Бертина Хенрикс - Шахматистка
— Это не тот спектакль, на который рассылают приглашения, — добавил Курос и закашлялся.
— Но, как видишь, я все-таки пришел, — возразил наконец аптекарь, стараясь скрыть волнение и неловким движением стягивая с себя куртку. — А поскольку дух противоречия в тебе очень силен, я считаю, что ты вполне способен выкарабкаться.
Курос в ответ улыбнулся.
— Если б ты позвонил, мне не пришлось бы играть в следователя и будоражить соседей, — немного помолчав, миролюбиво сказал Коста. — Теперь весь город в курсе, что небезызвестный аптекарь Коста сбился с ног, разыскивая своего старого друга Куроса. Не знаю, есть ли тут пафос, но абсурда уж точно навалом, — не преминул добавить Коста на тот случай, если учитель не уловил шутки.
— Так ли это теперь важно?
Риторический вопрос Куроса не требовал ответа — тем не менее аптекарь весело парировал:
— Боюсь, как бы не отнять у тебя часть твоих заслуг и не переключить внимание публики на себя.
Коста нисколько не церемонился и будто бы не замечал, что находится у постели смертельно больного человека.
— А прославила тебя твоя уборщица, что теперь отправилась развлекаться в Афины.
— Лучше бы ты сделал то же самое, вместо того чтобы держать меня за ногу в решающий момент моей жизни, — шутливо ответил Курос.
— Хватит и того, что ты меня опозорил. Я здесь, и останусь здесь, — решительно сказал Коста, вынимая из кармана куртки газету, предусмотрительно купленную для такого случая.
— Мак-Магон, — как бы невзначай сказал Курос.
— Что? — не понял Коста.
— Мак-Магон, герцог Маджентский[8], кажется, произнес эту знаменитую фразу 8 сентября 1855 года, во время Крымской войны, — серьезным тоном сказал Курос и в следующее мгновение заснул.
Коста остался один, так и не успев рассказать другу все новости дня. Этот старый педантичный дуралей еще учит его истории. Коста был до крайности озадачен.
“Мак-Магон”, — с удивлением повторил он, словно родовое имя герцога Маджентского таило в себе нечто, что могло пролить свет на сложную и загадочную личность учителя.
Этот памятный разговор стал в жизни двух друзей последним. Состояние Куроса стремительно ухудшалось. Несмотря на усилия врачей, его организм не смог победить болезнь. По прошествии двух дней безуспешной борьбы Курос скончался в больничной палате, и обостренное чувство собственного достоинства его друга подверглось суровому испытанию.
Сделав все, что необходимо в таких случаях, Коста вынужден был устраниться из-за понаехавших отовсюду родственников Куроса, у которых только теперь пробудились родственные чувства. В доме покойного учителя, еще не похороненного, запахло ладаном и разного рода домыслами о якобы спрятанных богатствах. И только крики бегающих по всему дому детей останавливали на мгновение церемониальную суету. Косте пришло время ретироваться.
Аптекарь вернулся домой. Когда острое чувство утраты немного притупилось, он вдруг вспомнил об Элени. В сумятице последних дней Коста совсем забыл о ее существовании, а между тем она все еще была в Афинах и нужно было известить ее о смерти Куроса. Он с сожалением отбросил мысль о том, чтобы просто позвонить ей по телефону в гостиницу. Надо быть бревном бесчувственным, чтобы так поступить, а он, хоть и желал им казаться, никогда таким не был.
Хорошо все обдумав, он пришел к выводу, что другого пути нет, как только сесть на ближайший паром и ехать в Афины. Кляня свою судьбу, принялся собирать вещи. Фортуна любит показывать человеку фокусы, вот и его она сделала мрачным вестником в этом деле, доверив ему “уборщицу” как единственное наследство покойного.
Плавание показалось Косте коротким — возможно, потому, что он страшился прибытия в Афины. На этот раз город не сулил ему ничего радостного. Надо было еще раз пережить горе вместе с Элени. Он будто воочию видел всю сцену: она рыдает на кровати гостиничного номера, а он судорожно пытается найти бумажные платки. Курос мог бы избавить его от этого.
Когда вдали уже показалась земля, Коста, несмотря на мучивший его страх, вышел на переднюю палубу и встал, облокотившись о бортовое ограждение. Ему хотелось уловить момент, когда бледно-оранжевый туман, окутывающий город в отдельные погожие дни, внезапно рассеется и обнажит серо-зеленые, утыканные белесыми домами холмы пригорода Афин. Когда-то он там бывал, и ему было что вспомнить. В молодости он нередко проводил бурные, оргиастические ночи, до рассвета неистово веселясь и ни на минуту не смыкая глаз. Весь следующий день он чувствовал себя вялым, разбитым — но беззаботным. Он слыл покорителем сердец, а может, и не сердец вовсе… Постепенно ощущения притупились. Он постарел и погрузнел. О нем стали ходить разные забавные истории. А сердцеед незаметно для себя превратился в самоеда.
