Чарльз Диккенс - Рождественские повести
Этим-то он и занимался однажды, холодным зимним днем, когда отзвук последнего из ударов, только что возвестивших полдень, сонно гудел под сводами башни как огромный музыкальный шмель.
- Время обедать, - сказал Тоби, труся взад-вперед мимо дверей церкви.
Нос у Тоби был ярко-красный, и веки ярко-красные, а плечи его находились в очень близком соседстве с ушами, а ноги совсем не желали гнуться, и вообще он, видимо, уже давно забыл, когда ему было тепло.
- Время обедать, а? - повторил Тоби, пользуясь своей правой рукавицей в качестве, так сказать, боксерской перчатки и колотя собственную грудь за то, что она озябла. - Нда-а.
После этого он минуты две трусил молча.
- Нет ничего на свете... - заговорил он снова, но тут же остановился как вкопанный и, выразив на лице неподдельный интерес и некоторую тревогу, стал тщательно, снизу доверху, ощупывать свой нос. Нос был пустячный, и, чтобы ощупать его, не потребовалось много времени.
- А я уж думал, он куда девался, - сказал Тоби, вновь пускаясь трусить по панели. - Нет, весь тут, сердешный. Да и вздумай он сбежать, я бы, ей-ей, не стал винить его. Служба у него в холодную погоду трудная, и надеяться особенно не на что - я ведь табак не нюхаю. Ему, бедняге, и во всякую-то погоду приходится несладко: если в кои веки и учует вкусный запах, то скорей всего запах чужого обеда, который несут из пекарни.
Мысль эта напомнила ему про другую, оставшуюся незаконченной.
- Нет ничего на свете, - сказал Тоби, - столь постоянного, как время обеда, и нет ничего на свете столь непостоянного, как обед. В этом и состоит большое различие между тем и другим. Не сразу я до этого додумался. Интересно знать, может быть какой-нибудь джентльмен решил бы, что такое открытие стоит купить для газетной статьи? Или для парламентской речи?
Тоби, конечно, шутил, - он тут же устыдился и с укором покачал головой.
- О, господи, - сказал Тоби, - газеты и без того полным-полны открытий, и парламент тоже. Взять хоть газету от прошлой недели, - он извлек из кармана замызганный листок и поглядел на него, держа в вытянутой руке, полным-полно открытий! Сплошные открытия! Я, как и всякий человек, люблю узнавать новости, - медленно проговорил Тоби, еще раз перегибая листок пополам и засовывая его обратно в карман, - но последнее время газеты читать - одно расстройство. Даже страх берет. Просто не знаю, до чего мы, бедняки, дойдем. Дай бог, чтобы дошли до чего-нибудь хорошего в новом году, благо он наступает!
- Отец! Да отец же! - произнес ласковый голос у него над ухом.
Тоби ничего не слышал, он продолжал трусить взад-вперед, погруженный в свои мысли и разговаривая сам с собою.
- Выходит, будто мы всегда не правы, и оправдать нас нечем, и исправить нас невозможно, - сказал Тоби. - Сам-то я неученый, где уж мне разобраться, имеем мы право жить на земле или нет. Иней раз думается, что какое-никакое, а все-таки имеем, а иной раз думается, что мы здесь лишние. Бывает, до того запутаешься, что даже не можешь понять, есть в нас хоть что-нибудь хорошее, или мы так и родимся дурными. Выходит, будто мы ведем себя ужасно, будто мы всем доставляем кучу хлопот; вечно на нас жалуются, кого-то от нас предостерегают. Так ли, этак ли, а в газетах только о нас и пишут. Опять же новый год, - сказал Тоби сокрушенно. - Вообще-то я могу перенести любую беду не хуже другого, даже лучше, потому что я сильный как лев, а это не про всякого скажешь, - но что если мы и в самом деле не имеем права на новый год... что если мы и в самом деле лишние...
- Отец! Да отец же! - повторил ласковый голос.
На этот раз Тоби услышал; вздрогнул; остановился; изменил направление своего взгляда, который перед тем был устремлен куда-то вдаль, словно искал ответа в самом сердце наступающего года, - и тогда оказалось, что он стоит лицом к лицу со своей родной дочерью и смотрит ей прямо в глаза.
И какие же ясные это были глаза - просто чудо! Глаза, в которые сколько ни гляди, не измерить их глубины. Темные глаза, которые в ответ на любопытный взгляд не сверкали своенравным огнем, но струили тихое, честное, спокойное, терпеливое сияние - сродни тому свету, которому повелел быть творец. Глаза прекрасные, и правдивые, и полные надежды - надежды столь молодой и невинной, столь бодрой, светлой и крепкой (хотя они двадцать лет видели перед собой только труд и бедность), что для Тоби Вэка они превратились в голос и сказали: "По-моему, какое-никакое, а все-таки право жить на земле мы имеем!"
Тоби поцеловал губы, которые возникли перед ним одновременно с этими глазами, и сжал цветущее личико между ладоней.
- Голубка моя, - сказал Тоби. - Что случилось? Я не думал, что ты сегодня придешь, Мэг.
- Я и сама не думала, что приду, отец, - воскликнула девушка, кивая головкой и улыбаясь. - А вот пришла. Да еще и принесла кое-что.
