Софрон Данилов - Бьётся сердце
«Нет! — сказал я тогда себе. — Не надо больше никаких других мыслей. Одну себе мысль оставь — про Сашку. Уезжай без малейших сомнений!» Тут слышу хруст шагов, кто-то бродит по кладбищу. Несколько тёмных фигур в сумерках. Один держит на плече что-то похожее на деревянную лопату. Тени переминаются в нерешительности.
«Эй, кто там?»
«Это мы, учитель», — отвечает мне голос Тихона, старшего нашего.
Подходят. Все мои школьники.
«Зачем вы здесь? Почему с лопатой?»
«Это не лопата… Это флаг из школы».
«Знамя Кымова», — тихо говорит девочка.
И снова замолкли. Потом один спрашивает:
«Учитель, ты правда хочешь уехать?»
«Правда».
Опять стихли. Похрустывают снегом.
«А мы за Сашенькой могли бы все вместе смотреть», — говорит тот же девичий голосок, чуть слышный от робости.
Постояли, пошли прочь — медленно так. У кладбищенской ограды приостановились.
«Болот Николаевич! — это Тихон кричит. — Школы теперь не будет… Можно я знамя Кымова возьму?»
«Возьми», — отвечаю. И даже руками за лицо схватился, за свой перебинтованный лоб. Хлестнул, показалось, этим словом самого себя наотмашь! «Возьмите, — сказал. — Забирайте всё, что осталось от Семёна, мне теперь не нужно. Всё, что осталось от наших с Аннушкой мечтаний. От дней, когда под этим самым знаменем поклялся…»
Впрочем, тут уж философия пошла. О минуте, которой целая жизнь обязана. О том, знаете, что есть среди многих правда — одна главная, все себе подчиняющая. Не стану об этом, не ради морали рассказывал. Да, собственно, мой рассказ уже исчерпан. Вы, Майечка, спросили, было ли нам в те годы холодно на морозе. И больно, когда беда. Вот я и рассказал. Как видите, больно было. И малодушными мы бывали, и сомнения знали — всё, что человеку положено.
— А тогда, на кладбище?
— Ну, что тогда… Уже пропали в темноте мои мальчишки. И вдруг меня как бросило им вслед, ничего толком и обдумать не успел. «Постойте! — закричал. — Погодите, ребята!» Догнал их, кого-то за рукав схватил. «Завтра ровно в девять, — говорю. — Как всегда. Чтобы все на уроке были, без опозданий!» Ребята, чуткие души, все с полуслова поняли, ни о чём расспрашивать не стали, только закричали, как галчата: «Иэхэй! Придём! Ючюгэй!»
Вижу в сумерках — разворачивает Тихон знамя, руки у парня сильные, высоко поднимает его над головой и так идёт впереди всех. Словно сам Семён Кымов на минуту возник перед глазами.
Вот тогда я и заревел, прямо-таки навзрыд. Нервы не выдержали. Мужик… рёву… Ну, да ладно… Это я так… Что-то к ночи расчувствовался старче…
И впрямь, уже вечер был за окнами. От печи на руки Левина падал слабый отсвет.
Майя представила — этими самыми руками он свою Аннушку обнимал. Держался за ручки пулемёта. Поднимал окровавленного Кымова… Тяжёлые, с тёмными набухшими венами руки человека, прожившего бесконечно долгую жизнь.
Стало так тихо, что было слышно тиканье будильника.
— Вот от какой беды спасли меня ребята, — сказал Левин. — Бежал бы я тогда — до конца дней своих грех в душе носил…
И тут Саргылана услышала за окном шум мотора. Фары едущей мимо машины ослепили окно, скользнули по стене. «О проклятая, неужели остановится? Проезжай, проезжай, прошу тебя…»
Но она не проехала. Шофёр заглушил мотор перед самым крыльцом.
— Эй, люди! — закричал. — Здесь учительша проживает? Мигом давай, ночь на дворе, опаздываем! Будь я проклят с такой шофёрской жизнью…
Майя обернулась к девушке.
— Вас, Саргылана Тарасовна…
Её только на то и хватило, чтобы потрясти головой: нет!
Майя выбежала на крыльцо.
— Здесь никто не едет. Отправляйтесь себе спокойно!
— Чёрт бы вас побрал! — выругался шофёр. — То так, то этак!
Майя усмехнулась в ответ: какой сердитый молодой человек.
XII. Охотничьи страсти
Ещё не начиная этой книги, ещё только смутно предчувствуя её, я уже тогда с тайной радостью знал, что рано или поздно мои герои отправятся на охоту. Теплеет на душе от мысли, что рядом с героями ещё раз сможешь хватить воздуха охотничьей страды, того азарта, который для тебя теперь, увы, заказан.
Белесая кромка озёрного берега, чуть подсвеченная зарёй. Чёрный горб шалаша, похрустывает прошлогодняя трава. И время от времени доносится из небесной выси свист острых крыльев. Тогда ты нажимаешь гашетку ружья, и оно гремит… Ах, счастье человечье, наше счастье земное — охота!
Они разошлись по двое, залегли в засадках вокруг богатого дичью озера — Ойбон-кюель. Аласову и Кубарову досталась южная оконечность. «Местечко приличное, я тут не раз брал», — похвалил Фёдор Баглаевич.
К старой городьбе, когда-то сооружённой косарями, примостили колья, надёргали из копён сена, забросали сооружение. Получился скрадок.
— Э, да ладно… Хватит, друг, надрываться, — остановил Кубаров Сергея. — Северная сторона скрыта, и достаточно. Сегодня ночь будет пасмурная. Самый гусиный лёт.
Аласов уложил последнюю охапку и с удовольствием растянулся рядом со своим напарником, на всякий случай примостив двуствольную «ижевку» под локоть.
Пока они возились со скрадком, небо потемнело. С озера тянуло мозглым духом осенней воды, горько погибающей листвы.
Кубаров попыхивал трубкой, дымок синей струёй уходил в заросли.
Ощутив под ладонью холодную сталь «ижевки», Аласов вдруг вспомнил, какое испуганное лицо было у пьяницы Антипина, когда тот увидел ружьё: жидок оказался на расправу!
Последние дни этот Антипин не выходил из головы: перед глазами стояла испитая рожа, всё виделись взлетающие кулаки, глаза несчастной Аксиньи. Ударил человека, да ещё на глазах учеников. Растерялся, увидев, что женщину душат, и ударил.
После того как ребята извинились перед Пестряковой, Аласова поздравляли со всех сторон: «Десятого класса просто не узнать, это надо же так уметь воздействовать на ребят!» Ещё муторнее от этих похвал. Нет, нужно, не мешкая, рассказать всё директору — умел кулаками махать, умей и ответ держать.
Застав в учительской обоих, Кубарова и Пестрякова, он решительно начал было: «Тимир Иванович, Фёдор Баглаевич! Позвольте мне кое-что объяснить вам насчёт десятого класса…»
«И-и, Сергей Эргисович, дорогой! — Тимир Иванович не дал ему и договорить. — Зачем объяснения! Всё кончилось благополучно, и не будем размазывать пальцем по столу… Жму вашу славную руку, Сергей Эргисович, и бегу домой… Вы ведь с нами завтра на охоту? Постреляем гусей на перелёте? Ну-ну, без разговоров. До встречи на охоте!»
«До встречи…»
Чёрт возьми, сказал себе тогда Аласов, как всё-таки мир естественней для человека, чем ссора! Однако благодушие в один миг слетело, когда Аласов, придя домой, услыхал от матери: «К тебе тут пьянчужка-моторист приходил… И что у тебя, сынок, может быть общего с этим обормотом?»
Вот так штука, уж не задумал ли его «должник», проспавшись, продолжить с учителем кулачный разговор?
Тревога оказалась ложной. Голубь мира в этот день словно воспарил над грешной головой Аласова. Моторист заявился вскоре, трезвый и смущённый, как девушка. Тиская картуз, он стал невнятно объясняться: «Прощения просим. Говорят, с ножом я… Ничего не помню. Детей пожалейте, не заводите дело».
И тут Аласов непроизвольно потянулся к «ижевке» (как раз чистил ружьё к сегодняшней охоте), — нужно было видеть, как в испуге шарахнулся верзила с табуретки…
Под глазом у Антипина чернильной кляксой растёкся синяк, — Аласов поёжился смущённо: моя работа. Синяк этот, извинения, поясные поклоны за жену — всё было в такой степени тягостно и постыдно, что Сергей вздохнул с облегчением, когда гость наконец, распрощавшись и натянув на свою кудлатую голову картуз, исчез за дверью.
Вздохнул и тут же кинулся вслед.
«Эй, Антипин! Послушайте, Антипин, а деньги у вас есть?»
«Деньги-то? Деньги… да… были, да…»
«Нате вам маленько. Купите ребятам поесть. Берите, берите! Заработаете, вернёте… Не на водку ведь, на хлеб детям…»
«Какая водка! Да провалиться мне! Вот клянусь!»
Вспоминая эту картину сейчас, в охотничьей засаде, Аласов даже головой покрутил.
Фёдор Баглаевич придвинулся поближе, снизу вверх глянул медвежьими глазками.
— Слышь, Серёжа. Вот мы вдвоём только… Откройся старому учителю: как это ты сумел на десятый класс повлиять? Ну, хорошо, хорошо, не буду! — замахал он руками, видя, как скривился Сергей, словно ему на ногу наступили. — Не хочешь, не говори. Секрет мастера…
— Однако гуси нас презрели, — перевёл Аласов разговор.
И только он это сказал, на северном берегу взметнулись в зенит два огненных хвоста, через секунду, сливаясь в единый гром, ахнули два выстрела, хлёстко отдались по воде.
Аласов и Кубаров мгновенно схватили ружья. Но голоса всполошившихся птиц стихли где-то в стороне.
— Поторопились, черти. Ведь договорились — стрелять, когда гуси к самому озеру подлетят! Один промажет, другой помог бы… Два слепца собрались…
