Иван Лазутин - Суд идет
— Это тебе на дорогу, на билеты…
Дмитрий раскрыл конверт. В нем были деньги.
— Откуда они? — Взгляд Шадрина стал неожиданно строгим.
— Это… — Ольга несколько замялась. — Это тоже дотация профкома… Безвозвратная ссуда.
— Ты брось мне про эти ссуды! Знаю я, как они выколачиваются. Ребята собрали? — Видя, что Ольга молчит, он строго и раздраженно сказал: — Страшно не люблю эти подаяния, сборы и приношения.
Дмитрий отодвинул пакет в сторону.
— Возьми, пожалуйста, назад! Отдай старосте курса. Это он, наверное, затеял. Поблагодари его и скажи, пусть на эти деньги купят приемник и проведут конкурс на лучшую студенческую комнату в общежитии.
— Митя!
— Я же сказал, что не возьму! На дорогу мне хватит своих денег. А старосте курса скажи, что я очень тронут его беспокойством о моем здоровье.
Дмитрий лежал сердитый.
Ваня осуждающе смотрел то на Ольгу, то на пакет с деньгами. Глазами он говорил: «Вот еще привязалась со своими деньгами!» Он не терял надежды, что после ухода Ольги, к которой он уже начинал ревновать своего подшефного Шадрина, ему удастся услышать еще новый интересный эпизод из боевого прошлого Дмитрия.
Молчание нарушила Ольга.
— Митя, я тебе сказала неправду. Деньги эти совсем не из профкома, их не собирали на курсе…
— А чьи же?
— Мои… Ты понимаешь, я даю тебе их вроде как бы взаймы. А когда у тебя будут, ты мне их вернешь. — И тут же, словно осененная неожиданно пришедшей мыслью, она обрадованно воскликнула: — Да, я совсем забыла сказать, ведь я выиграла по облигации! Целую тысячу рублей! Мама так довольна!..
— Зачем все эти фантазии? Скажи, зачем? Ты хочешь помочь мне, так и скажи.
— Митя, а если я тебя очень попрошу, чтобы ты взял эти деньги, ты это сделаешь? — Ольга умоляла. — Не для себя, а для меня. Ты что, боишься быть мне обязанным? Боишься, чтобы я не связала тебя этими деньгами? — В голосе ее звучала обида.
— Глупенькая ты… — Дмитрий протянул носовой платок к ее глазам, на которые навертывались слезы. — Вот ты уже и поплыла, и захныкала… Ладно, возьму. Только знай: как приеду на курорт, так дам такой загул на твои денежки, что затрещат все курортные рестораны! — Шадрин потянулся. — Гульну так, что до Москвы докатится молва!
Всему, что говорил Дмитрий, Ваня верил. За две недели шефства авторитет Шадрина для него был непререкаем. Но теперь он мучился в догадках: хорошо это или плохо, что Дмитрий собирается так гульнуть, что затрещат все курортные рестораны. В эту минуту ему отчетливо представилось лицо пьяного отчима, который тоже любил «гульнуть», а когда «гулял», то жестоко избивал мать.
Нина, сложив на коленях руки, тоже не понимала, чему так обрадованно улыбалась Ольга, когда Шадрин сказал, что затрещат рестораны. Она никак не могла себе представить, как это могут трещать рестораны. Рядом с их детдомом стоит большое серое здание с вывеской «Ресторан». Но он никогда еще не трещал.
Ольга заметила смущение на лицах детей и упрекнула Шадрина.
— Вот это совсем непедагогично! — Погладив по голове Ваню, она погасила шутку Дмитрия: — Он пошутил про рестораны.
Лукаво взглянув на Ольгу, Дмитрий улыбнулся.
— Деньги я возьму. Но при одном условии. Хотя нет, ты его никогда не выполнишь. У тебя просто не хватит силы воли.
— У меня? Не хватит силы воли?! — Это Ольгу подзадорило.
— Обещай, что хватит!
— Обещаю.
— Клянись, что выполнишь то, что я прикажу тебе сейчас! — Тон Дмитрия был одновременно и торжественно-суровым, и насмешливым.
Подвоха Ольга не ожидала.
— Клянусь! — сказала она с полной серьезностью.
Дмитрий заговорил таинственно:
— Вот сейчас я закурю, а ты будешь сидеть на месте и не шевельнешься, не нахмуришь брови, не скажешь ни одного бранного слова. Вот мое условие, которое ты поклялась выполнить.
Растерянно хлопая ресницами, Ольга сидела молча, чуть приоткрыв рот. Она ждала, что Шадрин потребует от нее чего-то большого, важного. А тут вдруг… Дмитрий беззвучно рассмеялся, достал из-под подушки папироску и блаженно, не торопясь, закурил. Ноздри его нервно вздрагивали. Он еле сдерживался, чтоб не расхохотаться.
Бледная, Ольга сидела, не шелохнувшись. Поджав губы, она мстительно проговорила:
— Хорошо! Я не шевельнусь! Я не пророню ни одного, как ты сказал, бранного слова! Но запомни — это твоя последняя папироса!
