Чарльз Диккенс - Наш общий друг (Книга 3 и 4)
Ибо для Сайласа Вегга не могло быть и речи о том, чтобы мирно отойти ко сну, не выступив прежде в роли Злого гения дома Боффииов. Всякая власть, если это не власть разума и добродетели, имеет величайшую притягательную силу для низменных натур; и бросить вызов ничего не подозревающему фасаду этого дома, зная, что в его власти сорвать крышу над головой обитателей, словно крышу с карточного домика, доставляло невыразимое удовольствие Сайласу Веггу.
В то время как он, торжествуя, околачивался на другой стороне улицы, к дому подъехал экипаж.
- Скоро тебе конец, - сказал Вегг, угрожая ему шляпной коробкой. - Вот уже и лак на тебе потускнел.
Миссис Боффин вышла из экипажа и вошла в дом.
- Берегитесь, как бы вам не упасть, госпожа Мусорщица, - сказал Вегг.
Белла легко спрыгнула и вбежала в дом вслед за миссис Боффин.
- Какие мы проворные! - сказал Вегг. - Небось не побежишь так весело в убогий родительский домишко, милая моя. А ведь скоро придется тебе туда отправляться.
Немного погодя вышел секретарь.
- Ради вас меня обошли, - сказал Вегг. - А придется вам поискать себе другого места, молодой человек.
Тень мистера Боффина, рысцой бегавшего по комнате, мелькнула на шторах трех больших окон и снова мелькнула, когда он повернул обратно.
- Эй! - крикнул Вегг. - Ты здесь, вот ты где! А где же фляга? Ты бы, верно, отдал свою флягу за мою копилку.
Успокоившись и нагулявшись перед сном, он повернул домой. Такова была алчность этого человека, что он уже не мирился ни на половине, ни на двух третях, ни на трех четвертях, а думал прямо о захвате всего целиком.
- Хотя это не совсем-то годится, - размышлял он дорогой, остывая мало-помалу. - Так с ним и будет, если он от нас не откупится. Этим мы ничего не выиграем.
Мы настолько привыкли судить о других по себе, что до сих пор ему не приходило в голову, что мистер Боффин может и не откупиться, может оказаться честным и предпочтет оставаться бедняком. От этой мысли Вегга слегка бросило в дрожь, но только слегка, потому что такой вздор сейчас же им позабылся.
- Для этого он слишком уж полюбил деньги, - сказал Вегг, - он слишком любит деньги.
И когда он ковылял по тротуару, эти слова сложились в музыкальный мотив. Всю дорогу домой он выстукивал этот мотив по звонким улицам, тихо своей собственной ногой и громко - деревяшкой: "Он слишком любит деньги, он слишком любит деньги".
И даже на следующей день, когда Сайласа подняли с постели на рассвете, чтобы он отпер ворота целому обозу конных подвод, которые приехали свозить малую насыпь, он утешался этим ритмическим напевом. И весь день напролет, неусыпно следя за неторопливой работой, обещавшей затянуться на много дней и даже недель, когда бы он ни совершал небольшой круг по кучам мусора, чтоб не задохнуться от пыли, он всегда отбивал ногой один и тот же мотив: "Он слишком любит деньги, он слишком любит деньги".
ГЛАВА VIII - Конец долгого пути
Вереница конных подвод въезжала и выезжала со двора целый день, от зари до зари, а груды мусора как будто нисколько не уменьшались в конце такого дня, хотя через несколько дней стало заметно, что они тают понемножку. Милорды, почтенные господа и члены попечительных советов, если у вас после многолетнего копания в мусоре и перетряхивания всякого дрязгу набралась целая гора претенциозных ошибок, то вам следует скинуть почетные ваши мундиры и приняться за уборку, пригласив на подмогу всю королевскую конницу и всю королевскую рать, иначе гора развалится и погребет вас заживо.
Да, поистине, милорды, почтенные господа и члены попечительных советов, принимайтесь-ка за дело, с божьей помощью, как велит ваш катехизис. Если уж мы допустили, что при тех громадных капиталах, какие расходуются на помощь беднякам, лучшие из этих бедняков отворачиваются от нас, гнушаясь нашей помощью, прячутся от нас и позорят нас, умирая среди нас голодной смертью, то такое положение дел не может свидетельствовать о благоденствии, не может продолжаться без конца. Возможно, в евангелии от Подснепа написано иное, и вы не найдете этих слов, ища текста для проповеди в отчетах министерства торговли, но они были истиной, начиная с сотворения мира, и останутся истиной, пока создатель мира не разрушит его. Тщеславное дело наших рук, которое не отпугивает профессионального нищего, стойко бьющего окна и неистово раздирающего одежды, жестоко и незаслуженно поражает убитого нищетой страдальца, отпугивает несчастного, достойного помощи. Надо это исправить, милорды, почтенные господа и члены попечительных советов, иначе в недобрый час наше же дело ляжет пятном на каждого из нас.
