Болеслав Прус - Дворец и лачуга
- Наш формализм убил это несчастное дитя! - говорил Пёлунович, опираясь на руку Вольского.
- Э, что там формализм! Это ваша нерешительность больше всего виновата... - ответил Дамазий.
- Моя нерешительность! Ты слышишь, Густав! - жаловался пан Клеменс.
- Ну, разумеется, - уверял Дамазий. - Вы были у Гоффа, вы его видели, разговаривали с ним... Надо было предпринять что-нибудь на свой риск, а мы бы потом охотно это утвердили.
- Правда! Правда!.. - повторяли спутники, которые стали смелей среди окружающей темноты.
- И ты им веришь, Густав? - чуть не со слезами спрашивал задетый обвинением председатель. - Разумеется, я бы ему сразу помог, если бы вы меня одного послали; но Антоний все парализовал... все!
- Ах, уж этот Антоний со своей зубочисткой и своим пессимизмом!.. Я к нему чувствовал антипатию с первого же момента, - вставил Дамазий.
- Невыносимый субъект! - прибавил некто в плаще.
- Эгоист! - бросил некто в пальто.
- Только и думает о хорошем ужине!..
- Все мы понемногу виноваты, господа! - сказал нотариус. - Надо было заняться тем, что у нас было под руками, а не широкими проблемами и выслушиванием нелепых меморандумов...
- Пан нотариус! Вы, сударь, вечно ко мне придираетесь! - выкрикнул Зенон. - Вы меня систематически преследуете... Вы заставите меня потребовать объяснений!..
- Ах, беда... заблудились! - прервал вдруг Пёлунович. - Вместо того чтобы идти налево, мы идем направо. Густав, может, я слишком сильно на тебя опираюсь?
- Будьте покойны, сударь! - изменившимся голосом ответил Густав.
Путешественники свернули налево.
- Я вижу в окнах Гоффа свет, - шепнул пан Клеменс.
Густав так ослабел, что его даже дрожь охватила. Заметив это, дедушка оставил его руку и выдвинулся вперед.
- Мы уже у цели, - сказал пан Клеменс следовавшим за ним спутникам и с трудом открыл тяжелую, скрипучую дверь.
Первая комната, в которую толпой ввалились пришельцы, была открыта. На столе не слишком ярко горела лампа, а посреди комнаты стоял небольшого роста человечек в синих очках.
Это был Лаврентий.
Густав, входивший последним, взглянул на Лаврентия, побледнел и отступил в сени. Этого никто не заметил, ибо все заговорили сразу.
- Здесь господин Гофф?..
- Какой ужасный случай!
- Принесли мертвого ребенка...
- Господа! Пусть один кто-нибудь скажет, - сдерживал их Дамазий.
Собравшиеся утихли. Слово взял Пёлунович:
- Дома пан Гофф?..
- Увы, сударь! Его нет с сегодняшнего полудня, - ответил Лаврентий, набожно складывая руки.
- Этот человек принес ко мне мертвого ребенка, - продолжал Пёлунович.
- Неужели? - удивлялся Лаврентий. - Бедная Элюня отправилась за своей матушкой, вечная ей память!
В этот момент пан Зенон шепнул на ухо судье, что этот пожелтевший человек, должно быть, когда-то был актером. Судья согласился и прибавил, что его манера говорить и движения кажутся ему неестественными.
- Вы знали это семейство? - продолжал допрашивать Пёлунович.
- Я был его единственным другом, - ответил Лаврентий.
- Это, должно быть, были люди очень бедные?..
- Бедные, сударь, но богобоязненные. Они придерживались принципа: "Терпи со Христом и ради Христа, если хочешь царствовать со Христом", ответил ростовщик.
- Но ведь у Гоффа был участок?
- Участок продан за долги.
- И как это никто не помог им!..
- Бедные люди, как мы, могут помогать друг другу единственно советом, а советов несчастный Гофф не принимал, ибо...
И ростовщик указал пальцем на лоб.
- Больше никого из семьи у Гоффа нет?
- Никого. Вчера господь призвал к себе дочь, внучка, вы говорите, умерла сегодня, а зять...
Он оборвал речь жестом, обозначающим, что на зятя рассчитывать нечего.
- Есть у вас надежда еще увидеться с Гоффом?
- Я буду искать его и надеюсь, бог поможет мне найти.
- В случае, если вы его найдете, очень просим вас передать ему эти деньги, - сказал Пёлунович, кладя на стол пачку банковых билетов. - Мы займемся похоронами его внучки, - прибавил он, - а теперь мы простимся с вами, сударь.
- Да наградит вас всемогущий господь, сударь! - ответил, кланяясь чуть не до земли, ростовщик.
- А можно узнать, как ваша фамилия? - спросил вдруг Дамазий.
- Фамилия моя... Гжибович! - запнувшись, ответил ростовщик.
Общество покинуло лачугу. Они прошли уже полулицы, когда Пёлунович позвал:
- Густав! Густав!.. Где же Вольский?
- Я что-то его не вижу, - отозвался Дамазий.
