Симона Бовуар - Мандарины
— И вы не пожалели?
— Нет.
Он колебался; я чувствовала, что для своего интимного каталога ему хотелось получить подробную критическую оценку.
— Я хотел бы знать: в какой-то момент вы сказали, что никогда не проводили подобной ночи, это правда?
Немного смутившись, я засмеялась:
— И да, и нет.
— А! Так я и думал, — разочарованно сказал он. — Это никогда не бывает правдой.
— В тот момент это правда, а на другой день правда, но чуть поменьше. Он залпом выпил липкое вино, а я продолжала:
— Знаете, отчего я оледенела? Временами вид у вас становился таким враждебным.
Он пожал плечами:
— Этого нельзя было избежать!
— Почему? Борьба полов?
— Мы принадлежим к разным мирам. Я хочу сказать, политически. На мгновение я остолбенела.
— Политика занимает так мало места в моей жизни!
— Равнодушие — это тоже позиция, — сухо сказал он. — Видите ли, в этой области если кто-то не со мной, значит, очень далек от меня.
— В таком случае вам не следовало просить меня подняться к вам в комнату, — с упреком заметила я.
Глаза его сощурились в лукавой улыбке:
— Но если я желаю женщину, мне безразлично, далека она мне или нет, я прекрасно мог бы переспать и с фашисткой.
— Вам это небезразлично, раз вы проявили враждебность. Он опять улыбнулся:
— В постели вовсе не плохо слегка ненавидеть друг друга.
— Какой ужас! — сказала я, вглядываясь в него. — Вас не так легко расшевелить! Вы можете разделить с людьми жалость, угрызения совести, но не симпатию.
— Ах, так сегодня вы решили заняться моей психикой, — сказал он. — Продолжайте, я обожаю это.
В глазах его отразилась такая же маниакальная ненасытность, как ночью, когда он разглядывал меня: выдержать ее я могла бы лишь от ребенка или больного.
— Вы считаете, что одиночество можно нарушить силой: в любви нет ничего более неуместного.
Он получил по заслугам!
— В общем, эта ночь окончилась поражением?
— Более или менее.
— Ты готова ее повторить? Я задумалась.
— Да. Не люблю мириться с поражением. Лицо его стало суровым.
— Это слабый довод, — сказал он, пожав плечами. — Нельзя любить головой. Я была того же мнения: если его слова и его желания ранили меня, то потому, что шли от рассудка.
— Полагаю, мы оба слишком разумны, — заметила я.
— В таком случае лучше не начинать все заново, — сказал он.
— Я тоже так думаю.
Да, второе поражение было бы еще хуже, а успех — недостижим: мы нисколько не любили друг друга; слова и те были бесполезны, спасать было нечего, история эта не требовала заключения; мы вежливо обменялись еще несколькими пустыми словами, и я вернулась домой{29}.
Я на него не сердилась, да и на себя едва ли. К тому же, как мне сразу сказал Робер, это не так уж важно: всего лишь воспоминание, которое остается в памяти и никого, кроме нас, не касается. Однако, поднявшись в свою комнату, я дала себе обещание, что никогда более не стану пытаться сорвать свои лайковые перчатки. «Слишком поздно, — прошептала я, бросив взгляд в зеркало. — Теперь мои перчатки вросли в кожу, чтобы снять их, пришлось бы содрать и ее». Нет, не один только Скрясин виноват, что все так обернулось, тут есть и моя вина. Я легла в эту постель из любопытства, от усталости, чтобы бросить вызов и доказать себе сама не знаю что, но доказала, безусловно, обратное. Я застыла перед зеркалом. И смутно думала о том, что могла бы иметь другую жизнь; могла бы одеваться, привлекать к себе внимание, познать маленькие радости тщеславия и большую горячку чувств. Но все было слишком поздно. И вдруг я поняла, почему мое прошлое кажется мне порой чужим: я сама стала теперь другой — женщиной тридцати девяти лет, женщиной в годах!
Я громко произнесла: «Я в годах!» До войны я была слишком молодой, чтобы годы тяготили меня; затем в течение пяти лет я полностью о себе забывала. И вот я обретаю себя, чтобы узнать: я осуждена, меня подстерегает старость, и нет никакой возможности скрыться от нее; я уже замечаю ее в глубине зеркала{30}. О! Пока я все еще женщина, каждый месяц я все еще теряю кровь, ничто не изменилось; но теперь я знаю. Я приподнимаю волосы: белые полоски — это уже не диковинка и не примета, это начало; голова моя заживо обретет цвет моих костей. Лицо мое пока еще может казаться гладким и упругим, но маска, того и гляди, упадет, обнажив слезящиеся глаза старой женщины. Времена года приходят и уходят, поражения искупаются, но нет никакого средства остановить дряхление. «Даже беспокоиться уже поздно, — подумала я, отворачиваясь от своего отражения. — Слишком поздно даже для сожалений; остается только продолжать».
