Рене Фалле - Париж в августе. Убитый Моцарт
ГЛАВА VII
Наступило 15 августа. Анри снял свою повязку, заменив ее квадратиком лейкопластыря. Он мог сжимать кулак без особых гримас. Во вторник он еще пожаловался на боль, чтобы получить два-три дополнительных дня свободы. Он не скрывал от себя, что по поводу Пат в его голове бродят темные мысли, впрочем, они естественным образом приходят на ум каждому, кто любит женщину. Если ему не удалось осуществить их тогда, когда он свободно располагал своим временем и был свободен в передвижениях, то как же он сможет это сделать, вновь став пленником распорядка дня и обязанностей продавца «Самара»? Но шаг, который предстояло сделать, приводил его в ужас, сковывал его действия.
«Я получу пощечину, вот и все, что я заработаю, — говорил он себе. — Она мне скажет… — Он набросился на свой «Ассимиль». — «Я думала, что вы мой друг, а вы оказались таким же грубияном, как все мужчины. Прощайте». Вот что она мне скажет, и скажет, по-французски, чтобы я лучше понял».
Он не мог рассказать об этом Гогаю. Уллис посоветовал бы ему пойти на приступ по-гусарски. Хотел бы он посмотреть на него, на Гогая, с Пат! Или нет! Совсем не хотел! Вот только если я ничего не предприму… ведь не должна же она сама проявлять инициативу. «Анри! Франция смотрит на тебя! Нужно оправдать репутацию французов! И откуда она только взялась, эта репутация, я вас спрашиваю. От Генриха IV? От Франциска I? Это очень удобно и легко, когда ты король. Это многое решает…»
Теперь он обращался к белому голубю, сидящему на крыше: «И все-таки! Вильям! Как же! Ведь его она любила. Это другое дело. Это тоже решает многие проблемы. Ну вот — Симона, она меня любила! И все решилось само собой, и появилась Вероника. Пат любила Вильяма, а меня она не любит».
Он, как идиот, повторял: «Она меня не любит», и эта ужасная фраза пробила в его душе глубочайшую дыру. И он ходил взад и вперед по комнате, переделанной под мастерскую художника, из которой он убрал все семейные портреты и покрывало «стеганое, верх из гладкого искусственного шелка, низ цвета увядшей розы», по этой бесполезной комнате, где никогда не будут ступать ее прекрасные босые ножки… «Я еще жалуюсь! Но ведь всего неделю назад я и мечтать не мог о том, чтобы ее поцеловать. Даже о том, чтобы к ней подойти. Даже представить, что она существует. Так что же тебе нужно, ты чокнутый, Плантэн!»
После чего он проделал руками какие-то бессмысленные движения, ужасно напугавшие голубя, и прорычал, закрыв глаза и ударяя кулаком по стене:
— Она мне нужна! Она мне нужна! Пат, скажи мне, милая Пат, что ты будешь моей, моей, моей!
Действительно, по воскресеньям и в день Святой Марии августовский Париж приобретает обманчиво провинциальный вид, он напоминает маленький городок в то время, когда до него в свою очередь не добралась цивилизация в виде автомобилей и временных стоянок.
Когда Анри вышел из дома, ему показалось, что он перенесся на 20 лет назад, во времена оккупации. Можно много спорить по поводу немецкой оккупации в 40—44-х годах. Но это немцы предоставили в распоряжение парижан такой Париж, каким его редко можно увидеть теперь — сельский, с велосипедистами на улицах, тихий и немноголюдный. В то время берега Сены были совсем не кладбищем автомобилей, а именно берегами Сены. С точки зрения городской жизни эта эпоха, которую благословлял и воспевал великий Поль Клодель, имела свои преимущества.
Идя по улицам, Плантэн наслаждался этим спокойствием. Парижанин уехал в деревню, Париж стал деревней и надеялся на то, что в нем будет больше деревьев, травы в скверах размером четыре на два метра, цветов во всех его выхлопных патрубках.
Пат, я иду на тебя, как шпага. Несмотря на то, что над моими сгорбленными плечами совсем заурядная физиономия, я мужчина. Мужчина, из-за которого ты будешь кричать, плакать, петь. Который укусит тебя за подбородок. Ты — моя женщина, моя настоящая женщина. Моя женщина — это женщина, которую я люблю и никакая другая, а тебя я люблю, тебя я люблю. Позже над Лондоном будет туман, над Парижем пойдет дождь, и этот дождь будет рассказывать мне о тебе, у которой глаза цвета дождя. Я иду. Чувствует ли твое тело, что я иду?
Он купил цветы у входа на станцию метро «Центральный рынок» и пошел дальше, неловко держа в руках свой букет. Трогательный Плантэн. Умилительный Плантэн. Как бы мне хотелось, чтобы все увидели тебя так, как я видел тебя в эту секунду — идущего по улице Кокийер, замкнутого, как устрица, в своей любовной мечте…
Мой бедный Анри, через пятнадцать дней ее здесь больше не будет. Я ничего не могу сделать для тебя. Не нужно было тебе в тот вечер тащиться на набережную Межисри. Это не моя вина и не твоя. Но, наверное, лучше погибнуть на медленном огне, чем жить так.
