Рене Фалле - Париж в августе. Убитый Моцарт
— Что вы делаете! — запротестовала Пат.
Но взгляд — одновременно ласковый и удивленный, который она бросила на Анри, — показал ему, что он вовсе не совершил непоправимого проступка. Чтобы еще лучше доказать это, она поднесла его забинтованную руку к своим губам и оставила на ней легкий цветок поцелуя, может быть, бессмертный цветок. «Если бы я мог, — прикидывал Плантэн, — рассказать ей о случае с расширителем, она бы плакала. Ее Вильям никогда бы не смог зайти так далеко». Так жаль было оставлять свое лучшее оружие неиспользованным.
Они поужинали на площади Виктуар, на террасе, потому что небо все еще было светлым. Перед лицом Людовика XIV англичанка Пат резала мясо для Анри Плантэна и наливала ему вино.
— Вы видели Питера сегодня?
— Нет.
Она раздумывала, пока закуривала сигарету.
— Вы думаете, что Питер и я…? Нет, Анри. Никогда.
— Я ничего не думаю. Пат. Вы свободны.
— Не совсем, я живу с…
— С кем?
— Подождите, я не знаю, как это сказать.
Она достала из сумочки маленький словарик, полистала его.
— С призраком.
— Ах, так? Давно?
— Шесть месяцев.
Он удержался от чисто мужской реакции, но его выдал голос — ему он казался твердым, а на самом деле дрожал:
— Не говорите мне о своих призраках, а то я уйду домой.
Она скорчила гримаску.
— Призраков прогоняют не так, Анри.
Он сдался.
— Тогда расскажите мне — как. Я не знаю. Должно быть, английские и французские призраки слишком сильно отличаются друг от друга.
Она дала ему ложечку кофейного мороженого. Потом еще одну. Мороженое пахло ее губами.
— Пат, я хочу прогнать вашего призрака. Но как?
Она смущенно улыбнулась и прошептала по-английски, не глядя на него:
— Укусите меня за подбородок. Призраки этого страшно боятся.
Ни за что на свете она не согласилась бы перевести эту фразу.
Никогда в жизни не катался он на речном трамвайчике. Он уже больше не облокачивался на парапет моста, ослепленный огнями этих суденышек-пузырьков с панорамным обзором, нагруженных туристами. Этой ночью он спустился с галерки, это был он — молодой главный герой, стоявший на носу корабля и державший за руку героиню. Темная Сена расстилалась перед ними. Эти обычные декорации парижской любви казались Плантэну фантастическими. И Патрисии, возможно, тоже.
Какой-нибудь прожектор периодически ослеплял, как сов, клошаров и влюбленных и выхватывал из тьмы всемирно известные картинки, репродукции, которые поражали людей на борту тем, что они наконец-то увидели в реальной жизни изображенное на почтовых открытках.
Анри положил здоровую руку на плечо Пат. Ему нужно было бы обнять ее за шею. Он должен был бы сделать это. Но то, что нарушало это очарование, таило в себе опасность, которой он не решался противостоять. «Она поцелует меня перед отелем, как обычно». Он даже желал этого момента, который наступит только через два часа, хотя он и будет означать расставание. «Я прижму ее к себе. Я почувствую ее губы и ее волосы. Ее грудь прижмется к моей груди».
Его рука в нетерпении крепко, очень крепко сжала ее обнаженное плечо. Собор Парижской Богоматери возник из ночи, освещенный, как будто залитый солнцем, вызывая неизбежное восхищение своими формами у сидящих рядом скандинавов.
Опьяненная тысячелетней готической поэзией, молодая англичанка внезапно ослабела в руках Плантэна, и ее губы раньше времени совершили предосудительную церемонию. Фотовспышка одного из норвежцев запечатлела на пленке эту парижскую картинку. Анри закрыл глаза, он был уверен, что вновь увидит Собор Парижской Богоматери. Глаза Пат были широко открыты, она хотела сохранить для себя прочное воспоминание об этом туристическом происшествии.
Блестки желания потекли по их телам, как текла Сена вдоль их корабля.
— Я скоро приду к вам домой, — прошептала Пат.
Анри решил, не откладывая, начать изучение английского языка.
Он купил учебник по методике «Ассимиль» и даже преодолел уровень «ту tailor is rich» (мой портной богат). Каждый вечер после ставшего уже традиционным поцелуя перед отелем он возвращался к себе ошалевший, на подкашивающихся ногах. Затем стучал в дверь Гогая, который ждал его с книгой в руке, и приветствовал следующей фразой:
— Хау из е систе? (Как ваша сестра?)
Плантэн отвечал:
— Ши из пот вэл, хе аппитайт из нот гуд (Она неважно себя чувствует, у нее нет аппетита).
