Джуд Морган - Тень скорби
— Прости, думаю, я…
Какой стыд: обмочить постель, будто она ребенок малый, да еще и лежа рядом с Эмили. И потом, что Тэбби скажет, увидев простыни? Торопливо, но осторожно Шарлотта выскальзывает из-под одеяла. И вдруг видит — летняя ночь достаточно светла для этого — пятно на ночной рубашке, слишком темное, чтобы быть чем-то другим…
— Нет, Эмили, не приближайся ко мне. Со мной что-то неладное. Думаю… думаю, у меня то же, что было у Марии и Элизабет.
Чистый белый ужас при мысли об этом, без тени удивления или горя; как будто ты все время знал, что этому суждено случиться, и хранил это знание в аккуратном потайном кармане сознания.
— Прекрати! Что ты имеешь в виду? Дай посмотрю… — В голосе Эмили паника, быть может, от одних только имен Марии и Элизабет: теперь их редко произносят и только с оттенком суеверного ужаса — за несколько лет они приобрели облик сорок, одетых в тонкие зеленые полумесяцы. — Ой! Господи, это кровь? Тебе больно? Откуда она, из твоего укромного места?
— Похоже. Она просто потекла. Было странное ощущение, а потом… Ах, Эмили, это может быть заразным, осторожней.
— О, не беспокойся. Бедная, бедненькая, иди ко мне. Вот так. Знаешь, Шарлотта, я не думаю, что у тебя то… чем они болели. Знаю, я была еще маленькой, но помню, что тогда все было по-другому. Началось с кашля, а потом они сделались худыми. — Глаза Эмили мрачно горели. — И в школе… разве большие девочки не говорили о таких вещах? Тогда я этого не понимала. И сейчас тоже. Но думаю, это как-то связано с превращением в женщину. Грудь же у тебя растет.
У Шарлотты сжимается горло.
— Молчи.
— Но ведь растет же, правда? Чуть-чуть. Грудь нужна, чтобы кормить младенцев, а младенцы появляются как раз оттуда. Серьезно, думаю, так оно и есть.
Может ли чувство, которое переплелось с утешением, быть разочарованием? Она разочарована, что не умирает? Но с другой стороны, о смерти она кое-что знает. А об этом — ничего.
— По-моему, это продолжается. Пожалуй, спрошу… у тетушки.
Дикий трепещущий ужас охватывает Шарлотту, стоит ей только представить, как она крадучись выходит на лестничную площадку и наталкивается — в окровавленной сорочке, грязная — на папу… Но Эмили уверенно хватает ее за запястье.
— Не тетушке. Тэбби. Будь здесь, я схожу за ней. Она подскажет, что делать.
Так и есть. Тихонько ворча и жалуясь на свои ноги и спину, Тэбби приносит огарок свечи и кусок материи, а затем показывает, как сделать прокладку.
— Лучше всего материя без ворса, но сейчас у нас в корзине такой нет. Я эту напасть пережила, а уж тетушка ваша и подавно. За ночную рубашку не переживай. Я сейчас ее в котел определю. В животе крутит? Когда очень плохо, помогает грелка.
Шарлотта мечется в тумане между облегчением и своеобразным, гипотетическим, стыдом. Но что это означает? Что-то вроде… что-то вроде предположений Эмили? Голос отказывается ей повиноваться.
— Ась? У тебя начались месячные, только и всего. Не бог весть какое событие. А что, тетушка с тобой об этом не говорила? Ага, не говорила, значит. Это когда ты начинаешь становиться женщиной, достаточно взрослой, чтобы иметь детей. Только не надо рассказывать теперь, что не знаешь, как рождаются дети.
— Нет, нет. Знаю. — То есть она видела беременных женщин и видела, как ягненок, склизкий и мокрый, выпадает в жизнь, и провела между наблюдениями ту самую немыслимую связь… — Но я не хочу иметь детей.
— И я не хочу! — яростно вскрикивает Эмили.
Тэбби посмеивается.
— И не надо, глупенькие. Во всяком случае, пока. А если не захотите, то и никогда. Но может статься, вы передумаете, когда будете постарше. — Тэбби переводит внимательный взгляд с одной девочки на другую. — Та-ак, и вам, конечно же, известно, как дети там оказываются?
Что-то захватывающее есть в этом беспрецедентном, неожиданно откровенном разговоре в ночной тиши при свете воскового огарка, но Шарлотте вдруг резко расхотелось слушать дальше.
— Да, конечно. Спасибо, Тэбби. Прости, что подняли тебя среди ночи.
— Ох, все равно я как положено не отдыхаю, какой тут отдых — с моей-то спиной? Так вот, понадобится чистая, приходи ко мне. Через несколько дней прекратится. Да тетушке не забудь сказать, что у тебя регулы начались. — Тэбби, хитро улыбнувшись, добавляет: — Ладно, сама скажу, если хочешь. А теперь все, и не мелите чепухи до полуночи, вместо того чтобы спать. Знаю я вас.