Он вздохнул. В холле «Мольер» не было портье. Анри не придется стирать с лица оскорбительный взгляд его крупных влажных глаз.
На третьем этаже, перед номером 26, он вздрогнул. Пат была не одна. Он слышал, как она очень быстро говорит с каким-то мужчиной. Доносившиеся обрывки английских фраз ничего не сказали Анри.
Теперь она кричала:
— Убирайтесь! Убирайтесь!
Ответом ей был смех, не нуждавшийся в переводе. Обеспокоенный, Плантэн постучал в дверь, после чего за ней внезапно наступила тишина.
— Кто там? — спросила наконец Пат.
— Это я, Анри.
Внутри обменялись еще парой возмущенных фраз, затем последовало:
— Войдите!
Удивленный, Анри толкнул дверь.
Растрепанная Пат в халате спорила с разъяренным Питером.
— Я не уйду, и ваш грязный француз не заставит меня это сделать! — орал тот.
— Что случилось, Пат? — пробормотал Плантэн. — Что происходит?
— Если вы не переспите со мной, Пат, — угрожал Питер, — я объясню ему, пусть даже знаками, кем мы с вами были друг для друга когда-то. Мне плевать на француженок, я хочу вас. Ваши француженки думают только о моем бумажнике. С вами я знаю, где я окажусь, и да простит меня Бог, этот ад мне по душе.
Пат посмотрела на него с презрением, отчего у Плантэна сжались кулаки.
— Вы грязный тип, Питер. Я не дам вам времени объяснять ему что бы то ни было. Одно слово обо мне — и он вышвырнет вас из этой комнаты.
— Я не очень-то боюсь его, вашего джентльменчика.
Пат повернулась к Анри:
— Он проявил неуважение по отношению ко мне, Анри. Скажите, чтобы он ушел.
— Если я ему скажу, он ничего не поймет. Но он хорошо поймет жесты.
Анри, в горле у которого, несмотря ни на что, пересохло — ведь Питер был выше на две головы приблизился к англичанину и непринужденно указал ему на дверь:
— Давай, приятель, отчаливай. Убирайся. Если тебя не научили вежливости в Оксфорде — Кембридже, я скажу тебе об этом пару слов.
— Прочь с дороги, придурок! — яростно выкрикнул Питер.
И, поскольку на его взгляд Плантэн стоял слишком близко, он небрежно отодвинул его. Анри оказался в очень смешном положении — он упал на кровать, чем вызвал усмешку противника.
Одним прыжком он вскочил и бросился вперед, готовый провести двойной удар ногой и коленом, который свалил негра в Сен-Жермен-де-Пре.
Он был встречен прямым ударом в нос, а затем, когда уже начал падать, получил еще хук слева в челюсть.
С технической точки зрения это было выполнено прекрасно, и, судя по всему, Плантэн смог оценить красоту движений. Иначе говоря, он рухнул на спину и застыл.
— О! — воскликнула Пат с болью.
Питер усмехнулся, потирая кулак.
— Я оставляю вас с вашим суперменом, Пат. С вашего разрешения, я буду ухаживать за вами теперь только на Пикадилли, прекрасная барменша. Я уезжаю девятнадцатого вечером. До сентября, малышка!
Он вышел, отряхивая свою шляпу в лучших традициях гангстерских фильмов. Пат изо всех сил захлопнула дверь за его спиной, заперла ее на ключ и стремительно опустилась на колени около несчастного Плантэна.
— Анри! Фрэнчи! Маленький француз! Ответьте мне!
У него текла кровь из носа. Пат испугалась, бросилась в ванную комнату, протерла ему лицо и поднесла к носу нюхательную соль. Огромный кровоподтек синел на подбородке побежденного.
— Анри! Анри, маленький! Отвечайте!
Мало-помалу этот умоляющий голос пробился к Анри через туман. Чтобы услышать его еще — такой мягкий, такой искренний, — он инстинктивно не открывал глаза.
— Анри… Мой маленький… Мой дорогой, ответь мне, ответь мне.
На его губу упала слезинка.
Он знал, что эта слезинка стоит всех земных поцелуев, и решился открыть один глаз; она улыбнулась улыбкой, способной воскресить мертвых, и он воскрес. «Где он?» — хотел смело вскричать Анри. При первом же слове онемевшая челюсть заставила его издать не очень-то воинственный крик «уй, уй, уй!»
Она легко прикоснулась губами к его губам, чтобы быстрее оживить его.
Анри сел на ковре, испытывая одновременно счастье от этой нежности и стыд оттого, что был побежден нокаутом, вызвавшим эту ласку.
