Чарльз Диккенс - Наш общий друг (Книга 3 и 4)
Он стоял в дверях, а бедная старуха, измученная заботами и утомленная трудной дорогой, заливалась слезами и, сжав руки, умоляла его с тоской:
- Я же сказала вам, хозяин, что у меня есть хорошие друзья. Вот по этому письму вы увидите, что я вам не соврала, они еще будут вам благодарны.
Сторож развернул письмо с важным видом, посмотрел, и лицо его ничуть не изменилось. Но если б он мог прочесть, что там было написано, оно, верно, изменилось бы.
- А сколько мелочи, миссис, будет, по-вашему, совсем немного денег? спросил он с рассеянным видом, сначала подумав.
Второпях ощупав свои карманы, Бетти выложила на стол один шиллинг, две шестипенсовых монеты и несколько пенсов.
- Если б я вас отпустил, вместо того чтобы доставить в приход, - сказал сторож, пересчитывая глазами деньги, - то вы бы оставили это здесь по собственному желанию?
- Возьмите их себе, хозяин, возьмите на здоровье, я еще вам скажу спасибо.
- Я человек честный, - сказал сторож, отдавая ей письмо и одну за другой опуская монеты в карман, - добываю свой хлеб в поте лица, - тут он провел рукавом по лбу, как будто именно вот эта часть его скромных прибылей была результатом тяжких трудов и добродетельного прилежания, - и поперек дороги вам становиться не хочу. Идите куда вам вздумается.
Она вышла из сторожки, как только он ей позволил, и опять побрела по дороге нетвердыми шагами, равно боясь и возвращаться и идти вперед, видя перед собой в огнях города то, от чего она бежала, и оставляя позади рассеянный повсюду смутный ужас, словно она бежала от каждого камня каждой рыночной площади. Она свернула на проселочную дорогу, где скоро сбилась с пути и заблудилась. В эту ночь она избавилась от доброго самаритянина в его последнем, официально признанном виде, переночевав под стогом, и если бы стоит, быть может, призадуматься над этим, братья-христиане, - если бы в эту одинокую ночь самаритянин "прошел мимо" нее, она горячо возблагодарила бы господа за свое избавление.
Утро снова застало ее в пути, но она быстро слабела, мысли у нее все больше и больше путались, хотя она неизменно помнила о своей цели. Понимая, что силы быстро ее оставляют и что ее жизненный путь подходит к концу, она не могла ни сообразить, как ей вернуться к своим покровителям, ни даже ясно продумать эту мысль. Все подавляющий страх и порожденная им упрямая и гордая решимость умереть, не допустив своего унижения, - только эти две смутные мысли оставались в ее слабеющем уме. Она шла вперед, поддерживаемая только сознанием, что она должна победить в борьбе, которая длилась всю ее жизнь.
Настало время, когда все мелкие нужды нашей жизни отошли от нее. Она не в силах была бы проглотить ни куска, даже если бы для нее накрыли стол тут же в поле. День был сырой и холодный, но она этого не чувствовала. Она брела все дальше, бедняжка, крадучись, словно преступник, который боится, что его схватят, и не чувствовала почти ничего, кроме страха упасть при дневном свете и быть захваченной еще в живых. Она не боялась, что проживет еще одну ночь.
На груди у нее были зашиты деньги, отложенные на похороны и еще не тронутые. Если она протянет еще день, а потом ляжет и умрет под покровом тьмы, то она умрет независимой. Если же ее схватят живой, деньги отберут у нее, как у нищей, которая не имеет на них права, и отвезут в ненавистный дом Призрения. А если она достигнет своей цели, письмо найдут у нее на груди вместе с деньгами, и господа скажут, когда им отдадут письмо: "Она дорожила письмом; она сдержала слово; и, пока была жива, не допустила, чтобы письмо попало в руки тех, кого она так боялась". Лишенное логики весьма непоследовательное и легкомысленное суждение, но путники, шествующие по долине смертной тени *, бывают склонны к головокружительной легкости в мыслях; а изможденные старики из низших сословий так же не умеют рассуждать, как не умели жить, хотя, без сомнения, отнеслись бы к нашему закону о бедных * более философски, имей они десять тысяч годового дохода.
Так, держась окольных путей и избегая встреч с людьми, эта беспокойная старуха то пряталась, то брела дальше весь этот печальный день. Однако она была настолько не похожа на обыкновенную побродяжку, что иной раз, когда день уже склонялся к вечеру, глаза ее загорались ярким огнем, сердце начинало биться чаще, словно она говорила себе с восторгом: "Господь доведет меня до конца!"
