврижки меня не взял бы даже вытряхивать пепельницу.
Оба умолкли. Ближний фонарь из-под плоского своего козырька вдруг запустил луч в пасмурно-синие воздушные хляби, высветил заодно капли пота на лице у Олби. Мешки под глазами делали его изможденным, неприязненным, злобным. Но, не замечая этого разоблачения, он продолжал спокойно:
— Да, я не хотел работать. Первое время после смерти жены было для меня пыткой, я на время ушел от суеты. Жил как джентльмен.
Левенталь про себя подумал хмуро: «Ах, джентльмен. Скажите пожалуйста. Типичный джентльмен».
Вслух он спросил:
— Так чего же вам от меня-то надо? Вы жили как джентльмен. То есть, наверно, вставали в одиннадцать-двенадцать часов каждый день. А мне ежедневно вставать в семь и переть на работу. У вас были долгие каникулы. Но вы хотите, чтоб я что-то сделал для вас. Не знаю, чего вам надо. Чего вам надо?
— Мне бы не помешала помощь. Каникулы несколько затянулись.
— Какого типа помощь?
— Ну, не знаю, какого типа. Это я с вами хотел провентилировать. Вы можете мне помочь, если захотите. У вас, наверно, есть блат. С прежней специальностью мне лучше покончить, что-то новенькое, поворот на сто восемьдесят градусов.
— Например?
— Вы могли бы мне организовать место в банке?
— A-а, ближе к делу, прямиком туда, где деньги лежат, — сказал Левенталь.
— Или в брокерской фирме?
— Хватит шутить, — сказал Левенталь чуть резковато. — Я не в восторге от ваших шуток. Сделаю для вас что-нибудь, если смогу. Только помните: это не означает, что я что-то там признаю. Вы, по-моему, спятили. Но Стэн Уиллистон считает, что я вам должен помочь, и из уважения к нему я попытаюсь.
— Что? — заорал Олби. — Вы говорили обо мне с Уиллистоном? Что вы ему сказали?
— A-а, не нравится? Да, я вижу, вам это не нравится, — сказал Левенталь. — Я ничего не придумывал.
— Что вы ему сказали? — уже вопил Олби.
— А что, по-вашему, я ему мог сказать? Боитесь, что я очернил ваш облик? Беспокоитесь о своей репутации? Вы же, кажется, утратили чувство чести?
— Это не ваше дело — не ваше собачье дело! — крикнул Олби так бешено, с таким острым стыдом, что Левенталь даже как-то расстроился.
— Да вы сбрендили, и черт вас разберет совсем, — сказал он. — Что с вами такое? Являетесь, плетете, что до того, мол, дошли, утратили чувство чести — аж ко мне обратились, вплоть до того, и прочее в том же духе. Понятно, все это враки. То вы на дне, ниже некуда опускаться, а через минуту — вы прямо лорд Байрон.
Тут оба они помолчали, и Олби, кажется, пытался взять себя в руки. Потом сказал тихо:
— Уиллистон — мой старый друг. У меня, между прочим, особые чувства к нему и к Фебе. Но это, наверно, не важно.
Понемногу ему удалось вернуть на место свою улыбку, и, оторвав глаза от Левенталя, приступая к долгому, увлекательному созерцанию улицы, он бросил:
— Мне бы догадаться, что вы не упустите возможности снова меня достать.
— Вы в своем уме? — спросил Левенталь. — Есть у вас башка на плечах? Это пьянство или что? Бог ты мой! Каждый лень новые фокусы! — Он посмотрел в небо и коротко хохотнул. — Прямо цирк, ей-богу. Говорят, в зоосад мы ходим, чтоб в зверях увидеть себя. Да где на свете столько зверей наберется, чтоб в них нам увидеть себя? Тут миллионы новых хвостов и перьев нужны. Нет конца этим фокусам.
Олби, сосредоточенному на выцветающих лиловыми пятнами сумерках, на роении огней, этот пассаж, кажется, тоже показался забавным.