Усилия и произношение Анри забавляли Пат лучше всяких шуток. Акцент улицы Рамбюто был так далек от интонаций Кенсингтона, что иногда Пат не могла не взмолиться:
— Прекратите, Анри, я умру.
— Нет ли в вашем кармане моей книги? — безжалостно декламировал Плантэн, прежде чем перейти к фразе: «Эмили, у вас есть пиво для почтальона?»
В бумажнике, на сердце, он носил фотографию, сделанную на бульваре Сен-Мишель в вечер их встречи. Он смотрел на нее каждую свободную минуту, как только оставался один, и шептал:
— Какие же у нее красивые волосы!
«Ассимиль» снабдил его и таким меланхоличным диалогом:
— У вас есть цветы для меня?
— Нет, у меня есть розы, но они не для вас.
Ему казалось, что это отрицание нашептывает Пат — ирреальная и жестокая. Тогда Плантэн отшвыривал учебник и, грустный, начинал терзать себя перед неумолимым почтовым календарем.
Одиннадцатое августа кончилось. Двенадцатое августа прошло. Тринадцатое августа было вчера… «Она никогда не будет моей», — вздохнул он. Он никогда не будет обладать даже этим телом, не говоря уже о сердце. Что касается его тела, оно становилось все более чувствительным, более напряженным каждый вечер после поцелуя, который был с каждым разом более продолжительным, более страстным. Однажды, даже после того как она заговорила с ним по-английски с каким-то гневом, он хотел было войти в отель вместе с ней. Но в последнюю секунду Пат стала умолять его остаться на улице, и из любви к ней он подчинился. Когда дверь закрылась, он обозвал себя простофилей, придурком и мальчишкой. Пусть он и вел себя как джентльмен, но в сорок лет остаться в одиночестве, на улице, в холоде… потому что, несмотря на августовскую ночь, он весь продрог.
Он испытывал неизмеримо меньшую боль по утрам, во время ежедневной обработки раны и перевязки.
В этот день, 14 августа, он повел ее на прогулку к складам Берси — этого безвестного местечка, где летом охлаждались тысячи труб, наполнявших бочки, где винные запахи плавали под яркой зеленью каштанов. Поскольку оно было огорожено высокой решеткой, все думали, что заходить туда запрещено. Стучали молотки на улицах, выложенных расшатанными булыжниками и носивших очень милые винные названия: улица Вуврей, улица Сотерна или улица Коньяка. Высокие каблуки Пат спотыкались о рельсы подъездных товарных путей. Ее очень позабавил тот факт, что Париж пожертвовал несколькими гектарами своей земли ради вин и других спиртных напитков.
— Вы, французы, все умрете от алкоголизма, — воскликнула она, увидев гигантские кадки, выстроившиеся рядами в сумрачной глубине винных складов.
— Этого не будет. Потому что все это продолжается уже очень долго.
В этот день он услышал из самых прекрасных в мире губ откровения по поводу таинственного Вильяма. Он был фотографом в одном из журналов мод, для которого позировала Пат. Они полюбили друг друга. Он собирался на ней жениться. Но однажды на балу дебютанток, где он священнодействовал, в него влюбилась дочь лорда Хиллинга. Он не смог противостоять соблазну гольфа, яхты и охоты на шотландских куропаток в Хайлэндсе. И вот уже шесть месяцев, как Пат не видела его.
Этот роман нашел в Плантэне доверчивого и возмущенного читателя. Отказаться от Пат ради гольфа у лорда Хиллинга — это казалось ему еще более ужасным потому, что к гольфу он был совершенно безразличен.
Пат кусала себе губы, вспоминая об этом подлеце Вильяме, который на самом деле был букмекером и не имел ни славы, ни гольфа в окрестностях Эпсома.
Анри, думая, что она страдает, тихонько поправил на ее виске белокурую прядь, которую сдул ветер, чтобы скрыть от Плантэна глаза, а их ему сразу же стало недоставать.
— Вы все еще любите его?
— Не знаю. Может быть…
Она неуверенно посмотрела на него.
— Может быть, я на это плевать.
— Мне на это плевать.
Да, неуверенная и недоумевающая. Что же все-таки она нашла соблазнительного в своем маленьком французе? Приехавшая в Париж в полной растерянности, она, должно быть, привязалась к нему, как к милому зверьку. Она ни в чем не хотела признаваться самой себе. Разве только, в крайнем случае, в одной вещи. Он целовал ее так, что день ото дня ей это нравилось все больше и больше. Женщины, эти воздушные пузырьки, эти дюжины роз, эти островные птицы, у них порой бывают удивительные заботы.