Не будем рассказывать, какие незримые руки вели ее по этому пути бегства от самаритянина, какие голоса, давно умолкшие в могиле, звучали в ее ушах; как ей казалось, что она снова держит в объятиях умершее дитя, сколько раз она укутывала его своей шалью, стараясь согреть, какие разнообразные формы принимали деревья, представляясь ей то башнями, то кровлями, то колокольней; сколько всадников бешено скакало за ней с криком: "Вот она! Держи ее! Держи Бетги Хигден!" - и, подскакав совсем близко, эти всадники пропадали из виду. Бедное, ни в чем не повинное создание, она то брела, то пряталась, пряталась и снова брела вперед, словно она была убийцей и вся округа гналась за ней, - так прошел весь день и наступила ночь.
- Похоже на заливные луга, - шептала она иногда, во время дневного странствия, поднимая голову и замечая то, что ее окружало в действительности. И вот в темноте перед ней возникло большое здание, со множеством освещенных окон. Дым валил из высокой трубы позади здания, и откуда-то со стороны доносился стук водяного колеса. Между нею и зданием лежала полоса воды, в которой отражались освещенные окна, а на ближнем берегу росли деревья.
- Слава тебе, создателю, - прошептала Бетти Хигден, смиренно сложив высохшие руки, - вот я и дошла до конца моего странствия!
Она с трудом пробралась под деревьями поближе к одному стволу, откуда ей видны были из-за нависших ветвей и освещенные окна и их отражение в воде. Опустившись на землю и поставив рядом свою опрятную корзиночку, она прислонилась к дереву. Это напомнило ей подножие креста, и она поручила себя тому, кто умер на кресте. У нее еще достало сил поправить письмо у себя на груди так, чтобы было заметно сразу, что там лежит какая-то бумага. На это сил у нее еще достало, но потом силы сразу ее оставили. "Здесь я в безопасности, - была ее последняя смутная мысль. - Когда меня найдут мертвой у подножия креста, то это будет кто-нибудь вроде меня, кто-нибудь из тех, кто работает в том светлом здании. Теперь я не могу видеть освещенных окон, но знаю, что они есть. Благодарю тебя за все!"
* * *
Тьма рассеялась, над ней наклоняется лицо.
- Это не может быть та красивая леди?
- Не понимаю, что вы говорите. Дайте, я еще смочу вам губы водкой. Я за ней ходила. Вам показалось, что меня долго не было?
Как будто женское лицо, обрамленное массой густых, темных волос. Серьезное лицо, женщина молода и красива. Но все кончено со мной на земле, это, должно быть, ангел.
- Давно я умерла?
- Не понимаю, что вы говорите. Дайте я опять смочу вам губы. Я спешила как могла и никого не привела с собой, чтоб вы не умерли от испуга, увидев чужих людей.
- Разве я не умерла?
- Не могу понять вас. Голос у вас такой тихий и невнятный, что я ничего не слышу. А вы слышите меня?
- Да.
- Вы сказали "да"?
- Да.
- Я шла домой с работы по тропинке мимо рощи (я нынче работала в ночной смене), услышала стон и нашла вас под деревом.
- С какой работы, милая?
- Вы спросили, "с какой работы"? На бумажной фабрике.
- Где это?
- Ваше лицо обращено к небу, вам ее не видно. Это совсем рядом. Вы видите мое лицо, вот здесь, между вами и небом?
- Да.
- Можно, я подниму вас?
- Потом.
- Только приподниму вашу голову и положу себе на руку? Очень осторожно, мало-помалу. Вы даже не почувствуете.
- Потом. Бумага. Письмо.
- Вот эта бумага, у вас на груди?
- Спасибо!
- Дайте я опять смочу вам губы. Вскрыть письмо? Прочесть его?
- Спасибо!
Стоя на коленях, она читает с удивлением и уже с полым интересом смотрит на неподвижное лицо.
- Я знаю эти имена. Я часто их слышала.
- Пошлете вы письмо, милая?
- Не могу вас понять. Дайте, я опять смочу ваши щеки и лоб. Вот так. О бедная! - Эти слова она говорит сквозь быстро капающие слезы. - О чем вы спросили меня? Погодите, я наклонюсь к вам поближе.
- Вы пошлете письмо, милая?
- Послать к тем, кто его написал? Вы этого хотите? Да, конечно.
- Вы никому его не отдадите, кроме них?
- Нет.
- Ведь и вы тоже состаритесь, и для вас придет смертный час, милая, так не отдавайте же никому, кроме них.
- Не отдам. Клянусь всем святым!
- Не отдадите приходу? (С судорожным усилием.)
- Нет. Клянусь всем святым.
- И не позволите приходу тронуть меня, даже взглянуть на меня? (Опять через силу.)
- Нет. Обещаю верно.
Измученное старое лицо озаряется выражением благодарности и торжества. Глаза, до сих пор мрачно глядевшие в небо, с новым выражением обращаются к сострадательному лицу, с которого катятся слезы, и сморщенные губы с улыбкой спрашивают:
