Геннадий Гор - Факультет чудаков
В этих своих полотнах он стремился добиться многого. Он перестал быть просто художником и стал алхимиком для того, чтобы смешать краски, которые не принято было смешивать. Но алхимиком! Алхимиком! Это слишком для него мало! Алхимик в сущности только ищет то, что уже давно существует в природе, но еще не было открыто человеком. Он не открывал существующее, но творил то, чего никогда до него не существовало. Как Бог он имел дело ни с чем, чтобы сделать все.
По крайней мере так ему казалось, когда он писал все эти картины.
Но сегодня он видел свои картины, должно быть, другими глазами. Всю бессмысленность и тенденциозную ненужность своих картин. Он видел краски, которые уже перестали что-либо изображать и хотели быть только красками. Краски лежали на полотне, потому что их туда положили, они даже не соединялись с полотном в единое целое, они не переходили в цвета, а просто лежали. Затем все исчезло, и сон показал пустоту, изолировав Андре Шара от окружающей его действительности, как он изолировал свои изображения.
Походил ли его сон на антиквара? В нем было слишком много бескорыстия, он слишком много места уделял ему, Шару, без всякой выгоды для себя. Этот сон походил на то абстрактное чувство, которое Шар предпочитал всему другому. Сон походил на совесть. И Шар проснулся в своей собственной комнате. Картины висели на стене, повернутые изображением к стене. На Шара смотрели грубые не загрунтованные холсты и оборотные стороны рам. И он вспомнил, что он еще вчера перевернул свои работы, чтобы не видеть и не слышать. Он всегда был убежден, что он не только видит свои краски, но и слышит их. Этот сон вовсе не был началом. Сон был продолжением. Шар вспомнил одну особенность сна, показавшуюся ему теперь знаменательной. Сон не походил на сон. Он был в сущности очень реалистическим. Он не деформировал предметы, а показывал их, как они были на самом деле. И даже чуть-чуть скучнее и обыденнее, чем они были на самом деле.
Его комната была той самой комнатой, в которой он безвыездно жил в продолжение семи лет, и не была той же самой комнатой. Она была продолжением комнаты его сна. И Андре Шар огляделся почти в чужой для него обстановке. В комнате не было вещей, если не считать мольберта и кровати. Но без них никак нельзя обойтись. Да еще на подоконнике стоял графин, похожий на стеклянный шар, наполненный какой-то фантастической жидкостью, которая была водой. Несомненно, что задача этого графина была украшать комнату, придавать ей вид средневековый и алхимический. Но комната сама могла служить украшением.
Это была комната почти театральной метафизики. Здесь воздух был словно выкачан. Предметы убраны. Вещи удалены. Эта комната напоминала камеру междупланетного путешествия, пещеру отшельника, остров Даниэля Дефо. Художник стремился изолировать себя не только от людей, но и от всего того, что бы могло напомнить об их существовании, от их вещей, от их газет и даже от изображения вещей.
Но сегодня он к этому не стремился. В той же самой комнате находился не совсем тот, но пока еще не другой человек. Он смотрел на все более внимательно, чем всегда, как будто смотрел впервые и видел иначе. Все оставалось прежним. Но оценка всего изменилась. Ему захотелось увидеть людей самых обыкновенных, не художников, не богему, не скучающих иностранцев, а самых обыкновенных. Раздался звонок. Звонок повторился, и Андре Шар вышел из комнаты, почти не заметя, что он из нее вышел. Он открыл дверь несколько машинально и впустил консьержку с кувшином молока в руке. Ему показалось, что не он открыл консьержке дверь, а она впустила его. И он даже поблагодарил ее за это. Снова он был в своей комнате. Он раскрыл форточку. Но воздух, казалось, не шел к нему в комнату.
Его добровольное одиночество стало ему невыносимым, как одиночество заключенного в тюремной камере на очень многие годы. Ему захотелось людей, их вещей, их воздуха. Как можно больше воздуха, вещей, чепухи, чтобы заполнить пустоту. Он вышел на улицу.
Улица напоминала его комнату. Казалось, весь воздух был выкачан из нее. Современные одинаковые дома буржуазного города, аскетические, как стены его комнаты, стояли неподвижно. Неподвижность домов распространялась на все детали улицы. Мимо Андре Шара с шумом пронесся трамвай. Он был пуст, если не считать двух пассажиров, в нем сидевших. Эти люди, отчетливо видные через стекло, показались Андре Шару утомленными и испуганными, точно трамвай вез их на смертную казнь. Они показались странными — люди, быть может, потому, что они были люди, а не продавцы картин, не художники ателье, не проститутки баров, они показались удивительными Шару, потому что они сидели, потому что они были люди. Несмотря на то, что трамвай уходил от него, все уменьшаясь, Андре Шару представилось, что трамвай стоит на одном месте. В этом городе неподвижности не могло быть ничего подвижного. Здесь люди жили одной тысячной своей жизни. Они шли, они бежали, они толкались, но в их повседневных стремлениях не было настоящей цели, так же как их безостановочное движение и сутолока были в конечном счете неподвижными.
Несколько молодых рабочих с засученными рукавами, склонясь под тяжестью груза, прошли мимо него. Составляли ли они исключение? Андре Шар не ответил бы на этот вопрос.
Его остановил молодой нищий с бритым лицом и в костюме рабочего.
— Вот уже полгода, — сказал он, — как я без всякой работы.
Его протянутая, очень длинная и узкая рука неподвижно висела в воздухе, губы шевелились неподвижно и медленно.
Андре Шар завернул за угол. Он пошел немного быстрее, хотя, собственно говоря, ему некуда было торопиться. Он шел к людям. Но люди были возле него. Он был чужим для них. Каждый шел по своим делам. И никто не обращал внимания на него, Андре Шара.
Андре Шару захотелось поговорить с кем-нибудь, услышать от кого-нибудь хотя бы два слова. Он остановил господина с рыжими усиками, шедшего ему навстречу, и, показав пальцем на улицу, по которой они оба двигались, спросил:
— Как называется эта улица?
Едва ли кто в Париже лучше Андре Шара помнил название этой улицы, улицы, на которой он родился и вырос. Ему нужно было только два слова, и он их услышал.
— Сен-Дени, м-сье!
И они разошлись.
За углом он увидел молодого с бритым лицом, такого же точь-в-точь, как был предыдущий, нищего в костюме рабочего.
— Вот уже год, — сказал он, — как я без всякой работы.
Его протянутая, очень длинная и узкая рука неподвижно висела в воздухе, губы шевелились медленно и неподвижно.
«Был ли это тот самый нищий, или это был другой? По всей вероятности, это был другой, так как тот без работы только полгода», — размышлял Андре Шар.
Пройдя несколько шагов, Андре Шар увидел молодого с бритым лицом, такого же точь-в-точь, как предыдущий, нищего в костюме рабочего.
— Вот уже полтора года, — сказал он, — как я без всякой работы.
Его протянутая, очень длинная и узкая рука неподвижно висела в воздухе. Губы шевелились медленно и неподвижно.
«Тот самый, — подумал Шар. — Но как же он мог попасть вперед меня? Не забежал же он. И кроме того, в отличие от предыдущего, он без работы уже полтора года».
«А может быть, я не иду, — с ужасом подумал Андре Шар.
— А может быть, я стою на одном месте, как эти дома, как вся эта улица, как вся эта жизнь?»
Он прошел и нагнулся для того, чтобы видеть, как идут его ноги. Его ноги шли. Вперед правая нога, потом левая, потом опять левая. Он чувствовал, как они вступали на тротуар. Он чувствовал, что они идут, но он еще не верил. Он снова нагнулся и стал смотреть, как двигаются его собственные ноги. Он пощупал их руками. Да, они шли. Он не был неподвижен. Он двигался. Все было в порядке. И вдруг он спохватился: нищий смотрит на него как на сумасшедшего.
Нищий действительно смотрел и даже немного улыбался. Рука его по-прежнему протянутой неподвижно висела в воздухе. Губы по-прежнему шевелились медленно и неподвижно.
И Андре Шар вспомнил, что он ничего не положил в эту руку. Он подал нищему и вернулся обратно, чтобы подать всем предыдущим. Он застал их каждого на том же месте. Почти одинаковых. С одинаково протянутой рукой. Он подал каждому. Теперь у него не оставалось никаких сомнений. Он не стоял на одном месте. Он шел. Но в то же время он не двигался.
Он очутился возле кабачка, где молодые художники его известности и его материального положения имели обыкновение проводить все свое свободное время. Именно очутился без всякой определенной цели. Ему хотелось немного выпить и закусить, но это не могло представлять — цель. С тем же успехом он мог выпить и закусить у себя дома. Ему не хотелось встречаться с знакомыми. Но все же он раскрыл дверь кабачка. Десятки знакомых протянули ему десятки знакомых рук. Он вяло пожал их и сел за отдельный столик в углу. За соседним столиком сидел молодой художник-еврей, недавно приехавший в Париж из Польши и писавший молочно-белых и оранжевых женщин с чудовищно огромными, черными и непостижимыми глазами, женщин, чем-то напоминающих зайцев, и известный торговец картинами, м-сье Дюжарден.