- Должно быть, вышел раньше, - добавил Зенон.
- Может, заболел? - с тревогой говорил пан Клеменс. - Я уже, когда сюда шли, заметил, что ему как-то не по себе...
- Благородное сердце! - сказал Дамазий. - Видимо, это расстроило его, и он сбежал... вероятно, домой.
Выяснив этот вопрос, все направились к дворцу под знаком бараньей головы.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
По уходе гостей Лаврентий подошел к столу и стал считать деньги.
В эту же минуту какой-то сдавленный, доносившийся словно из-под земли голос произнес:
- Ой!.. Пожалуй, я уж вылезу...
- Вылезайте, вылезайте, дорогой мой пан Голембёвский, - ответил ростовщик, все еще считая деньги.
Из-под кровати, на которой умерла Констанция, показались две жилистые руки, косматая голова и давно не бритое лицо, затем широкая спина и, наконец, весь человек, огромного роста, одетый в изодранную куртку и сермяжные штаны. Ноги его были грязны и босы.
- Фуу... - передохнул бандит. - Я весь в поту.
- Верю, верю! - с улыбкой ответил пан Лаврентий. - Пан Голембёвский решил было, что это уже за ним...
Голембёвский тяжело упал на скамью и, исподлобья глядя на деньги, сказал:
- Это для старика принесли эти банкнотики?
- Вы же слышали.
- Вот, кабы вы, сударь, немножко мне из них уделили.
- В самом деле? - насмешливо спросил ростовщик.
- А то нет?.. Ей-богу, они бы мне пригодились!
- Старику тоже пригодятся.
- Ну, что мне старик!.. - возмутился бандит.
- Как это, что мне старик? Да ведь ему некуда голову приклонить, а вам стоит только захотеть, даром крышу над головой получите...
Эти произнесенные со спокойной улыбкой слова разъярили бродягу.
- О пан Лаврентий, какой вы жалостливый! - крикнул он. - Не надо было отнимать у старика дом и участок, вот и было бы ему куда голову приклонить!..
- Я у него не отнимал, а купил, дорогой мой пан Голембёвский, сладеньким голосом ответил ростовщик.
- Знаю! Купили за двадцать рублей...
- За тысячу, дорогой пан Голембёвский.
- Да, и расплатились расписками, под которые давали рубль, а брали десять, мне это известно. Костка говорила...
Ростовщик пожал плечами и, завернув деньги в бумагу, спрятал их в карман.
Глаза бродяги заискрились, но он подавил бешенство и снова дрожащим от волнения голосом стал просить:
- Дайте мне, пан Лаврентий!
- Не могу.
- Хоть немножко...
- Ни чуточки...
- Хоть несколько рублей...
- Ни копейки. Это не мои деньги.
- Ну, так дайте из своих.
- Не могу! Я истратил тридцать рублей на похороны вашей покойной жены, вечная ей память, оплатил недоимки по налогам.
- Не обеднели бы, сударь, если бы и мне еще что-нибудь пожертвовали, сказал бродяга.
- Я человек бедный, пан Голембёвский, я не могу бросать деньги в грязь.
Оборванец вскипел от гнева:
- Бедный! Бедный!.. Знают люди, какой вы бедный! Знают, что когда надо, так пан Гвоздицкий и в карете ездит!
Слова эти произвели в ростовщике страшную перемену. Он выпрямился, вызывающе взглянул в глаза бандита и сказал:
- Так, говоришь, знают меня люди?
Голембёвский уже не владел собой.
- А что ж им тебя не знать! - крикнул он. - Да и я тебя знаю, ты... мошенник!
В этот момент против открытых дверей комнаты, в темных сенях мелькнуло бледное, полное ужаса лицо Густава, но ссорящиеся его не заметили, и ростовщик тем же резким и решительным голосом продолжал:
- Так ты, значит, знаешь меня, Ендрусь, знаешь?
- Знаю, Лаврусь, знаю! - крикнул бандит.
- А я тебе говорю, - ответил Лаврентий, - ты меня еще не знаешь и узнаешь только сейчас.
С этими словами он снял свои синие очки, из-за которых показались умные черные глаза, такие зоркие и пытливые, что бродяга попятился, не в силах выдержать его взгляда.
- Знаешь ли ты, - продолжал ростовщик, - почему твоя жена умерла с голоду? Так вот, потому что на ее крестинах у вас здесь умерла с голоду другая женщина... А знаешь ли, почему я вас вышвырнул из этого домишки?.. Да потому, что вы меня из него вышвырнули двадцать пять лет назад...
В сенях раздался глубокий вздох, но Лаврентий не слышал его и продолжал:
- А знаешь ли ты, кто тебя заставил кандалы таскать?
- Миллериха, чтоб ей пять лет помирать - не помереть!.. - буркнул бродяга.
- Не Миллериха, сынок, нет, это я... Я, слышишь? А может, сказать тебе за что?
Бандит медленно опустил руку в карман холщовых штанов и молчал.
- Слушай, помнишь ты маленького Гуцека, с которым вы вместе играли, когда ты еще мальчишкой был?