Без Тэбби и света ночь, похоже, идет в решительное наступление, и сестры прижимаются друг к дружке в огромной пустой темноте.
— Ты была права, — шепчет Шарлотта.
— В каком-то смысле мне жаль, что это так. — Голос Эмили глух от мрачного изумления. — Ужасно, правда?
— Знаешь, все не так уж плохо, — говорит Шарлотта, и в ее голове мелькает мысль: «Эмили, наверное, думает: “Я следующая”». Помедлив, она добавляет: — Только чуть-чуть неудобно. Зря я такой шум подняла…
— Нет, нет, я имела в виду всю эту историю с детьми и превращением в женщину. Тэбби ведь об этом говорила. Это правда, да? Ну, помнишь, как те лошади, которых мы видели по пути в Китли. И картинка, которую кто-то нарисовал на обложке той библиотечной книги. И девочка в школе, которая все время говорила про червячка своего брата. Боже мой, неужели так со всеми мальчиками? То есть с мужчинами… И с Брэнуэллом?
— Это со всеми, это… все просто обычные, естественные вещи, я уверена, — спешит ответить Шарлотта. Внезапно ее одолевает настолько сильное головокружение, что она хватается за матрас, как если бы он вращался в воздухе.
Эмили сидит на кровати, обхватив руками колени. Часто, просыпаясь на пару мгновений глубокой ночью, Шарлотта обнаруживает Эмили сидящей вот так и видит тонкий профиль, рассеченный блеском глаз. Как будто истинное назначение кровати именно в этом, а сон лишь случайный каприз. Шарлотта прилаживает кусочек ткани. Странно, что превращение в женщину требует таких детских хитростей.
— Не для меня, — говорит Эмили, а потом, словно за несколько секунд тишины вопрос подвергнулся подробному и тщательному обсуждению, выпаливает: — Нет, нет, не для меня.
Она плакала, несомненно, плакала со всей страстью израненного молодого сердца; но теперь, несмотря на бледность, она вполне спокойна, есть в ней даже какая-то гордость, что-то благородное и возвышенное, затмевающее причудливый деревенский наряд.
— Но уверена ли ты? — спрашивает ее Шарлотта. — Полностью ли сознаешь, что значит подвергнуть опасности, нет, пожертвовать своей репутацией?
— Каким глупцом посчитали бы мы человека, который, не задумываясь о последствиях, оставляет открытое пламя гореть у себя в амбаре или на сеновале и уходит прочь, — говорит с кафедры отец; его слова, будто драконы, вырываются на морозный воздух вместе с паром. — В то же время мы проявляем не меньшую глупость — даже большую, более опасную, — когда считаем, будто грех не имеет последствий, будто мы можем отвернуться и закрыть за ним двери.
— Уверена, — отвечает Мина, — я много думала обо всем этом, и я не боюсь.
На другом краю церковной скамьи Энн, тайком согревающая пальцы дыханием, слушает проповедь в напряженном ожидании, словно та в любой момент может принять неслыханный оборот, тогда как Брэнуэлл, пряча руки в подмышки, пытается поудобнее устроить свои недавно удлинившиеся ноги. По другую сторону от Шарлотты — Эмили, которая вглядывается в какую-то собственную даль. Все они, конечно, знают Мину, но Шарлотта крепче всего связана с ней и с мужчиной, которого та любит, — прославленным, обольстительным, порочным мужчиной, отвергнувшим ее.
— Хочешь сказать, ты отдашься маркизу Дору? Твоя любовь такова, что ты целиком отдашься ему, невзирая на последствия? Ведь ты знаешь, какими могут быть последствия…
— Мне все равно! — выкрикивает Мина. — Я сделаю это с радостью. Я предамся…
Ее образ и голос меркнут, когда Шарлотта замечает на себе укоризненный взгляд тетушки. Она поворачивает голову к кафедре.
— …Мы можем смести с глаз долой наши грехи и проступки — так мы думаем; однако ни внешнее, ни внутреннее не скроется от взгляда Господнего. И да будет понято не как страшная угроза, а как напоминание любящего и мудрого отца заблудшим детям, когда читаем: «…если же не сделаете так, то согрешите пред Господом и испытаете наказание за грех ваш, которое постигнет вас…»[20]
— Но разве стать его любовницей — отдать себя утолению его низменных потребностей — не значит поставить себя в презренно жалкое положение?
Девушка качает головой с едва заметной, потаенной улыбкой.
— Для меня ничто не может быть презренным, кроме жизни без него.
Мурашки, побежавшие по коже Шарлотты при этих словах, легко выдать за дрожь от холода. Не считая вечно непроницаемую Эмили, все в церкви дрожат, шмыгают носом, стискивают стучащие зубы. Даже папин голос, обычно такой твердый, стал тонким и сдавленным, будто холодный воздух не в силах его нести.
