Майкл Мартоун - Папа сожрал меня, мать извела меня
Мне кажется, труднее возвращаться туда, где прожил все свое детство, чем из человека превращаться в муравья и обратно. Эдди то и дело поглядывал на свои человечьи руки и ноги и не понимал, куда подевались те шесть изящных отростков, которые он уже начал предпочитать своим четырем конечностям: прозрачных, как янтарь, и с нежными перышками.
Улочка, на которой он раньше играл в бейсбол, по обеим сторонам была запружена припаркованными машинами, отчего играть во что-либо на ней — даже если бы он смог — стало решительно невозможно, а платаны, разросшиеся до того, что в их кронах пришлось рубить огромные дыры для телефонных и электрических проводов, в конечном итоге спилили совсем. Дом родителей Мэри и те, что его окружали, превратили в кондоминиумы — теперь уже и не понять, где заканчивался один и начинался другой. А дом Эдди выглядел примерно как и раньше — вот только покатый газон перед ним, над которым всегда так прилежно трудился папа, весь зарос, трава на нем вся пожухла или жухла, ее задавило одуванчиками; а вместо пышного плюща в горшке, который мама держала в эркере, стоял отвратительный позолоченный торшер в форме голой женщины.
Эдди состарился. Те волосы, что еще оставались у него на голове, побелели, зубы стали вставными, а дерзанья юности почти забылись: все портреты, что он так давно писал, с немалым трудом можно было отыскать лишь в частных коллекциях, но считались они стилистически вычурными. Большой желтый кот умер, а также — патологоанатом: прах кота хранился в пластиковом пакете у Эдди в обувной коробке, а патологоанатома — на кладбище, куда Эдди иногда захаживал, пока не уехал из большого города. Поместье Пула продали застройщику, и тот возвел на нем курорт для пенсионеров — «Деревню Пула»: в ней размещался и дом престарелых, в котором последние годы своей жизни обитал папа Эдди. Но и он уже теперь умер.
Идя по аккуратным кирпичным дорожкам «Деревни Пула», Эдди почти и не мог припомнить, зачем именно он сюда вернулся. День стоял мягкий, воздух был сладок, но уже попахивал осенью, горелой листвой, а в синем небе Эдди заметил крохотную колеблющуюся букву «V» — то гуси клином летели на юг — и расслышал их далекий жалобный гогот. Мэри вечно смеялась над ним: в конце лета ему всегда бывало грустно, — и глаза ее потешались над ним, хоть и с любовью. Он вспомнил, как, бывало, она сидела на крыльце с другой девчонкой — они увлеченно торговались за какую-нибудь карточку: с собачкой или лошадкой, или с тем, что они называли «сценой», — картиной художника-романтика, на которой изображался мир, где некогда существовали такие красивые места, как поместье Пула. Мэри склонялась над сигарной коробкой, сутулилась, но Эдди понимал, что при этом ее больше интересует он сам, а не что-либо иное. Никто и ничто другое в его жизни не дарило ему столько своего внимания.
Вот по дорожке к нему приблизилась молодая санитарка — она толкала перед собой старуху в инвалидной коляске. Девушка немного напоминала ему учительницу, которая у них была в младших классах, — мисс Викс: такие же красные губы и ногти, так же по-птичьи склоняла набок голову, когда разговаривала, да и звали ее, что поразительно, Вики. А старуха была просто старухой: в темных очках с боковыми щитками, такие носят после удаления катаракты, и с серебряными волосами, закрученными в узел на затылке.
— Вы на обед идете? — спросила у Эдди старуха. — Сегодня пятница, — добавила она, хлопая ладонями с распухшими суставами. — Рыба-меч!
Эдди собирался было ответить, что никуда он не идет, ибо хоть в «Деревне Пула», конечно, и мило, он тут пока что не местный. Но в тот же миг его наполнило ощущение, что он забыл нечто важное — что-то он должен был свершить, специально сюда приехав. Ему казалось — он помнит что-то про некоего кудесника, но тот был явно из сказки, которую Эдди слышал в детстве. Что-то про кого-то в диадеме из звезд-липучек… какая-то девочка, и она приклеила эти звезды на лоб.
Втроем — Эдди, Вики и старуха — они медленно двигались по аллее, обсаженной тенистыми деревьями, и листва шевелила тени у них на лицах. Эдди вдруг продрог: ему внезапно вспомнилось, что означали эти звезды-липучки — гораздо важнее того факта, что одна девчонка чем-то отличалась от других. Что-то с нею произошло — что-то нехорошее.
Вслед за Вики и старухой он вошел в здание.
— Что хотите со мной делайте, — рассмеявшись, сказала старуха Вики, — только вон туда меня не толкайте. — Она показывала в синий коридор, уводивший к богадельне третьего уровня; вернуться из этого коридора можно было лишь покойником.