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Несколько вечеров кряду Надин заходила в газету за Анри; однажды ночью они даже снова поднялись в гостиничный номер, но без особого прока. Для Надин заниматься любовью было явно скучным времяпрепровождением, Анри тоже быстро соскучился. Но ему нравилось выходить с Надин, смотреть, как она ест, слышать ее смех, разговаривать с ней. Она была слепа ко многим вещам, но с живостью реагировала на то, что видела, и никогда не прибегала к уловкам; он говорил себе, что она была бы приятным спутником в поездке, и его трогало ее жадное стремление к путешествию.
— Ты поговорил?
— Нет еще.
Она опускала голову с таким сокрушенным видом, что он чувствовал себя виноватым; солнце, возможность поесть, настоящее путешествие — всего, чего она была лишена, теперь он лишал ее вновь. И раз уж он решился на разрыв, не разумнее ли дать Надин воспользоваться этим; впрочем, в интересах самой Поль ему лучше объясниться до отъезда, чем оставлять ее томиться надеждой во время их разлуки. Вдали от нее он чувствовал себя правым: он почти не притворялся перед ней; она обманывала себя, когда делала вид, будто верит в возрождение мертвого и похороненного прошлого. Но когда он оказывался рядом с ней, то обнаруживал, что и он был в чем-то не прав. «Не подлец ли я, что перестал ее любить? — спрашивал он себя, глядя, как она ходит взад-вперед по квартире. — Или ошибкой было то, что я любил ее?» Они с Жюльеном и Луи отправились как-то в ресторан «Дом», и там за соседним столиком сидела эта красивая женщина, одетая во что-то цвета глицинии, с притворным интересом читавшая «Злосчастье»;{31} на круглый столик она положила длинные фиолетовые перчатки; проходя мимо нее, Анри сказал: «Какие у вас красивые перчатки!» — «Они вам нравятся? Они ваши». — «И что я буду с ними делать?» — «Сохраните на память о нашей встрече». У обоих смягчился взгляд; несколько часов спустя он прижимал ее к себе нагую со словами: «Ты слишком красива!» Нет, он не мог осуждать себя. Вполне естественно, что он был ослеплен красотой Поль, ее голосом, загадочностью ее речей, отрешенной мудростью ее улыбки. Она была немного старше него и знала множество мелких вещей, которых он не знал и которые казались ему намного важнее крупных. Более всего его восхищало в ней презрение, с каким она относилась к благам этого мира; она парила в сверхъестественных мирах, где он терял надежду воссоединиться с ней; и он был потрясен, когда она соблаговолила стать плотью в его объятиях. «Конечно, я несколько взвинтил себя», — признавался он. Она поверила в клятвы вечной верности и в чудо быть самой собой; и, безусловно, он был виноват, когда без меры превозносил Поль, чтобы позднее весьма трезво оценить меру ее возможностей. Да, виноваты они оба, но вопрос не в этом, вопрос в том, как выбраться из такого положения. Мысленно он вертел фразы и так и эдак: догадывалась ли она? Обычно, когда он хранил молчание, она тут же начинала задавать вопросы.
— Почему ты переставляешь эти безделушки? — спросил он.
— Ты не находишь, что так красивее?
— Тебя не затруднит присесть на минутку?
— Я тебя раздражаю?
— Нисколько, но я хотел бы поговорить с тобой. Она натянуто улыбнулась.
— Какой у тебя торжественный вид! Уж не собираешься ли ты сказать, что разлюбил меня?
— Нет.
— Ну а все остальное мне безразлично, — заявила она, садясь; Поль наклонилась к нему с терпеливым, немного насмешливым видом: — Говори, любовь моя, я тебя слушаю.
— Любить или не любить друг друга — это не единственный вопрос, — сказал он.
— Для меня — единственный.
— Но не для меня, ты сама знаешь; другие вещи тоже имеют значение.
— Да, знаю: твоя работа, путешествия; я никогда тебя не отговаривала.
— Есть еще одна вещь, которой я дорожу, я часто напоминал тебе об этом: моя свобода.
Она снова улыбнулась:
— Не говори мне, что со мной ты не свободен!
— Свободен настолько, насколько позволяет совместная жизнь; но для меня свобода — это прежде всего одиночество. Вспомни, когда я поселился здесь, мы договорились, что это только на время войны.