И все-таки он ни о чем не жалел. Он жил. Он был. Его воспоминания не поблекли, как у многих других людей. Это были словно картины акварелью, попавшие под дождь. Краски растеклись и смешались, изображения стали больше похожи на абстракции, все еще интересные, но уже подпорченные темными бороздками в тех местах, которые особенно пострадали от воды. Исчезли ориентиры, стали неразличимы формы, однако то тут, то там попадалось что-то, бередившее память: какое-нибудь название, рисунок ночной сорочки, бутылка арака, поставленная на импровизированный столик, ночью, неподалеку от площади Омониа…
Судно подошло к причалу. Пирей, встретивший его своей обычной разноголосой кутерьмой, прогнал воспоминания. Коста подозвал такси и дал адрес гостиницы, в которой остановилась Элени. Он знал этот адрес, потому что сам бронировал для нее гостиницу вместе с билетом на “Флаинг Долфин”. Он внимательно отслеживал маршрут, по которому ехал таксист: он терпеть не мог, когда его принимали за идиота, которого можно возить кругами, чтобы взять побольше денег. “Курос бы и не взглянул на дорогу”, — вдруг подумал он. Но боль, которая всегда немного отстает от мысли, не успела его настигнуть: таксист заговорил о погоде, о количестве туристов и новых достижениях в области столичной архитектуры. Потом поинтересовался, с какого он острова, и пожаловался, что слишком редко бывает на своем родном Санторини.
Косту не раздражала словоохотливость таксиста. Тот довез его до гостиницы, и машина мгновенно исчезла, растворившись в потоке афинского транспорта, прокладывающего себе дорогу с помощью клаксонов. Коста вздохнул и вошел в прохладный гостиничный холл.
Портье сказал ему, что Элени ушла. Он так и думал. Коста без труда договорился, чтобы ему разрешили подождать Элени в ее номере. Он сказал, что не раз останавливался в этой гостинице, а чтобы вернее напомнить о себе, сунул в руку молодого человека щедрые чаевые.
Коста был рад тому, что у него появилось дополнительное время, чтобы подготовиться к встрече с Элени.
Окна комнаты выходили в маленький, темный, но чистый дворик. Увидев аккуратно разложенные вещи Элени, Коста растрогался: на письменном столе лежали пособие по шахматной игре, карта Афин и электронные шахматы с расставленными в исходной позиции фигурами. А еще фотография детей: они были в летней одежде, оба улыбались; на заднем плане, вдалеке, виднелись ворота храма Аполлона. Если бы не эти вещи на столе, можно было бы подумать, что в номере никто не живет.
Коста взял фото, какое-то время смотрел на него, потом положил на место. Безликость комнаты смущала его. Он остро чувствовал, что совершил бестактность, вторгшись сюда. Немного волнуясь, он поискал глазами место, куда он мог бы сесть и подождать Элени, и в конце концов устроился на единственном и не очень удобном стуле рядом с письменным столом. В какой-то момент ему захотелось растянуться на кровати, но он сдержал себя.
Тишина комнаты была тем явственней, что со стороны дворика доносились разнообразные звуки. Кричали дети, возвращавшиеся из школы, шумели двигатели машин, где-то вдалеке завыла сирена. Совсем рядом громко спорили соседи. Коста слышал раздраженные голоса мужчины и женщины, они ссорились из-за денег. Голоса звучали все пронзительней.
Дверь хлопнула, и голоса разом стихли.
На мгновение воцарился обманчивый мир, затем раздались приглушенные рыдания. Это было уже слишком для его натянутых нервов. Он встал и принялся ходить взад и вперед на узком пространстве между столом и кроватью, досадуя, что не взял с собой что-нибудь почитать. У него было ощущение, будто с каждым шагом он все больше увязает в густой трясине одиночества, так что ему даже стало трудно дышать.
Он достал из внутреннего кармана куртки пачку сигарет и закурил. Глубоко вдыхая сигаретный дым, он немного успокоился.
Так он провел целый час, шагая по комнате и выкуривая сигарету за сигаретой. Когда курил последнюю, вдруг вспомнил Куроса, как тот хрипло дышал, лежа на больничной койке, и с отвращением загасил окурок. Элени все не приходила.