Старая Бетти Хигден отправилась в свое странствие так же, как многие труженики, простые и честные люди, странствуют по дорогам жизни. Терпением и трудом зарабатывать себе на хлеб и умереть спокойно, не допустив себя до работного дома, - вот что было ее величайшей надеждой здесь, на земле.
В доме мистера Боффипа о ней ничего не слыхали, с тех пор как она отправилась в путь. Погода стояла ненастная, дороги испортились, но дух ее был бодр. Менее стойкие пали бы духом при таких неблагоприятных условиях, но долг, сделанный ею для закупки кое-какого товара, еще не был уплачен, дело у нее пошло хуже, чем она рассчитывала, и все же она твердо решила доказать свою правоту и сохранить свою независимость.
Честная душа! Когда она говорила секретарю про "забытье, которое временами на нее находит", она сама не придавала этому значения, переоценивая свои силы. Все чаще и чаще находило на нее это забытье, все темней и темней, словно тень приближающейся смерти. Что надвигавшаяся на нее тень становилась гуще и омрачила все кругом, словно подлинная тень, соответствовало законам физического мира, ибо весь свет, озарявший Бетти Хигден, был за пределами жизни.
Для странствия бедная старуха выбрала себе путь вверх по течению Темзы; на этом пути стоял ее последний приют, к нему, последнему, она была привязана, здесь ее любили и знали. Недолгое время она бродила поблизости от своего покинутого жилища, торговала, вязала, продавала вязание и шла дальше. В приятных городках Чертси, Уолтоне, Кингстоне и Стейнзе ее фигура примелькалась было, но через несколько коротких недель Бетти ушла дальше.
Обыкновенно она становилась в торговый день на рыночной площади, если в городе была площадь; иногда же на самом людном (он редко бывал очень людным) углу Главной улицы; или отыскивала на окольной дороге какой-нибудь большой дом и просила позволения войти со своей корзинкой, но ее не всегда пускали. Зато дамы, разъезжающие в колясках, частенько покупали у нее какой-нибудь пустяк: им обычно нравились ее ясные глаза и веселые речи. Вот это да ее опрятная одежда породили басню о том, будто она женщина с достатком, даже, можно сказать, богатая для своего звания. Обогатить другого подобным образом ничего не стоит, и потому такие басни с давних пор бытуют среди народа.
В таких приятных городках на Темзе можно услышать шум воды, падающей через плотину, а в тихую погоду даже шорох тростника; с моста можно видеть новорожденную реку, всю в ямочках, словно малое дитя, весело скользящую среди деревьев, еще не оскверненную отбросами, которые ждут ее ниже по течению, еще не внемлющую глухим зовам моря. Было бы слишком странно приписывать такие мысли Бетти Хигден; но Бетти слышала нежный шепот волн, обращенный ко многим подобным ей: "Иди ко мне, иди ко мне! Когда тебя настигнут позор и страх, которых ты так долго избегала, иди ко мне! Я попечительница, назначенная вечным законом на эту работу; меня ценят отнюдь не за то, что я уклоняюсь от нее. Моя грудь мягче, чем у сиделки из работного дома; смерть в моих объятиях отраднее, чем смерть среди призреваемых в работном доме. Иди ко мне!"
Много было простора и для других, гораздо менее горьких мыслей в ее непросвещенном уме. Понимают ли эти господа и их дети, живущие в таких красивых домах, что это значит, когда человеку по-настоящему голодно, по-настоящему холодно? Любопытно ли им глядеть на нее так же, как ей любопытно глядеть на них? Благослови господь этих милых, веселых деток! Заплакали бы они от жалости или нет, увидев больного Джонни у нее на руках? Поняли бы они что-нибудь, увидев мертвого Джонни в его кроватке? И все-таки, пусть хоть ради Джонни благословит господь милых деток! Так думала она, глядя и на более скромные дома, в более узких уличках, в то время когда окна светились тем ярче, чем темнее становилось на дворе. Когда семьи собираются дома к ночи, не глупо ли думать, что жестоко с их стороны закрывать наглухо ставни, чтобы не видно было огней? И, глядя на освещенные лавки, она думала, что их хозяева теперь пьют чай в задней комнатке - так близко от нее, что и на улицу проникает вместе со светом запах чая и гренков, - пьют и едят, одетые в свои товары, с тем большим удовольствием, что торгуют ими. Так думала она и у кладбищенской ограды, мимо которой пролегала пустынная дорога, ведущая на ночлег. "Ах, боже мой! Никого нет здесь, под открытым небом, в такую темноту и в такую погоду, кроме меня да покойников! Но тем лучше всем остальным, кому тепло дома". Бедняжка никому не завидовала и ни на кого не злобилась в своей горькой доле.
