Ян Отченашек - Хромой Орфей
Гонза козырнул Мелихару и побрел прочь.
Милана он застал возле железного шкафа, в котором подогревали свои котелки те, кто мог себе позволить пренебречь гостеприимством заводской столовки. Милан сосредоточенно выдалбливал ложкой из котелка сухую мятую картошку и алчно поглощал ее, ни капельки не интересуясь окружающим.
- Хоть бы спрятался куда. Только что тут болтался Каутце с Мертвяком.
Милан невозмутимо поднял глаза, пробормотал с полным ртом:
- А пусть он меня поцелует в... Где много запретов - нет ни одного. Рванем?
- Если будет тревога.
Гонза вытащил свой котелок, задвигал носом, как кролик. От горячего смрада, шедшего из шкафа, его всегда мутило. Есть до обеденного сигнала было, правда, строго запрещено, но нужны же человеку скромные радости, минутки роздыха, когда можно дать себе волю. Если перекусить раньше сигнала, можно продрыхнуть обеденный перерыв в раздевалке, на скамейке, придвинутой к калориферу, что являлось неотъемлемой частью тайного сибаритства. - Железно, произнес Милан, тщательно выскребая дно котелка. - В половине первого они будут в небе как из пушки. - Он кончил есть, аппетитно причмокнул, сунул котелок в сумку, вытер губы тыльной стороной ладони. - Американцы обожают точность. Это мне импонирует, хоть они и капиталисты.
Оглядевшись, Гонза присел за шкафчиками, чтоб не видно было из цеха. Он вяло пережевывал невкусную еду и, только поймав на себе голодный взгляд Милана, догадался:
- Хочешь? Мне что-то сегодня не лезет в глотку.
- Давай!- оживившись, воскликнул по-русски Милан и с волчьим аппетитом набросился на остатки паприкаша.
Милан мог есть все подряд. Порой видели, как он в заводской столовой энергично подчищает тарелку с кровяной колбасой или картошкой или знаменитое "крупотто" *,[* Слово образовано по насмешливой аналогии с "ризотто", то есть не рисовая, а крупяная каша.] обращавшее в бегство кого угодно, а он ел с таким видом, будто это изысканнейшее лакомство. "Ты жрешь, как Балоун" **,[** Персонаж из книги Я. Гашека. "Бравый солдат Швейк".] - сказал ему однажды Гонза. Милан покачал головой, нахмурился. "Ошибаешься, друг! Не воображай, будто мне нравится эта Schweinerei! ***.[*** Свинство (нем.).] Иной раз и мне тошно, да надо... Мне чахотка грозит, - деловито пояснил он. - От нее загнулось большинство моих родичей. Надо мне как можно больше жрать и нельзя курить. С легкими у меня дрянь дело, зато желудок что-то особенное. Мне, знаешь, вовсе неохота сейчас давать дуба... Не то чтобы я дрожал за свою шкуру, как гнусный мещанин, но я хочу дождаться той поры, когда Советы вышвырнут отсюда фашистов. И революции!" Возбуждение странным образом красило его некрасивое лицо. И все же Гонза ему не верил. "А если революции не будет?" - поддразнивал он Милана.
Тот смотрел на Гонзу с неподдельным изумлением, как смотрят на ребенка, опросившего, взойдет ли завтра солнце, и снисходительно хлопал его по спине: "Будет! В гимназии тебя всяким дерьмом пичкали. Школа была на службе у буржуев. До сих пор ты, верно, читал только ерунду. Придется с тобой повозиться. И не вздумай ерепениться, - заранее пресек он обиженные возражения Гонзы. - Голова у тебя хорошая, только беспорядок в ней. Может, ты за капитал? Ждешь в наследство фабрику? Если да, так прямо и говори, тогда я тебе в ухо дам! Тогда ты мой закоренелый враг, и со временем тебя ликвидируют как класс. А у тебя задница из штанов вылезает, как у меня, и потому принадлежишь ты к мировому пролетариату". Последние слова он выговаривал с гордостью, непонятной для Гонзы и немного смешной.
К чему это? - уныло рассуждал Гонза.-Я тоже за социальную справедливость в мире, но меня прежде всего интересует человек как индивидуальность, вне этих совершенно внешних отношений - буржуй, пролетарий, революция, коммунизм... Конечно, мои представления обо всем этом довольно туманны, но что могут сказать подобные понятия о тайне человеческого бытия, о смысле его существования? Обо всех этих загадках, с которых, пожалуй, одна поэзия еще может на секунду сорвать покровы!
Порой Гонза вступал с Миланом в ожесточенную дискуссию и чувствовал, как скудны его аргументы. Он просто слишком мало знал. Но так или иначе, а Милан фантазер! У него мессианский комплекс. Недавно, когда оба они сбежали с ночной смены и шагали по дороге под ветреным небом, Милан, особенно разоткровенничавшись, признался, что мечтает пасть во время революции. Ничего более прекрасного и возвышенного он, вероятно, не мог себе представить.
"Погибать - так с винтовкой в руке, за победу коммунизма. Только не медленно загибаться на своей кровати, от чахотки... Ни за что! "Чапаева" читал? Вот герой! Не читал? Я принесу..."
Немного помешанный, судил о нем Гонза, но все равно не часто встретишь такого интересного человека. Ничему Милан особенно не удивляется, все ему ясно - "железно": это черное, то белое, и никаких сомнений относительно того, каким будет мир после этой заварухи. Уверен до того, что просто противно. "Уж не думаешь ли ты, что мы позволим буржуям опять взять власть?" Буржуи! В этом слове воплощалось для него самое инфернальное зло, он часто употреблял его с мстительной предвзятостью, и его картавое "р" угрожающе раскатывалось под небом. Стоило ему встретить где-нибудь на дворе веркшуца или какого-нибудь нациста, можно было голову прозакладывать, что Милан сейчас же начнет насвистывать революционную песенку или замурлычет сквозь зубы свою любимую:
Ведь от тайги до британских морей
Красная Армия всех сильней!
и глаза дерзко прищурит, а пальцы сожмет в кулак.
Милан был набит довольно курьезными сведениями; Гонза хоть и с легким оттенком зависти, но подозревал, что они отрывочны, путанны и почерпнуты из самых пестрых источников; тем не менее осведомленность Милана поражала. Он мог спросить, например: "Фрейда знаешь?" И Гонзе оставалось только - в который, раз! - качать головой и выслушивать лекцию. Интерес к паучьим уголкам человеческой души именно у Милана был совершенно непонятен, и Гонза мог сколько угодно ломать голову, как это фрейдовский психоанализ сочетается с его мировоззрением. "Я сейчас прочел его работу "Об истерии", страшно интересная штука, принесу тебе. Немцы против, потому что Фрейд еврей, понимаешь?" Однажды Гонза по непонятному побуждению вдруг рассказал Милану о своих домашних неурядицах и выслушал невероятный диагноз. "Дело ясное, - убежденно произнес Милан. - У тебя обыкновенный эдипов комплекс". Когда же он с сомнительной научной точностью объяснил суть этого комплекса, Гонза побагровел от липкого стыда и ощутил настоятельную потребность съездить Милана по уху. Он обрезал его лаконичным возражением: "Осел! Если так говорит твой Фрейд..."
Все три недели, что Милан числился в фюзеляжном цехе, ему удавалось уклоняться от какой бы то ни было работы. "Из принципиальных соображений", говорил он. Впрочем, для этого не требовалось особого хитроумия, поскольку с прибытием последней партии тотальников в цехе уже негде было повернуться и работы с грехом пополам хватало на каждого второго. Даламанек, конечно, знал это, но все же следовало изображать деятельность на тот случай, если бы на тебя обратился подстерегающий взор кого-нибудь из немчуры; надо было куда-нибудь торопиться или тащить какой-нибудь предмет - только не шатайся руки в брюки. Милана прикрепили к старому Маречеку, и этот рвач чуть не лопнул от злости, возмущаясь ленивым подсобником. "Скройся с глаз, лодырь! - на следующий же день накинулся он на Милана. - Хочешь разорить меня!" Милан ухитрялся испортить каждую заклепку, которая попадала ему в руки, он переломал подряд пять сверл и все это с выражением ангельской невинности и удивленным взором, способным обезоружить кого угодно. Его называли "этот, в дождевике", потому что за все три недели он ни разу не снимал поношенного плаща, перепоясанного веревкой, и вызывающе старомодной шляпы, поля которой какой-то шутник пробил пневматическим молотком вокруг всей тульи. Такой дикий наряд имел свои преимущества: сматываясь до гудка, Милану нужно было бы тайком выносить пальто, а так его привыкли видеть в плаще, и никто никогда не знал; то ли он идет по делу, то ли удирает с работы. Строго говоря, он всегда был в бегах и за три недели довел метод отлынивания до небывалого совершенства. Он часами шлялся по заводу с какой-нибудь металлической трубой в руках, самоотверженно переносил ее с места на место, что позволяло ему не бросаться в глаза веркшуцам, и вид у него был самый солидный и деятельный; улучив момент, он шествовал со своей трубой через караулку таким решительным шагом, что изнывающему от скуки веркшуцу и в голову не приходило заподозрить его. А то еще он незаметно приставал к бригаде грузчиков, усердно помогал толкать вагонетку, с верхом нагруженную железом, и так проходил ворота, а там уж, на дороге, опять столь же незаметно отделялся от бригады и направлял свои стопы к городу. Изобретательность его была неисчерпаема и возбуждала восхищение. Выдающийся пройдоха! Гудок возвестил обеденный перерыв.
