Эдвин Арнольд - Свет Азии
Его сопровождали еще двое, подобно ему также облеченные въ желтыя одежды: но онъ, несший чашу, казался такимъ величественнымъ, выступалъ впередъ такою твердою поступью, распространялъ вокругъ себя нечто столь благодатное, гляделъ на всехъ такими кроткими, святыми очами, что некоторые изъ подававшихъ ему милостыню съ благоговениемъ глядели на него, другие почтительно кланялись, иные бежали за новыми дарами, досадуя на свою бедность.
Мало-по-малу за нимъ во-следъ собралась целая толпа детей, мужчинъ и женщинъ, они шли, тихо спрашивая другъ друга:
– Кто это? Кто? Онъ не похожъ на риши! – Но когда онъ подошелъ близко къ шатру, шелковая занавесь поднялась, и Ясодхара бросилась на дорогу безъ покрывала, съ крикомъ:
– Сиддартха! Владыко!
Слезы текли изъ глазъ ея, она охватила его руками, а потомъ, рыдая, упала къ ногамъ его.
Впоследствии, когда царевна вступила уже на путь спасения, у Будды спрашивали, почему онъ, давший клятву отказаться отъ всехъ земныхъ страстей и отъ нежнаго, какъ цветокъ, всепокоряющаго прикосновения женской руки, почему онъ допустилъ заключить себя въ объятия, учитель отвечалъ:
– Великий долженъ переносить любовь малаго, чтобы легче возвысить его. Старайтесь, чтобы никто изъ васъ, освободившись отъ узъ, не огорчалъ связанныхъ душъ, величаясь своей свободой. Вы тогда скорей можете считать себя свободными, когда будете распространять свою свободу терпеливымъ воздействиемъ, мудрою кротостью. Три ступени трудныхъ испытаний приводятъ къ спасению Бодисатвъ– техъ, кто беретъ на себя руководительство и помощь въ этомъ темномъ мире: первая называется «намерение», вторая «попытка», третья «познание». Знайте, я жилъ въ периоде «намерения». Я желалъ добра, искалъ мудрости, но глаза мои были закрыты. Сочтите все серыя семена на томъ кусте клещевины: вотъ столько летъ тому назадъ я жилъ въ образе купца Рама на южномъ берегу, противъ Цейлона, близъ техъ местъ, где ловится жемчугъ. Въ это далекое время Ясодхара жила со мною въ нашей деревне, на берегу моря: она была такъ же нежна, какъ и теперь, и звали ее Лакшми. Я помню, какъ я покидалъ домъ, уезжая въ видахъ заработка для поправления нашего убогаго положения. Она съ горькими слезами просила меня не разставаться съ нею, не подвергаться опасностямъ на суше и на море. «Какъ можно, любя, покидать любимое?» – вздыхала она. Но я решился. Я поехалъ въ проливъ. Я вытерпелъ бурю, разныя опасности, страшную борьбу съ водяными чудовищами, я мучился днемъ и ночью, обыскивая морския волны и, наконецъ, нашелъ жемчужину, чудную, подобную луне, такую, за которую цари не пожалели бы всехъ своихъ сокровищъ. Тогда я съ радостью направился назадъ въ свои горы, но въ это время голодъ опустошалъ всю страну. Трудно было мне найти пропитание на обратномъ пути, и я едва добрался до дому, изнемогая отъ голода, тщетно скрывая въ поясе мое белое морское сокровище. Дома не было пищи, и на пороге нашего жилища лежала та, ради которой я трудился, лежала безмолвно, умирая отъ голода. Тогда я возопилъ: «Если у кого-нибудь есть хлебъ-вотъ вамъ целое царство за одну жизнь! Спасите мою жену и берите мою блестящую жемчужину!» – Тогда одинъ изъ соседей принесъ свои последние припасы – и взялъ красивую жемчужину. Но Лукшми ожила и, возвращаясь къ жизни, вздохнувъ прошептала: «Ты въ самомъ деле любишь меня!» Я хорошо распорядился съ жемчужиной, продавши ее: я успокоилъ сердце и душу, не знавшия покоя, но те чистыя жемчужины, которыми я владею теперь и которыя я обрелъ въ более глубокихъ волнахъ-двенадцать Ниданъ и Законъ – не могутъ быть ни проданы, ни уничтожены, – оне должны сохранить свою совершеннейшую красоту и передаваться, какъ свободный даръ. На сколько гора Меру выше кучи земли, нанесенной муравьями, на сколько капли росы, скопившияся въ следе ногъ бегущей лани меньше безбрежнаго моря, на столько мое тогдашнее сокровище ничтожнее настоящаго, но любовь, которая стала обширнее, когда освободилась отъ оковь чувственности, поступила разумно, отнесясь снисходительно къ более слабому сердцу; такимъ образомъ нежная Ясодхара подъ влияниемъ кротости перешла на путь мира и благословения!