— Но и вы ничуть не лучше меня, — бросил он.
— Вот именно.
— Вы в моих глазах настоящее чудище.
— Да?
— А что? Во-первых, с виду вы типичнейший Калибан, — сказал Олби скорее серьезно. — Но в общем, не в том суть. Вы, вы лично — только один из многих. Из разных-всяких. Самому вам этого не понять. Иногда я чувствую — я это вполне серьезно, — чувствую себя как во тьме египетской. Ну, вы знаете, Моисей на египтян наслал в наказание тьму. И у меня вот часто такое ощущение. Когда я родился, когда был маленький, все было иначе. Нам казалось, вечно будет сиять ясный день. Знаете — а ведь один из моих предков губернатор Уинтроп[17]. Сам губернатор Уинтроп! — Голос заметно дрогнул от заглатываемого смешка. — Хорош толковать о традиции, вы скажете, да? Но у меня это в крови. И вот вы теперь попытайтесь вообразить, как действует на меня Нью-Йорк. Безобразие, нелепость. Всем правят Калибановы дети. В подземку спустишься, Калибан тебе разменяет деньги. Домой пойдешь, а он открыл свою кондитерскую на улице, где ты родился. Старые семейства вымирают. Их именами называют улицы. А от них самих — что осталось? Руины.
— Теперь понимаю; вы истинный аристократ, — сказал Левенталь.
— На вас это, наверно, не производит такого впечатления, как на меня, — продолжал Олби. — Я, значит, когда-никогда захаживаю в библиотеку, так, оглядеться. И на прошлой неделе попалась мне книжка о Торо и Эмерсоне, и автор — некто Лифшиц…
— И что из этого?
— С такой фамилией? — Это было сказано совершенно серьезно. — По-моему, человек с таким происхождением просто не в состоянии понять…
— Весь этот треклятый бред! — крикнул Левенталь. — Слушайте, у меня дела. Мне надо позвонить. Срочно. Выкладывайте, к черту, что вам надо, и закругляйтесь.
— Уверяю вас, я не хотел вас обидеть. Просто решил обсудить…
— Уверяю вас, вы хотели, уверяю вас! — выпалил Левенталь. — Ну! Так чего вам надо? Небось несколько баксов на виски.
Олби громко расхохотался.
— А считается, что пьянство всего лишь болезнь, — сказал он. — Как больное сердце, как сифилис. Вы же не станете так накидываться на сердечника, верно? Куда участливей с ним обойдетесь. Говорят, даже преступление — и то разновидность болезни, и будь у нас побольше больниц, меньше понадобилось бы тюрем. Смотрите, как часто убийц выпускают и лечат. Раз болен, значит, не виноват. Почему вы не можете подойти с такой меркой?
— Почему? — эхом повторил Левенталь. Он опешил.
— А потому, что вам надо на меня всю вину повесить, вот почему. Вы не можете допустить, что я не один виноват. Вам необходимо считать, что так мне и надо. Вы просто не в силах вместить, что человек ничего не может поделать, когда жизнь его бьет кувалдой по голове. Что тут скажешь? А? Если он не в состоянии? Нет, по-вашему, раз человек дошел до ручки, такой человек, как я, значит, сам виноват. Страдает — стало быть, несет наказание. В жизни самой по себе нет никакого зла. И знаете что? Это ведь еврейская точка зрения. По всей Библии идет, сплошняком. Бог не может ошибаться. Просто палата мер и весов. Ты в полном порядке, и он в полном порядке. Так примерно говорят Иову эти его друзья. А я вам вот что скажу. Мы получаем по шее ни за что, мучимся ни за что, и нечего отрицать: зло реально, как солнечный свет. Уж вы мне поверьте, я знаю, о чем говорю. Вам, главное, надо считать, что я получил по заслугам. И тогда у вас чистые руки, и можно не беспокоиться. Я разве прошу, чтоб вы меня пожалели, нет, конечно, но вы же просто не способны понять, из-за чего человек пьет.