- Это как же, - начал Тоби, с интересом поглядывая на корзинку с крышкой, которую она держала в руке, - ты хочешь сказать, что ты...
- Понюхай, милый, - сказала Мэг. - Ты только понюхай!
Тоби на радостях уже готов был приподнять крышку, но Мэг проворно отвела его руку.
- Нет, нет, нет, - сказала она, веселясь, как ребенок. - Надо растянуть удовольствие. Я приподниму только краешек, са-амый краешек, - и она так и сделала, очень осторожно, и понизила голос, точно опасаясь, что ее услышат из корзинки. - Вот так. Теперь нюхай. Что это?
Тоби всего разок шмыгнул носом над корзинкой и воскликнул в упоении:
- Да оно горячее!
- Еще какое горячее! - подхватила Мэг. - Ха-ха-ха! С пылу с жару!
- Ха-ха-ха! - покатился Тоби и даже подрыгал ногой. - С пылу с жару!
- Ну, а что это, отец? - спросила Мэг. - Ведь ты еще не угадал, что это. А ты должен угадать. Пока не угадаешь, не дам, и не надейся. Ты не спеши! Погоди минутку! Приоткроем еще немножечко. Ну, угадывай.
Мэг ужасно боялась, как бы он не отгадал слишком быстро; она даже отступила на шаг, протягивая к нему корзинку; и передернула круглыми плечиками; и заткнула пальцами ухо, точно этим могла помешать верному слову сорваться с языка Тоби; и все время тихонько смеялась.
А Тоби между тем, упершись руками в колени, пригнулся носом к корзинке и глубокомысленно потянул в себя воздух; и тут по морщинистому его лицу расплылась улыбка, словно он вдохнул веселящего газа.
- Пахнет очень вкусно, - сказал Тоби. - Это не... Это. часом, не кровяная колбаса?
- Нет, нет, нет! - в восторге закричала Мэг. - Ничего похожего!
- Нет, - сказал Тоби, снова принюхиваясь. - Пахнет словно бы нежнее, чем кровяная колбаса. Очень хорошо пахнет. С каждой минутой все лучше. Но для бараньих ножек запах слишком крепкий. Верно?
Мэг ликовала: ничто не могло быть дальше от истины, чем бараньи ножки, - кроме разве кровяной колбасы.
- Легкое? - сказал Тоби, совещаясь сам с собой. - Нет. Тут чувствуется что-то этакое масляное, что с легким не вяжется. Свиные ножки? Нет, у тех запах слабее. А петушиные головы опять же пахнут пронзительнее. Не сосиски, нет. Я тебе скажу, что это. Это потроха!
- А вот и нет! - крикнула Мэг, торжествуя. - А вот и нет!
- Эх! Да что же это я! - сказал Тоби, внезапно выпрямляясь, насколько это было для него возможно. - Я, наверно, скоро собственное имя забуду. Это рубцы!
Он угадал; и Мэг, сияя от радости, заверила его, что таких замечательных тушеных рубцов еще не бывало на свете, - сейчас он и сам в этом убедится.
- Расстелем-ка мы скатерть, - сказала Мэг, усердно хлопоча над корзинкой. - Ведь рубцы у меня в миске, а миску я завязала в платок; и если я решила раз в жизни загордиться, и расстелить его вместо скатерти, и назвать его скатертью, никакой закон мне этого не запретит, верно, отец?
- Словно бы и так, голубка, - отвечал Тоби. - Но они, знаешь ли, то и дело откапывают новые законы.
- Да, и как сказал тот судья - помнишь, я тебе читала недавно из газеты? - нам, беднякам, все эти законы надлежит знать. Ха-ха-ха! Нужно же такое выдумать! Ой, господи, какими умными они нас считают!
- Верно, дочка! - воскликнул Тоби. - И если б кто из нас вправду знал все законы, как бы они его жаловали! Такой человек просто разжирел бы, столько у него было бы работы, и все важные господа в округе водили бы с ним знакомство. Право слово!
- И он бы с аппетитом пообедал, если б от его обеда так вкусно пахло, весело закончила Мэг. - Ты не мешкай, потому что тут есть еще горячая картошка и полпинты пива в бутылке, только что из бочки. Тебе где накрывать, отец? На тумбе или на ступеньках? Фу-ты ну-ты, какие мы важные! Даже выбирать можем.
- Сегодня на ступеньках, родная, - сказал Тоби. - В сухую погоду - на ступеньках. В мокрую - на тумбе. На ступеньках-то оно удобнее, потому как там можно обедать сидя; но в сырость от них ревматизм разыгрывается.
- Ну, милости прошу, - хлопая в ладоши, сказала Мэг. - Все готово. Красота, да и только. Иди, отец, иди.
С тех пор как содержимое корзинки перестало быть тайной, Тоби стоял и смотрел на дочь, да и говорил тоже, с каким-то рассеянным видом, ясно показывающим, что, хоть она и занимала безраздельно его мысли, вытеснив из них даже рубцы, он видел ее не такой, какою она была в это время, но смутно рисовал себе трагическою картину ее будущего. Он уже готов был горестно тряхнуть головой, но вместо этого сам встряхнулся, словно разбуженный ее бодрым окликом, и послушно затрусил к ней. Только он собрался сесть, как зазвонили колокола.