В конце концов, они добрались до столовой. В ней было полно стариков — по четверо или по шестеро они сидели за столами, накрытыми белыми скатертями. Приятная столовая — почти как ресторан, композиции из искусственных цветов, официантки в фартучках… только все они умели делать искусственное дыхание. Эдди поставил свою обувную коробку на стол. Перед ним была тарелка с куском рыбы, кучкой гороха и горкой риса, но есть ему не хотелось.
— Что у вас там? — спросил симпатичный молодой человек, подошедший их обслужить.
— Говорите громче, — сказала Вики. — Иначе он вас не услышит.
Старуха дотянулась через весь стол и накрыла руку Эдди своею, а тот ощутил, как по всему его телу пробежала дрожь — его собственная или передалась от нее, сказать он не смог бы.
А также он не смог определить, где он, — но считал, что видит небо, как серый ватин, а сразу под ним кружат черные крапинки — то птицы деловито ищут, из чего бы им выстроить себе гнезда. Пахло гусиной травой — немного похоже на кошачью мочу, — ну и вот, конечно, сам его желтый кот, большой и лоснящийся, каким был раньше, когда Эдди его впервые повстречал, скребется в пыли. Руки Эдди тряслись так, что не удавалось открыть обувную коробку.
— Поглядим, выйдет ли у него, — сказал симпатичный молодой человек Вики и поставил на стол супницу с бульоном.
— Давайте я помогу, — предложила та, поддерживая Эдди, который так сполз на своем стуле, что почти не доставал до стола. — Я разобью туда яйцо, чтоб еда была поплотней, — объяснила она. Сунула руку в обувную коробку, взяла из нее кривой ножик и треснула им по яйцу — скорлупа распалась на две половинки, а белок с желтком плюхнулись Эдди в бульон.
В столовой стало очень тихо. По стенам топотали тени, омывали Эдди, как дождь.
Старуха подалась к нему.
— Ой, — сказала она. — Похоже, он обмочился.
И сняла очки, чтобы присмотреться получше.
На ней было длинное одеянье из тяжелой и переливчатой ткани, вроде атласа, который давно уже не делают, и оно оттеняло кожу — в свою диету она включала ровно столько животного жира, чтобы кожа оставалась прочной и сливочной, увлажнялась только так, чтобы не тускнела.
— Должна вам кое-что сказать, мистер, — обратилась она к Эдди, глядя на него сквозь вилку, — глаза ее вовсе не были мутными или тусклыми, но живыми и темными, их зажигал огонь ее духа, и на него, как на солнце, невозможно было смотреть прямо, но следовало цедить его сквозь стекловидный гумор ее материального тела. Эдди вспомнил, как эти глаза наблюдали за ним, — и при этом уловил стрекот сверчков, а его он не слышал уже очень долго, и с ним — голос мамы, которая звала его домой, и папу, который насвистывал, регулируя поливалку, и увидел ленивую дугу воды над свежепостриженным газоном, и перед ним стояла Мэри — в клетчатых шортах и белой футболке, на одной ноге, как цапля.
— Да вы как призрака увидали, — произнес симпатичный молодой человек. И больше ничего Эдди не услышал — душа его отлетела от его плоти.
* * *У моей истории два источника. Первый — итальянская сказка «Согро-senza-l'anima». Меня в ней привлекла одержимость физической плотью, а также изощренный и жуткий набор правил, согласно которым надо было выслеживать душу, и некоторые детали сюжета этой сказки я присвоила. Второй источник не так конкретен — он проистекает из роли времени в сказках Ханса Кристиана Андерсена, где время покоряет все, включая волшебство. В его сказках волшебно прежде всего само время, оно эластично и странно — даже со сверхъестественной помощью избежать его невозможно. Мне хотелось написать историю, в которой бы отражалось такое состояние, и я подумала, что «Плоть Бездуши» станет для нее хорошим вместилищем.
— К. Д.
Перевод с английского Максима НемцоваКелли Уэллз
ДЕВИЦА, ВОЛК, КАРГА
Италия. «История бабушки»
Не однажды на свете жила-была пока-еще-не-старуха, у которой имелся каравай хлеба, и все время она его держала в руках, а это неудобно — чтоб каравай в руках все время, подметать же нужно, шить, чихать там, — поэтому она говорит дочке — той, у кого щеки отвратительного цвета свежепущенной юшки:
— С такой-то рожей ты все равно ни к чему больше не годна, так хоть хлеб у меня возьми, все не мне держать! — И еще сказала эта вскорости-уже-совсем-старуха, мол, знает одного недужного волка, которому только подавай черствую корку от таких вот девиц: — Да только берегись, — наставляла далее девицу мамаша, — ибо в лесах полно первобытных баб с рожами, что как дно речное, и они-то как раз ждут не дождутся, только б тягость каравая у себя в руках-крюках еще разок почуять. — И только она каравай девице передала, лицо у нее тут же враз потемнело, и она рявкнула: — А ну пшла!