Не взглянув на Шадрина, Ольга встала и, не попрощавшись, направилась к выходу из палаты. В дверях она остановилась.
— Запомни, это твоя последняя папироса!
Сказала и закрыла за собой дверь.
Как только Ольга вышла из палаты, Федя Бабкин, который в течение всего разговора Дмитрия с Ольгой делал вид, что он увлекся книгой, почесал за ухом и вздохнул на всю палату.
— Да-а-а… А вот женишься, тогда еще не то будет!.. О, кто женат не бывал, тот горя не видал. И курить-то тебя отучат, и четвертинку выпить разрешат только по революционным праздникам, и ходить-то ты научишься по одной плашке… Прямо хоть в монахи записывайся. Я по своей знаю. Тоже такая нотная…
Не обращая внимания на причитания Бабкина, Шадрин достал из тумбочки бумагу, карандаш и поспешно написал:
«Оля!
Олечка!
Злая Ольга Петровна!
Виноват. Поднимаю руки. Сдаюсь. Обещаю, что это последняя папироска. Ты только что ушла, а я уже соскучился. Приходи завтра. Я что-то тебе расскажу интересное. Д.»
Дмитрий поспешно свернул записку вчетверо и подал ее Ване:
— Алюр три креста!
— Что? — От удивления Ваня раскрыл рот. Он думал, что его спросили что-то по-немецки.
— Догони Ольгу и передай ей эту записку.
Счастливый от поручения, Ваня, даже не попрощавшись, придерживая на ходу длинные полы халата, кинулся в коридор.
Нина пропищала «До свидания!» и тоже бесшумно вышла следом за Ваней.
Дмитрий достал папиросу и решил: уж эта-то наверняка будет последняя. Прощальные затяжки казались сладкими, дурманящими.
— Федя! — окликнул Бабкина Дмитрий. — Придумай какой-нибудь больничный салют.
— В честь чего?
— Я делаю последние затяжки! Ты понимаешь, Федя, четырнадцать лет курить и бросить!
— Ну и что такого?
— Это же мучительно тяжело!
— Чепуха! Я раз десять бросал и по себе знаю — ничего нет тяжелого.
Дмитрий рассмеялся, а про себя подумал: «Теркин! Живой, послевоенный Теркин!»
— Ты все-таки придумай, Федя. Отметь эту историческую минуту.
Изображая голодного волка в морозную лунную ночь, Федя поднял голову к потолку и завыл на всю палату. Потом начал причитать:
— Больные миряне! Сестры и няни! Больничные врачи и весенние грачи! Наполним мензурки доверху напитком по вкусу: кто английской солью, кто русской касторкой! Взгляните! Под потолком сим, на железной койке, делает последние затяжки раб божий Дмитрий Шадрин. Прошу всех встать и поднять над головой кислородные подушки, утки, грелки и белые халаты! Выпьем! Аминь!
XIV
Покатая площадь Курского вокзала в вечерние часы бывает особенно оживленной. Две метровские станции, старая и новая, каждую минуту выбрасывают из своих железобетонных утроб разноязыкую пеструю толпу. Вал за валом катится и катится эта толпа и, кажется, нет ей конца. Потом она бойко растекается ручейками по улицам, ныряет в переулки, исчезает в электропоездах…
На карнизах и над крышами зданий, обрамляющих площадь, пылают разноцветные огненные рекламы. Одни предлагают хранить деньги в сберегательных кассах; другие советуют пить томатный сок, так как он полезен и дешев; третьи предостерегают родителей, чтобы они были осторожны с огнем и не оставляли детей одних в квартире… И уж, конечно, один из таких пылающих призывов напоминает, что в жизни бывают несчастные случаи, а поэтому разумно и выгодно застраховать свою жизнь, а также имущество в Госстрахе. А где-то в небесной глубине, словно гигантский восклицательный знак, над всем витринным разноцветьем пылают огненные буквы, извещающие, что по 3-процентному займу вы можете выиграть 100 тысяч рублей.
Эти броские витрины о громадных выигрышах всегда раздражали Шадрина. В них он видел что-то буржуазное, спекулятивное, не наше. Однажды на семинаре по политической экономии он долго спорил с преподавателем, доказывая, что подобная реклама не отвечает ни духу нашей власти, ни укладу нашей жизни. Шадрину казалось, что эта дразнящая реклама вредит воспитанию подрастающего поколения. Он считал: там, где деньги превращаются в культ, в азарт, они заслоняют главное — труд.
Оглушительно тарахтя, мимо пронесся мотоциклист в защитных очках и надвинутом на лоб берете. На заднем сиденье, вцепившись в его плечи, сидела молодая девушка в красной косынке, уголки которой трепыхались на ветру. Округло-литыми, оголенными выше колен ногами девушка судорожно сжимала сиденье мотоцикла. Во всей ее напряженно-скрюченной и наклоненной вперед фигуре было что-то вульгарное, грубое.