Когда царь услышать, что Сиддартха возвратился обритый, въ печальномъ одеянии нищаго. Что онъ протягивалъ чашу и просилъ подаяния у черни, гневъ и горе вытеснили любовь изъ его сердца. Трижды плюнулъ онъ на землю, рвалъ свою сребристую бороду и затемъ вышелъ изъ дому въ сопровождении трепещущихъ придворныхъ. Нахмурясь, вскочилъ онъ на своего боевого коня, пришпорилъ его и гневно поскакалъ по улицамъ и переулкамъ города, среди удивленнаго народа, едва успевавшаго вымолвить: «Вотъ царь! Кланяйтесь!» – а всадники ужъ съ шумомъ пролетали мимо. При повороте къ стене храма, около южныхъ воротъ, они встретили громадную толпу. Со всехъ сторонъ къ ней притекали все большия и большия массы народа, пока дорога покрылась ими, двигавшимися во-следъ того, чей ясный взоръ встретилъ взглядъ царя. Гневъ отца не устоялъ противъ кроткаго взора Будды, съ почтениемъ устремленнаго на его мрачное чело, противъ гордаго смирения, съ какимъ сынъ преклонилъ предъ нимъ колени. Онъ не могъ не чувствовать радости, видя царевича живымъ и здоровымъ, видя его въ славе, превосходящей земной блескъ, – въ славе, принуждающей всехъ людей безмолвно и благоговейно идти за нимъ воследъ. И все же царь, обращаясь къ сыну, воскликнулъ:
– Неужели должно было кончиться темъ, что великий Сиддартха возвращается въ свое царство въ рубище, съ бритой головой, съ сандалиями на ногахъ, выпрашивая пищу у низкаго народа, – онъ, чья жизнь была подобна жизни бога! Сынъ мой! Наследникъ моего обширнаго царства! Наследникъ царей, которому стоило только протянуть руку, чтобы получить все, что могла дать земля, что могли доставить самые усердные слуги! Ты долженъ былъ явиться въ наряде, приличномъ твоему званию, съ блестящими шпорами и со свитою пешихъ и конныхъ слугъ. Взгляни! Все мое войско выстроено около дороги, весь мой городъ ждетъ тебя у воротъ! Где же, скажи, прожилъ ты эти тяжелые годы, – годы скорби по тебе твоего венценоснаго отца? А она, та, которая жила здесь какъ вдова, забывая о всехъ радостяхъ, не слыша ни единаго звука песни или музыки, ни разу до сегодняшняго дня не надевъ праздничнаго одеяния, она во всей пышности своей златотканной одежды, должна приветствовать возвращение мужа – нищаго, одетаго въ лохмотья! Сынъ мой! Чего ради случилось все это?
– Отецъ, – отвечалъ Будда, – таковъ обычай моего рода!
– Въ твоемъ роде. – сказалъ царь, – насчитывается сотня государей, но нетъ никого, кто поступалъ бы подобно тебе.
– Я говорю не о смертномъ роде, – отвечалъ учитель, – я говорю о невидимыхъ предкахъ и потомкахъ, о Буддахъ, которые были и которые будутъ, и одинъ изъ которыхъ-я, совершающий то же, что и они совершали; то, что происходитъ теперь, произошло и въ давния времена; тогда также у этихъ вороть царь, въ одежде воина, встречалъ своего сына въ рубище отшельника, – сына, который силой любви и самообладания сталъ выше самыхъ могущественныхъ и державныхъ владыкъ и прежде, какъ и теперь, предопределенный свыше спаситель мировъ преклонялся, какъ преклоняюсь теперь я, и съ почтительною нежностью, какъ исполнение долга сыновней любви, принесъ въ даръ первые плоды своихъ сокровищъ. То же приношу тебе теперь и я!
Удивленный царь спросилъ:
– Какия же это сокровища?
Учитель кротко взялъ его за руку, и они пошли по улицамъ, покрытымъ благоговейнымъ народомъ; царь и царевна шли подле него, и онъ объяснялъ имъ пути достижения мира и чистоты;-объяснялъ четыре высокия истины, заключающия въ себе мудрость, подобно берегамъ, замыкающимъ море, и восемь правилъ, следуя которымъ всякий – царь или рабъ – можетъ ступить на путь спасения, на совершенную стезю, имеющую четыре ступени и восемь законовъ-ту стезю, следуя которой всякий, знатный и простой, мудрый и неученый, мужчина и женщина, старецъ и юноша, рано или поздно освободится отъ колеса жизни и достигнетъ благословенной Нирваны. Такъ вошли они въ ворота дворца, Суддходана съ просветленнымъ лицемъ упивался великими речами и собственными руками несъ чашу Будды; новый светъ загорелся въ прелестныхъ глазахъ кроткой Ясодхары и засверкалъ въ ея слезахъ. Въ эту ночь оба они– царь и царевна-вступили на стезю мира.
Книга восьмая
Недалеко отъ Нагары, вдоль реки Коханы тянется обширная равнина. Направляясь на северо-востокъ отъ храмовъ Бенареса, путешественникъ можетъ на волахъ прибыть туда въ пять дней. Снежные Гималайи высятся надъ этой равниной, круглый годъ пестреющей цветами и опоясанной ярко зелеными деревьями, вечно освеженными светлыми водами реки. Мягкими линиями очерчены ея холмы, ея тенистыя и прохладныя рощи, и свято чтятся духи-покровители ея далее до нашихъ дней. Вечерний ветерокъ съ трудомъ проникаетъ черезъ густой кустарникъ, опутанный гирляндами цветовъ, тамъ и сямъ навалены высокия груды красныхъ отесанныхъ камней, сквозь которые пробиваются корни и стволы ползучихъ смоковницъ, окутывая ихъ волнистымъ покрываломъ листьевъ и зелени. Змея, блестя своими чешуями, опускается съ кедровъ и камедныхъ деревьевъ и извивается на плитахъ съ глубоко-изсеченными изваяниями; ящерицы пробегаютъ по расписанному помосту, который когда-то попирала нога царей; серая лиса безнаказанно прячется подъ обломки троновь; только вершины горъ, река, волнистый лугь, приятный воздухъ остались неизменными. Все остальное, подобно всемъ прочимъ призракамъ жизни, исчезло.
